Талант (Жизнь Бережкова)

      - Что вы? Ей-богу, вы ребенок! Где у нас вы найдете завод, который смог бы производить эти вещицы, требующие тончайшей обработки? Ведь все это я сам отшлифовал...
      Здесь же на столе лежал и чертеж моторчика. Завязался разговор специалистов. Бережков снова восхитился некоторыми тонкостями в конструкторском решении, потом спросил:
      - Вы позволите, Владимир Георгиевич, критиковать?
      Любарский с улыбкой разрешил.
      - Не кажется ли вам, что эта группа, - Бережков обвел кончиком карандаша некоторые детали в чертеже, - не совсем вам удалась? Что она как-то тяжелит всю вещь?
      Главный инженер уже не улыбался. Да, Бережков угадал. Во всей конструкции эта часть была единственной, которая не удовлетворяла и Любарского; он изорвал много чертежной бумаги, но под конец все-таки сдался, примирился с вариантом, который ему самому казался грубым.
      - А что, если бы, - продолжал Бережков, - вы в этом месте дали ей две степени свободы? Предоставили бы ей возможность поиграть...
      Он что-то поправил в чертеже. И тотчас с опаской посмотрел на автора. Но Любарский сказал:
      - Так, так... Развивайте вашу мысль...
      Несколькими взмахами карандаша Бережков на чистом листке изобразил свою мысль.
      - Видите, тогда вся эта группа...
      - Верно! - воскликнул Любарский.
      Не раз он в своих поисках ходил около этой же идеи, и она теперь уже казалась ему собственной.
      - Верно! Я сам об этом думал! Но вы-то как это нашли?
      Бережков порозовел. Он был чувствителен к похвалам.
      - Чудо-ребенок, - со свойственной ему скромностью произнес он и развел руками.
      - Чудо-ребенок, - повторил, смеясь, Любарский. - А ну, невинное дитя, давайте-ка ваше письмо...
      Заветный чемодан тотчас был раскрыт. Вручив Любарскому письмо, Бережков положил книги аккуратной стопкой на круглый столик у дивана. Заблестело тисненное золотом название французского журнала. У Любарского вырвалось:
      - Ах, как они это умеют!
      Кончиками пальцев он провел по переплету, по очень искусной имитации кожи. Пробежав письмо, он опять тронул переплет, раскрыл и с улыбкой прочел надпись:
      - "Нежному поклоннику..." Жаль, что у меня давно ничего не было в печати. Я написал бы ему: "Милой лисичке Августу Ивановичу Шелесту". С удовольствием провел бы с ним вечерок, посидели бы, пофилософствовали... Разносная статья о его книге? Любопытно...
      - Сейчас я вам найду.
      Бережков потянул к себе тяжелый том и... И последовал именно тот эффект, что предсказал Шелест. Под журналом лежали альбомы. Их увидел Любарский.
      - Что это? Французы? - Он сразу взял альбомы в руки и расположился поудобнее на диване. - Где вы достали?
      - У Августа Ивановича. Выпросил себе в дорогу, чтобы поглядеть в поезде для развлечения.
      - Боже мой! Поглядеть! В поезде! Для развлечения! - Любарский осторожно переворачивал большие шершавые листы с приклеенными репродукциями, прикрытыми тончайшей папиросной бумагой. - Ах, как переданы краски! В поезде! Варвар! Этим надо упиваться, созерцать... Ведь это художественные откровения, красота отчаяния, повесть нашего века...
      - Нашего века?
      - Неужели вас это не трогает? Вот, посмотрите... Одинокий пьяница перед пустой рюмкой. Взгляните на его лицо, на эту упавшую руку. Тут и рука говорит о том, что... - Любарский помолчал, не отводя взгляда от листа. - Нет, этого не скажешь словами. Какой мрак! Ничего впереди! Только эта рюмка! Какая страшная повесть о жизни...
      Любарский опять помолчал. Чувствовалось, что его волнует эта живопись. Он развернул другой альбом. Открылась отлично воспроизведенная картина Ван-Гога "Прогулка заключенных". В четырехугольнике тюремного двора шагали друг за другом по кругу на прогулке заключенные.
      - А эту вещь можно ли забыть! - воскликнул Любарский.
      Сдержанный, суховато-корректный в служебные часы, он в иной обстановке, с людьми своей среды (а такими были для него преимущественно инженеры) любил поговорить и не мог сейчас отказать себе в этом удовольствии. Бережков лишь внимал - излияния главного инженера были для него еще одним знаком признания.
      - Вглядитесь в эти тона, - говорил Любарский. - Как в них выражена безнадежность!.. Голубые и сиреневые камни... Вечные сумерки... Здесь никогда не бывает солнца. И никуда не вырвешься из этих стен... Ходи, ходи по кругу... Для чего, зачем? Не ищи ответа... Или, вернее, художник дал ответ: наша жизнь - тюрьма.
      Он вздохнул и продолжал:
      - Тюрьма... Тяжелая, жуткая бессмыслица. Кто из наших сумел так выразить трагедию существования?
      Бережков не прерывал. С нетерпением выжидая момента для разговора о моторе "АДВИ-100", о головках с воздушным охлаждением, внутренне напряженный, как перед броском, он старался быть почтительным, хотя в душе ему казалось немного комичным, что этот удобно развалившийся на диване инженер, по-спортсменски сухощавый, загорелый, небрежно-элегантный, имеющий в своем распоряжении целый завод, устроивший по собственному проекту эту комнату, кабинет-мастерскую, где сконструировал для забавы моторчик-игрушку, - казалось немного комичным, что он сокрушается о том, что "жизнь - тюрьма". Бережков попытался было ради почтительности, ради душевного контакта настроиться на такой же тон, меланхолически вздохнуть, показать и себя тонкой натурой, но ему это решительно не удавалось.
      "Какая тюрьма?" - думал он.
      Даже эта минута, когда главный инженер, смакуя, не спеша наслаждался раскрытым альбомом и, почти декламируя, толковал картину Ван-Гога, а Бережков с невинным лицом смиренно слушал, - даже эта минута, как ощущал Бережков, была трепетна, необыкновенно интересна. Жизнь - тюрьма. Что за чепуха! А эта борьба за мотор - разве это не настоящая жизнь? Каких же красок, каких страстей тут еще не хватает?!
      Вечные сумерки... Откуда ему это взбрело? Бережков посмотрел в окно, в красочный, залитый солнцем мир. Теперь, когда солнце, все еще яркое, горячее, перевалило на вечер, там все стало отчетливее. Уже не сливались в одну блистающую гладь течение Днепра и пески. Вдали небо и земля разделились; само небо было не блеклым, а ярко-голубым; кое-где разбросанные, сияющие белизной облака тоже словно приобрели форму, рельефность. Было видно, как на легком ветру трепетали листья тополя, как играли в зелени тени и свет. Да, вот она, жизнь, ее трепетание.
      А Любарский продолжал излияния:
      - Ах, какой талант! - восклицал он, рассматривая картину Ван-Гога. Ведь это написано с гравюры Доре. И живет само по себе! Вы, мой дорогой, любите гравюры?
      Бережков не затруднился мгновенно полюбить этот вид художества.
      - Но в сравнении с вами, - скромно признался он, - я, разумеется, профан.
      - Доре! Калло! Великие мастера гравюры! Их надо изучать, им надо поклоняться!
      Бережков оживленно закивал:
      - Калло - это, Владимир Георгиевич, и мой, как бы сказать, кумир.
      - Вот как? - Приятно удивленный, Любарский продолжал: - Какую изумительную легенду мне однажды довелось выслушать о нем!
      - Легенду? - переспросил Бережков.
      Он чуть не добавил: "От Августа Ивановича?", но вовремя прикусил язык.
      - Вы ее не знаете?
      Бережков не решился отказать хозяину дома в удовольствии блеснуть поразительным рассказом.
      - Не знаю, - вылетело у него.
      - В таком случае я вас с нею познакомлю. Мне ее поведал... Впрочем, это выяснится по ходу действия... Дело было так. Когда-то, еще до нашей великой социалистической, - эти слова Любарский произнес с иронией, - я побывал за границей и провел некоторое время в Париже, знакомясь там с автомобильными и авиационными заводами. Свободные часы я отдавал музеям...
      Далее Бережкову была почти слово в слово, лишь с некоторыми вариациями, преподнесена новелла, с которой он сам не так давно носился. Ему, разумеется, пришлось широко раскрывать маленькие глазки, изображать требуемый обстоятельствами отклик.
      - Дивная легенда! - воскликнул в нужном месте он.
      И не кривил душой: новелла и сейчас ему понравилась.
      - Трагедия всей нашей эпохи, - вздохнул Любарский.
      - Почему трагедия?
      - Вы не понимаете? Впрочем, некогда и я был молодым. Мечтал быть исключением, нарушителем канонов, дерзновенным автором невиданных вещей... Но разве у нас это возможно?.. Легенда о Калло - это, мой дорогой, реквием, похоронный гимн в честь яркой личности, исключительной индивидуальности, каким нет и не будет места в мире, где мы с вами живем.
      Бережкова подмывало затеять дискуссию. Когда-то, горестно макая кисть в заветную баночку эмалевой краски и окрашивая старое жестяное корыто, он хоронил мечты, предавался мыслям, похожим на те, что высказывает сейчас Любарский. Но, черт возьми, разве плоха вторая его, Бережкова, жизнь?! Разве он не обрел снова мечты, дерзания, веру? Э, сеньор Любарский, вы, я вижу, просто не сумели шагнуть во вторую свою жизнь, все скорбите о первой!
      Бережков, однако, удержался от возражений. "Не ляпнуть бы чего-нибудь не в лад!" - предостерегал он себя. Но что-нибудь надо же сказать! Любарский вот-вот, ища понимания, вопрошающе взглянет на него, а Бережков, сколько ни шарил, ни одной реплики в тон Любарскому не находил. Ой, худо, худо! Надо скорее выбираться с этой зыбкой почвы. Хватит живописцев! Ведь у него подготовлен еще один эффект - самый главный, последний и неотразимый! Пора, пора! Пришло время для мотора. "Разрешите, - Бережков в воображении галантно откланялся художникам, - отпустить вас с миром". Он осторожно придвинул комплект французского журнала; покосившись, проверил, на месте ли красная шелковая тесьма-закладка, и стал выжидать паузу.
      Однако, заметив движение Бережкова, Любарский наложил руку на раскрытый альбом.
      - Нет, нет, не трогайте... - Он опять обратил взор на картину Ван-Гога, вздохнул. - Тюрьма, тюрьма... Круг заключенных... Перед этим полотном я когда-то простаивал часами... Ведь художник тут рассказал и обо мне, о нас, мой дорогой... Нет, как хотите, гениальное произведение, а?
      Откинувшись, он наконец посмотрел на Бережкова.
      18
      В тот же момент Бережков протянул ему комплект журнала.
      - А это, Владимир Георгиевич?! Что вы скажете об этих произведениях?
      Развернув том на заложенном месте, он ловко положил его на колени Любарскому поверх альбома.
      - Варвар! - вскрикнул Любарский. - Помнете!
      Бережков немедленно помог высвободить альбом из-под тяжелой книги, и Любарский успокоился лишь после того, как цветной оттиск знаменитой "Прогулки заключенных" был прикрыт папиросной бумагой и в таком виде, под флером, оказался в безопасности на столике. Бережков в эти минуты, по его словам, сгорал от нетерпения. Но вот главный инженер снова уселся поудобнее и обратил взор на преподнесенное ему новое произведение.
      Справившись с расчетными данными, напечатанными тут же, Любарский сделал несколько тонких замечаний.
      - Обратите внимание, - говорил он, - как вписалась сюда линия маслоподачи. Чисто французская легкость. А в общем... В общем, ничего особенного. Вещь сделана способными людьми. Но где в ней откровение, волшебство, то, чем нас поражает гений?
      Бережков от души соглашался. Он был такого же мнения об этой новинке. Дай он себе волю, как это бывало в жарких дискуссиях в АДВИ, и от нее полетели бы перья и пух. Да, посредственный французский моторчик. Обычный средний уровень, достигнутый европейским моторостроением. А линия маслоподачи действительно удачна. Приятно, что Любарский так верно и остро чувствует эстетику машины. Бережков деликатно высказал этот комплимент.
      - Эстетика машины! - с удовольствием повторил Любарский. - Вы бывали во Франции? У французов эстетика в крови. Там все грациозно. Вот страна, где жизнь - очарование.
      Он продолжал распространяться о Франции, снова почти декламируя и, казалось, совершенно позабыв, как только что он сам, трактуя новых французских художников, прочел в их картинах отчаяние, трагедию существования. Но Бережков теперь не дал ему повитать.
      - А головки? Не находите ли вы, Владимир Георгиевич, что они, пожалуй, все-таки как-то мало эстетичны?
      - Какие головки? А, эти... - Любарский опять обратился к журналу. Нет, почему? Головки, по-моему, как раз безупречны.
      Этого только и ждал Бережков. В тот же момент рядом с напечатанным в журнале чертежом лег небольшой фотоснимок продольного разреза "АДВИ-100". Любарский так и не уловил, откуда его гость достал эту глянцевитую, ничуть не помятую карточку - из кармана ли, из рукава или попросту из воздуха.
      - Владимир Георгиевич, вот... - В голосе Бережкова звучали нотки и торжества и просьбы. - Вот, ведь в нашем проекте головки такого же типа!
      Два чертежа лежали рядом. Что же теперь мог возразить главный инженер? Наконец-то, наконец-то он обезоружен, он пойман.
      Любарский взял снимок и немного откинулся, чтобы взглянуть издали. Проведя сегодня полтора-два часа в непринужденном общении с Бережковым, расположившись к нему, он по-новому рассматривал работу, которую дотоле в качестве главного инженера завода упорно отклонял.
      - Это вы сконструировали?
      - Да, принимал в этом участие, - скромно ответил Бережков.
      - Что же, недурно... Тоже, конечно, ничего особенного, но приятно скомпоновано. Безукоризненна общая контурная линия. Она у вас, я бы сказал, женственна. Я тоже всегда стремлюсь дать такое очертание и, откровенно говоря, могу вам позавидовать. Вещица, конечно, не хуже "Испано".
      - Так постройте же, Владимир Георгиевич, ее!
      - С удовольствием бы! Но где?
      - Как "где"? На вашем заводе.
      - Здесь?
      Усталым движением Любарский показал куда-то за спину, за стену, где находился завод, которого не было видно отсюда, из огромного окна. На загорелом лице с острой бородкой мелькнула гримаска.
      19
      - Неужели вы серьезно думаете, - говорил Любарский, - что мы можем построить ваш мотор?
      - Но почему же нет? Ведь вы же сами сказали "ничего особенного". Ведь французы же...
      - Боже, вы в самом деле дитя! Такие люди, как мы с вами, должны же понимать, что не нам в нашей дыре производить машины, которые теперь делаются за границей. Вы мне очень симпатичны, но, голубчик, вашего мотора мы не сделаем.
      Любарский утомленно опустил веки. Они были морщинистыми, как мелко измятая бумага. Пожалуй, лишь они выдавали возраст этого щеголеватого, барственного инженера, все еще каждый день игравшего в теннис. Сейчас он казался стариком.
      Бережков смотрел с ненавистью на эти веки. В ту минуту он увидел под блестящим покровом таланта, артистизма, образованности омертвелую ткань, выжженную дочерна душу. Так вот почему его сиятельство, этот маркиз из Заднепровья, декламировал об отчаянии, опустошенности, тюрьме. Он сам опустошен, и мир для него темен. Можно ли найти еще слова, чтобы как-нибудь подействовать на него? Нет, все уже сказано, потрачено столько нервной силы, употреблено все, чем был наделен Бережков, совершен последний, много раз продуманный, неотразимый ход и... И в ответ пустой взор, скучающе опущенные веки. Нет, здесь действительно не построят мотора, пока главным инженером останется этот равнодушный и страшный человек.
      Бережков бросил взгляд на раскрытый альбом, бережно положенный на круглый столик. Из-под прозрачной бумаги просвечивала картина Ван-Гога: понурые арестанты на прогулке в тюремном дворе. Не владея собой, он вскочил и сорвал прозрачный лист.
      - В тюрьму! - закричал он. - В тюрьму!
      И ударил кулаком по альбому без всякого почтения к искусству. Любарский ошеломленно выпрямился. Лицо сразу стало холодно-высокомерным.
      - Вы, мне кажется...
      - Нет, вам не кажется! - прервал Бережков. Он уже не кричал, он взял себя в руки и отчетливо, как бы спокойно выговаривал каждое слово. - Вот где для вас место!
      - Будьте любезны, потрудитесь оставить этот дом. Сходить с ума можно и на улице.
      - Да, я потружусь! Мы все-таки построим свой мотор, а вас... Вас я сам загоню сюда!
      Бережков еще раз ударил кулаком по репродукции и, круто повернувшись, оставив альбомы, вышел от Любарского.
      20
      Хлопнув дверью в доме главного инженера, Бережков направился в гостиницу, устроился там. Он решил пораньше лечь, скорее уснуть. Это было его испытанным средством против всяких огорчений: во сне зарубцовывались душевные раны. Какой тяжелый день! С языка рвались ругательства, когда он думал о Любарском. Холодный убийца! Душегуб! Удушил, негодяй, наше творение. Но как бы не так! Бережков отоспится, зарядится новой энергией и утром что-нибудь придумает, повоюет еще за свой мотор.
      Однако он ворочался без сна. Как тут уснешь, когда перед глазами так и стоит этот проклятый Любарский. Вот он, прищурясь, с ракеткой в загорелой руке, холодно цедит: "А, это вы?" Вот он, удобно развалившись на диване, скучающе смотрит, говорит: "Такие люди, как мы с вами, должны же понимать". Мы с вами... Прогнившая тварь! Сам его убью! Это тотчас явилось воображению. Любарского ведут к оврагу. Читается приговор: "Виновен в том, что душит творчество... Душит свой завод... Потерял честь инженера... Расстрелять!" И Бережков наводит револьвер, спускает, не дрогнув, курок.
      Но как же в конце концов уснуть?
      Бережков откинул одеяло, подошел к открытому окну и вдохнул запах акации. Как тихо кругом! Повсюду в окнах темно. Городок спит. В лунной полумгле он разглядел протянувшуюся к бледным звездам железную трубу завода. Да, слабенький заводик. Даже труба в нем не из кирпича. Однако и на таком сколько можно всего сотворить! Опять поднялась тоска. Вспомнились мастерские Технического училища: токарно-механическая, литейная, кузнечная. Какими чудесными они казались Бережкову, когда он первый раз туда вошел! Он тогда забросил занятия в институте, потерял голову, словно влюбленный, и напролет целыми днями мастерил свой первый двигатель, лодочный мотор. Вспомнился Людиновский завод - мощное передовое предприятие, где выпускались тяжелые двигатели - локомобили. Как был счастлив Бережков на студенческой практике там! Даже сейчас, когда он стоял у раскрытого окна над кустами цветущей акации, ему почудились запахи завода: газок расплавленного чугуна, залитого в черную, тоже по-своему пахнущую, формовочную землю, испарения мыльной эмульсии, омывающей горячие, снимающие стружку резцы, и самый аромат этой свежей стальной стружки у станков.
      Подумаешь, нельзя отлить головок! Надо захотеть, увлечься. Это же чудо как интересно! В памяти всплыл пренебрежительный, усталый жест, каким Любарский ткнул в направлении завода, указал куда-то за спину, за глухую стену своего кабинета с огромным окном-фонарем. Нарочно, сибарит, поставил так это окно.
      Душно... Не заснуть... Почти не замечая, что он делает, Бережков оделся и вышел. Он брел машинально, как лунатик. Но не луна его влекла. Не луна, а труба завода.
      21
      Бережков брел по ночным, пустынным улицам. В тишине он слышал лишь свои шаги. Нет... Все время улавливался еще какой-то звук. Будто ровный далекий гул мотора. Или водопад... А, это воды Днепра клокочут в порогах. Далеко же разносится глухой ночью этот шум!..
      Загудит ли когда-нибудь несчастный "АДВИ-100"? Коснется ли Бережков когда-нибудь его металлических шершавых стенок, ощутит ли пальцами его биение и тепло?
      Впереди послышалась песня. Откуда же это? Тут и домов поблизости нет. Бережков уже шел мимо заводского забора, за которым все было темно. Юношеский высокий голос выводил:
      Волга, Волга, мать родная,
      Волга, русская река...
      В приднепровском городке пели о Волге. В этом, разумеется, не было ничего удивительного, но пели как-то необычно, слишком размеренно. Бережков прислушался. Запевале вторили несколько молодых голосов. Откуда же они доносятся? Кажется, поют где-то за забором.
      Или, пожалуй, дальше: за углом этой темнеющей длинной ограды. Гуляют? Не похоже. Никто не горланит, ни присвиста, ни пьяного вскрика. Допели "Стеньку Разина". Зазвучал другой мотив:
      С неба полуденного
      Жара - не подступи...
      Сразу вступили те же голоса. Темп опять был слегка замедленным, очень мерным.
      Конница Буденного
      Раскинулась в степи.
      Дойдя до угла, Бережков за поворотом забора увидел косые полосы электрического света из двух раскрытых окон главной конторы завода. В большой комнате с некрашеными покатыми столами несколько человек чертили и пели. Запевал белобрысый парень, лет семнадцати на вид, с комсомольским значком на рубашке. Он чертил очень усердно. Прежде чем провести линию, он пробовал рейсфедер не только на клочке бумаги, но порой и на собственной руке. Левое запястье с той стороны, где прощупывается пульс, было до локтевого сгиба испещрено черточками туши. Рядом, подтягивая, работал молодой инженер в синей, сильно выцветшей парусиновой куртке, с которым Бережков уже встречался на заводе. Как его фамилия? Кажется, Никифоров. Или Никитин. Он заведовал здесь конструкторским отделом. Раньше, в предыдущие приезды, Бережков почти не обращал на него внимания. Новых моторов здесь не проектировали, должность главного конструктора считалась ненужной, а так называемый конструкторский отдел был, по существу, как понимал Бережков, заурядным чертежным бюро, не оказывающим сколько-нибудь серьезного влияния на заводские дела. Поэтому, видимо, туда и назначили заведующим какого-то птенца, только что выпущенного инженера.
      Что же он, как его, Никифоров или Никитин, тут затеял? Чем-то очень знакомым веяло от этой картины, представшей Бережкову в раме ярко освещенного окна. Сразу припомнилось, как много месяцев назад в "избушке", вот так же по ночам, только без песен, питомцы Шелеста вычерчивали детали. "АДВИ-100", стремясь скорее выпустить проект.
      Из темноты Бережков невольно со вниманием обежал глазами стены. Да, на большом листе в деревянной рамке был изображен общий вид какого-то мотора. Четкие буквы составляли надпись "Заднепровье-100". Бережков тихо присвистнул. Ого, проектируют свою машину. И тоже в сто сил. Сощурившись, он разобрал на листе и строчку помельче: "Конструкция инженера П. Никитина". Вот, значит, кто тут настоящий запевала! Пожалуй, если приглядеться, у него любопытное лицо. Несколько скуластое. Небольшая горбинка на носу. И как бы упрямо оттопыренные уши. И темно-русые, слегка вьющиеся волосы.
      За чертежными столами слаженно пели:
      Никто пути пройденного
      У нас не отберет...
      - Можно войти? - крикнул Бережков.
      Он стоял уже на свету у подоконника. Все обернулись.
      - А, товарищ Бережков?! - сказал Никитин. - Пожалуйста, пожалуйста... Сейчас мы проведем вас сюда. Павлуша! (Паренек-запевала встрепенулся.) Или... Не махнете ли, товарищ Бережков, через окно?
      - Не знаю... Кажется, отнялись ноги.
      - Почему же?
      - Проходил мимо и остолбенел, когда увидел...
      - Наш мотор?
      - Мотора-то я, собственно, еще не разглядел.
      - Так посмотрите... Интересно, что вы скажете.
      Никитин подошел и протянул руку. Бережков сжал ее и одним прыжком сел на подоконник. Перекинув ноги, он оказался в комнате.
      22
      У Никитина слегка заходили желваки, когда Бережков остановился у большого чертежа, оправленного в деревянную рамку. На лице, по-южному смуглом, проступил темноватый, почти незаметный румянец. На лбу яснее обозначилась светлая черточка шрама.
      Бережков молча рассматривал чертеж мотора. В первый момент, когда он охватил одним взглядом конструкцию, у него чуть не вырвалось: "Страшилище! Ха-ха... Вздумали состязаться с нами. Посмотрел бы Август Иванович! Сработано не рейсфедером, а топором. Ну и ну, что этот Никитин натворил с динамкой. Она не вместилась в габариты мотора, и конструктор - ха-ха, вот так конструктор! - не нашел ничего лучшего, как вынести ее за контурную линию. У, как она торчит!"
      В комнате все ждали, что скажет Бережков.
      - Я вижу, что мы пробудили у вас творческую жилку, - проговорил наконец он.
      - Товарищ Бережков, можно попросить вас об одной любезности?
      - Конечно.
      - Выскажите свое мнение напрямик.
      - Что же сказать? Откровенно говоря, тут столько еще не продумано, не найдено, что... - С невольной улыбкой превосходства столичный гость стал разбирать проект. - Ну, начать хотя бы вот с чего... Разве вы не могли бы срезать эти углы, дать более плавный, естественный изгиб, уменьшающий лобовое сопротивление?
      Никитин уже выглядел спокойным. У скул под смуглой кожей ничто больше не ворочалось. Схлынул темноватый румянец.
      - Естественный? В этом я сомневаюсь. Углы дают мне жесткость. Я проигрываю в лобовом сопротивлении, но выигрываю в мощности на единицу объема и веса. Эти величины поддаются определению. И разница будет в мою пользу.
      Взяв со стола карандаш, вынув из футляра счетную линейку, он тут же на стене стал вычислять. На белой штукатурке быстро возникала длинная цепь уравнений. Бережков улыбался. Смешно: ему, выученику и сотруднику профессора Шелеста, толкуют здесь о жесткости. Однако этот Никитин, пожалуй, кое-что понимает. Оригинально строит доказательство. Неужели он сам додумался до этих формул? Бережков уже следил с интересом.
      - Позвольте, - сказал он, - но у вас тут получился другой коэффициент, чем в курсе Шелеста.
      - Пожалуйста. Укажите координаты этой библии.
      - Координаты... библии?
      - Да. Том, главу, страницу. Мы сейчас достанем и проверим.
      - Кого? Шелеста?
      - А что же он, непогрешим?
      Никитин довел вычисления до конца и протянул Бережкову карандаш:
      - Прошу опровергнуть!
      - И нечем крыть! - выпалил белобрысый парнишка.
      - Павлуша, помолчи!
      Это прозвучало строго, но, покосившись, Никитин не удержался, чтобы не подмигнуть уголком глаза Павлуше. А Бережков в самом деле не мог обнаружить ошибки в любопытном, замысловатом расчете. Он опять посмотрел на чертеж. Гм... В этой угловатости действительно есть некая система. Но в общем, вещь, конечно, топорна. Так и подмывает поправить.
      - Боюсь, - все еще с улыбкой превосходства сказал он, - что мне трудно будет с вами спорить. Видите ли, мне свойственно мыслить не формулами, а чертежами. И опровергать чертежами. Допускаете ли вы такой способ дискуссии?
      - Предположим.
      Бережков хотел было взять карандаш, но вдруг передумал. Из бокового кармана своего пиджака он вытащил фотоснимок главного разреза "АДВИ-100", в точности такой же, какой днем он положил перед Любарским.
      - Разрешите приколоть?
      - Пожалуйста.
      Никитин сам ему помог прикрепить кнопками снимок к деревянной планке над листом, возле которого они стояли. Бережков отступил на несколько шагов. Ну о чем, собственно, спорить? Достаточно взглянуть на эти два решения. Он даже вздохнул. Да, компоновка "АДВИ-100" ему, несомненно, удалась. Как изящно она выглядит в сравнении с этим... С этим, ну конечно же, страшилищем!
      - Посмотрите, товарищ Никитин, на обе эти вещи. И скажите совершенно искренне, как мы условились: разве вам не ясно, какая из них лучше?
      - Ясно. Наша.
      - Вот как?! - Бережков не сразу нашелся. - Ну, сравним. Сегодня даже ваш главный инженер мосье Любарский, черт бы его побрал, который целый год от нас отмахивается, назвал конфигурацию "АДВИ-100" безукоризненной. Или, как он соблаговолил выразиться, безукоризненно женственной. Взгляните. Подобные очертания вы встретите в природе, то есть у самого великого конструктора...
      - Однако, - перебил Никитин, - природа сотворила также и мужчину, существо значительно более угловатое, жестче сконструированное...
      Никитин продолжал говорить, а Бережков опять поймал себя на том, что следит с интересом за возражениями этого забияки-инженера.
      - В этой мысли что-то есть, - протянул он. - Но вы осуществили ее до того грубо...
      - Чем же вы это определяете?
      - Чем? Конструктор это схватывает глазом, чутьем...
      - Конструктор "божьей милостью"?
      - Не скрою, я признаю такое выражение, хотя не верю ни в какого бога. А вы отрицаете?
      - Подвергаю сомнению.
      И вдруг в комнате раздалось:
      С неба полуденного
      Жара - не подступи...
      Дирижируя исчерканной тушью рукой, Павлуша задал теперь удалой темп. Он ерзал и привскакивал на стуле. Над белесыми бровями блестели мелкие капельки пота. Всем, кто сидел тут за чертежными столами, было понятно: Никитин отстоял "Заднепровье-100", не срезался, бьет этого ферта, московского конструктора. Молодые голоса поддержали запевалу. Никитин жестом потребовал молчания, но, повернувшись к товарищам, улыбнулся им и закусил губу, чтобы сдержать эту улыбку.
      - Вы, как я вижу, во всем на свете сомневаетесь, - сказал Бережков.
      - Да. Лишь вот что несомненно.
      Вскинув голову, Никитин показал на узкое красное полотнище, прибитое у потолка. Это был первомайский плакат. Кумач слегка выгорел. На нем мазками жидкого мела, уже кое-где потрескавшегося, были написаны слова о Первом мая и призыв: "Да здравствует победа коммунизма во всем мире!"
      Бережков сел на табурет. Сколько лет этому скуластому инженеру-математику, который ничего не принимает на веру? Пожалуй, двадцати пяти еще не стукнуло. Этот не потеряет, не растратит времени просто так, на ветер, зря. Пожалуй, - Бережков покосился на скуластое лицо, - и дня не потеряет.
      23
      - В каком институте вы учились? - спросил Бережков.
      - В Московском Высшем техническом училище.
      - О, я тоже оттуда. А у кого слушали курс авиамоторов? У Шелеста?
      - Нет, у Ганьшина.
      - У Ганьшина?
      В самом деле, ведь его друг, очкастый Ганьшин, с кем была проведена юность, уже успел вырастить немало учеников! Бережков смотрел на Никитина и как бы видел перед собой время. Много его утекло. У Ганьшина уже ученики... А ведь в Никитине впрямь чувствуется что-то ганьшинское: математический уклон, аналитическая складка. И, пожалуй, язвительность. Но в остальном это совсем-совсем не Ганьшин.
      Сразу нашлось много общих тем, помимо взволновавшего обоих спора. Дружелюбно разговаривая, перебрасываясь вопросами, они словно отдыхали после первой схватки. Снимок "АДВИ-100" был все еще приколот над главным разрезом конструкции, подписанной Никитиным - вот этим улыбающимся белозубым крепышом с голубоватым косым шрамиком на лбу. От чего у него шрам? От пули? Бережков спросил об этом.