Но я не собираюсь торговаться. Пожалуйста, Анатолий Викентьевич, пятьдесят на пятьдесят! Только уж, будьте добры, берите дело в свои руки, сами управляйте мельницей. Мое дело выдумывать, творить! Я представляю себе, как заворочает делами мой компаньон. О, тут запоет, заиграет "Тона-Бенге"! Вырастет новый корпус, появятся новые механические приспособления... Элеватор будет подавать зерно на второй этаж. Мука потечет в мешки, они будут автоматически взвешиваться и автоматически завязываться.
      Ваш покорный слуга все это с удовольствием сконструирует. Подрайский же пусть занимается коммерцией. И отдает мне пятьдесят процентов прибыли. Это будет, черт возьми, немало! Хорошая основа для моих будущих конструкторских исканий!
      Только бы Бархатный Кот не охладел, не отступился!
      Нет, он все время подавал вести о себе. На следующее утро у дверей мельницы меня встретила Лелечка, которая по-прежнему ретиво поддерживала порядок в очереди. Эта юная энергичная особа сообщила, что ее супруг весь вчерашний день посвятил мельнице, продолжает и сегодня свои хлопоты. Затем она деловито передала его совет: немедленно устраивать и пускать в ход второй постав. Возможно, Подрайский сегодня же пришлет два первоклассных, фабричного изготовления, жернова, которые ему случайно подвернулись. Он уже выехал за ними.
      Вскоре действительно прибыла от Подрайского телега с небольшими жерновами, а также с досками, фанерой и разными другими материалами в сопровождении дюжего неразговорчивого дяди. Тотчас был сооружен верстак, дядя стал по моим указаниям ладить второй постав, а я продолжал молоть.
      Меня деятельно опекала Лелечка. Мое кредо вольного изобретателя ей безумно нравилось. Она твердила, что надо заботиться о лице предприятия, "сохранять лицо", дабы нас, изобретателей, упаси бог, не спутали с какими-нибудь частниками, нэпманами. Оформить такое "лицо" было, как она объясняла, не легко. Но появлявшийся время от времени на мельнице услужливый Подрайский твердо обещал все провернуть.
      Еще несколько дней я молол сам, затем у жерновов меня заменил специально приглашенный мастер-мукомол. Мельница по-прежнему приносила мне по десяти пудов муки в день. Муку некуда было девать, и я объявил денежную плату. Вот тогда-то я и влетел вечером к Маше, где не показывался два или три дня, влетел с огромной кипой денег, крича: "Клад! Клад! Золотые россыпи!"
      Моя идея, моя мельница, действительно оказалась золотой жилой. Я уплатил все долги: и за весы, и за дом, и за все прочее, добытое в кредит. Электромотор я вернул "Компасу", как и обещал, через неделю, ибо купил в другом месте за наличные деньги не один, а сразу два электромотора.
      А Подрайский то забегал лишь на минутку, то вовсе целыми днями не показывался.
      Однажды Лелечка сообщила:
      - Анатолий Викентьевич приедет сюда завтра утром. Все дела по оформлению мельницы у него закончены. Он сам все вам доложит...
      И вот настало это утро - двенадцатое утро моей мельницы. Подойдя к особняку, я чуть не свалился с ног. На столбе красовалась новая вывеска: "Мельница "Прогресс" изобретателя Подрайского.
      Как? Неужели он меня ограбил? Захватил мельницу? Да, представьте, именно это и случилось. Бархатный Кот меня попросту сглотнул - проглотил в один прием. Оказалось, что все документы были выписаны на его имя: и патент на изобретение, и арендный договор, и прочее, и прочее.
      Он сам предъявил мне все эти бумаги, вернее - копии, заверенные у нотариуса. Я хотел запустить ему в физиономию чем-нибудь тяжелым, но возле меня стоял с видом вышибалы неразговорчивый дядя, присланный на днях Подрайским...
      Впрочем, с вашего разрешения, я воспроизведу всю эту красочную сцену...
      18
      Высокий, худощавый, удивительно легкий на подъем, Бережков не раз вскакивал посреди рассказа и, то безудержно хохоча, то принимая трагический вид, представлял в лицах свои приключения.
      За раскрытым окном солнце уже осветило улицы. Москва проснулась, шли трамваи.
      Вдруг зазвонил телефон. Смолкнув, мгновенно побледнев, Бережков схватил трубку. Некоторое время мы прислушивались к его восклицаниям:
      - Что, что? В тумане? Как? А экипаж?
      Очевидно, произошло что-то исключительно важное, но по тону Бережкова я не мог понять, счастливая это или тревожная весть. Наконец он выкрикнул:
      - Да, да... Сейчас выезжаю!
      И положил трубку. Первый раз за все наши встречи я увидел, что у него дрожали руки.
      - Сели, - отрывисто проговорил он.
      Мы ждали подробностей, но Бережков без слов торопливо надевал ботинки взамен домашних туфель. Отовсюду раздавались вопросы.
      - Сели, приземлились, - повторил он. - Кажется, все благополучно. Экипаж цел. Мотор до последнего момента работал безотказно...
      У кого-то вырвалось:
      - А рекорд?
      Он взволнованно кивнул. Мы поняли: рекорд побит. Бережкову явно хотелось уйти в эту минуту в себя: пережить все молча, без наших расспросов. И все же у него хватило выдержки, убегая, улыбнуться нам всем на прощанье и в дверях помахать рукой.
      Вскоре со двора донесся стрекот мотоциклетного мотора. В следующую минуту выхлопы уже раздавались под окнами, выходившими на улицу.
      Из окна я увидел Бережкова. Забыв дома кепку, пригнув корпус и непокрытую, коротко стриженную голову к рулю, он уже мчался на мотоциклетке. Его подбрасывало на булыжной мостовой, пустынной в этот час; ветер вздул его легкую голубую рубашку.
      19
      Некоторое время спустя после "ночи рассказов", в осенний солнечный день, мы с Бережковым ехали в автомашине по Москве. Эта поездка была предпринята по моей просьбе. Мне хотелось увидеть места, о которых я знал по рассказу, - домик Жуковского в Мыльниковом переулке, Московское Высшее техническое училище, где учился Бережков, секретную лабораторию Подрайского, мастерские комиссии по постройке аэросаней и мельницу Бережкова.
      Однако от мельницы не осталось следов. Неподалеку от Самотеки, на углу, где когда-то Бережков приколачивал свою вывеску, теперь строился многоэтажный каменный дом. Прежние дома были снесены. В перспективе улицы виднелись и другие возводимые большие здания. В ясном небе тут и там были вычерчены строительные мачты и стрелы подъемных кранов - своего рода герб пятилеток.
      Бережков остановил машину, показал мне, где в свое время находилась его мельница. Мы молча оглядели уходящую ввысь неоштукатуренную кирпичную кладку с прямоугольными пустотами окон.
      Я пошутил:
      - Теперь я могу как угодно расписать в книге вашу мельницу. Придумаю какие-нибудь башни, подвесные пути, что-нибудь в вашем стиле.
      Бережков уже с интересом относился к книге, что я писал по его рассказам.
      - Нет, нет, - сказал он. - Я вам все это вычеркну. Будем придерживаться истины.
      Я невольно воскликнул:
      - Алексей Николаевич, ведь вы же сами, я уверен, немало фантазируете в своих рассказах.
      Бережков обернулся. На нем было распахнутое осеннее пальто коричневого драпа, такая же кепка, красивый, отнюдь не кричащий галстук. Мое восклицание вызвало у Бережкова улыбку. Впрочем, склад его лица и особенно губ был таков, словно он всегда вам улыбался. Несмотря на то что Бережкову шел уже пятый десяток, жизнь ничуть не оттянула вниз уголки его крупных, удивительно свежих губ. Наоборот, утолки были слегка подняты, создавая рисунок прирожденной безмятежной улыбки.
      - Не верите - не буду и рассказывать, - произнес он.
      Пришлось его улещать. Наконец он уступил.
      - Когда-то здесь, на Садовой, - сказал он, - и на других улицах нередко можно было повстречать огромные крытые фургоны с надписью "Мука Подрайского". Может быть, помните такие? При ближайшем рассмотрении вы могли прочесть на этих фургонах еще несколько слов, выведенных мелкими буквами. В целом это выглядело так: "Мука, изготовленная на мельнице системы изобретателя Подрайского". А? Не угодно ли? Цапнул, да еще и "сохранил лицо", как учила Лелечка.
      - А вы с ним не боролись?
      - Из-за мельницы? Нет... Он предложил мне мировую; десять процентов за идею. А я крикнул: "Подавитесь моей мельницей! Я выдумаю еще сто таких вещей!" Повернулся и ушел. Но к Маше явился в отчаянии: "Трагедия! Катастрофа! У меня украли мельницу!"
      - Чем же кончилась эта история?
      - Конец был потрясающим... Однажды за завтраком - дело было уже не то в тысяча девятьсот двадцать втором, не то в тысяча девятьсот двадцать третьем году - я заглянул, как обычно, в свежую газету. Заглянул - и чуть не упал со стула. На самом видном месте крупным шрифтом было помещено объявление об открытии двух государственных паровых мельниц. С величайшим интересом я прочел, что любой гражданин с сегодняшнего дня может молоть свое зерно на этих паровых мельницах по цене один рубль за пуд. Я знал, что Подрайский, как и другие мукомолы-частники, брал по пяти рублей. В один миг он был разорен, то есть буквально раздавлен, как букашка. Объявление означало моментальный и полный крах всех мукомолов-частников. Забыв про собственные мытарства - о них у нас еще будет речь, - я, как вы понимаете, злорадствовал.
      - А как Подрайский? Был раздавлен навсегда?
      - Что вы?! Несколько лет спустя он опять вынырнул. Причем в самом невероятном месте!
      - Где же?
      - Узнаете. Не торопитесь. Не будем нарушать хронологическую последовательность.
      Бережков хотел еще что-то добавить, но внезапно отвлекся. Его взгляд пробежал по улице, где мы проезжали, и лицо вдруг стало лукавым, небольшие зеленоватые глаза заблестели, засмеялись, как мне показалось. Он неожиданно спросил:
      - А про банку вы написали в вашей книге?
      Я удивился:
      - Про какую банку?
      - Как "про какую"? Про банку эмалевой краски.
      - Первый раз слышу. Вы ничего не рассказывали об этом.
      Бережков энергично скомандовал:
      - Стоп!
      Мы остановились посреди Садового кольца, на Смоленском рынке. Впрочем, все эти названия давно превратились в анахронизм. Среди зданий Москвы будто прорублено широчайшее круговое шоссе, убегающее меж каменных отвесов в городскую дымку, что всегда чуть затушевывает Москву, ее отдаленные выступы, ее перспективу. В редких пунктах Москвы в тридцатых годах машинам был открыт такой простор, как на Садовом кольце. Никакого Смоленского рынка давно не существовало: трудно было представить, что здесь когда-то под открытым небом кипела толкучка. Теперь там все было очищено для потока автомашин, теперь все это было единой полосой асфальта, разделенной вдоль белой осевой линией, полосой, где могло двигаться в каждую сторону по шести-семи машин в ряд.
      - Без банки у вас никакого романа не получится, - заявил Бережков таким тоном, словно он написал не менее чем двадцать романов. - Хорошо, что я вспомнил. Это случилось как раз тут. Я вышел сюда вон тем переулком.
      И, живо показывая все координаты, он преподнес такую историю.
      20
      Однажды, вскоре после того, как Подрайский прикарманил мельницу, Бережков проходил мимо Смоленского рынка. Дальнейшие перспективы вольного изобретателя были крайне неопределенны.
      Сам не зная зачем, он завернул на толкучку. Пошатался там, порой прицениваясь к разным вещицам. У него не было никаких мыслей о покупках, ибо он располагал всего лишь трехрублевкой. Правда, в те времена еще не была введена твердая валюта, ходили миллионы, или, как их называли, "лимоны", но в переводе на обыкновенные рубли вся денежная наличность Бережкова приблизительно равнялась трешнице. Неожиданно он увидел, что кто-то продает банку эмалевой бледно-коричневой краски.
      - Впрочем, нет, - поправил себя Бережков. - Такой цвет называется тепло-коричневым. Это был не банальный тон кофе с молоком, а нечто иное. Знаете, на топленом молоке бывает слегка подрумяненная, коричневатая поджаристая пенка. Ну вот, цвет был приблизительно такой, очень теплый, живой. Как вам известно, лежа в петроградском госпитале, то есть приблизительно год назад, мы с Федей придумали автомобиль, совершенно необыкновенный, без карбюратора и без коробки скоростей. Этот автомобиль в мечтах представлялся мне окрашенным именно в такой чудесный теплый цвет.
      Бережков повествовал, обернувшись ко мне, удобно навалившись грудью на спинку сиденья. Мимо непрерывно двигались автомашины - почти сплошь советских марок, грузовые и легковые "ЗИСы" и черные сверкающие "эмочки", как ласкательно мы тогда их называли. В нашу машину, в маленький домик на колесах, врывались шумы Москвы - свистящий шелест автопокрышек, всяческие сигнальные гудки, фырканье моторов, музыка из радиорупора, паровозные свистки с недалекого вокзала, но шум явно не мешал Бережкову, истому сыну этого мира. На осевой линии асфальта, среди мелькания и гула, в тонком металлическом кузове автомобиля он чувствовал себя так же свободно, как и дома.
      История продолжалась так. Бережков спросил продавца:
      - Сколько стоит эта банка?
      Продавец назвал цену. У Бережкова была именно такая сумма - не больше и не меньше. Не задумываясь, он вынул деньги, уплатил и забрал банку.
      С банкой он явился к сестре.
      - Что ты принес? Что-нибудь к обеду?
      - Нет. Это банка эмалевой краски. Прелестнейший цвет. Коричневая пенка на топленом молоке.
      Это вызвало недоумение. В доме не было денег не только на какую-то удивительную пенку, но и на обыкновенное молоко. Однако Бережков торжественно заявил:
      - Этой краской я выкрашу свою новую машину. Клянусь, Машенька, у нас скоро появится своя машина.
      Мария Николаевна слушала с улыбкой недоверия. Несколько задетый, Бережков еще более торжественно добавил:
      - Это будет самая красивая, самая чудесная машина в Москве. Около нее будут останавливаться, ее будут разглядывать. А пока... Пока пусть банка постоит на этажерке.
      21
      Далее, в наших последующих беседах, Бережков рассказал, что всякий раз, когда ему приходила на ум новая выдумка, он с воодушевлением расписывал ее дома, потом подводил сестру к этажерке, где стояла в неприкосновенности банка эмалевой краски, и лукаво спрашивал:
      - Ну-с, что ты скажешь теперь об этой баночке? Не зародилось ли у тебя предчувствие, что моя пенка очень скоро пойдет в ход?
      И особым образом, словно под музыку, он водил в воздухе рукой. Было похоже, что он держит кисть и с нежностью красит.
      Одной из таких выдумок был выключатель. Да, да, маленький комнатный электровыключатель. Возможно, где-нибудь в архивах за 1923 год еще и сейчас хранится патентная заявка на изобретение под названием "выключатель Бережкова".
      Сам он изложил мне это так:
      - Началось вот с чего. Возвращаюсь как-то вечером домой. Нашариваю рукой выключатель. Что за дьявол? Света нет. Выключатель не работает. В последние дни я чинил его два раза, и вот снова в нем что-то неладно.
      Не угодно ли, вы приходите к себе, может быть, после какого-то решительного разговора, в мыслях печально повторяя, что женщины не любят неудачников, приходите с разбитыми мечтаниями, которые столько раз витали в вашей комнате, и... Впрочем, не важно, чем я был расстроен в этот вечер (в нашей книге мы с вами не касаемся моих сердечных тайн), но я больше не захотел чинить эту испорченную, надоевшую вещицу. Попросту сорвал ее и выбросил. И завалился спать.
      Утром я проснулся совсем в другом настроении. Когда-то, в студенческие годы, Ганьшин, бывало, будил меня фразой: "Вставайте, вас ждут великие дела!" Ганьшин клялся, что граф Сен-Симон, знаменитый утопист, приказал слуге поднимать его каждое утро таким возгласом. Сейчас, проснувшись, я моментально произнес эту фразу и решил: "Пойду поброжу поищу по Москве счастья, кстати, куплю выключатель".
      В Москве к тому времени открылось множество отличных государственных магазинов. В витринах были выставлены мужские и дамские костюмы, пальто, обувь разных фасонов, шелковые абажуры, галстуки, перчатки, меха, всевозможные ткани: текстильная промышленность уже оживала после разрухи. Выключателей, однако, нигде не оказалось.
      Не спеша - спешить мне было некуда - я добрался до известного всем москвичам магазина электротехнических товаров на Мясницкой, ныне улице Кирова.
      Представьте, выключателей не оказалось и там. Я попросил позвать заведующего. Вышел маленький приятный старик.
      - Скажите, пожалуйста, почему во всей Москве нет выключателей?
      - Временно наши фабрики не делают. Не хватает металла.
      - Какого металла?
      - Для корпусов. Делали корпуса из меди, из жести. Теперь этих материалов нет.
      - А скоро ли будут?
      - Ничего не известно. Лично я предполагаю, что не скоро.
      - Гм... А что, если, - сказал я, - делать выключатели из чего-либо иного?
      Мой собеседник улыбнулся.
      - Надо изобрести.
      - Изобрести? - переспросил я.
      И в тот же момент - как хотите, верьте или нет - я уже придумал, уже изобрел, как и из чего делать выключатели.
      В том же доме на втором этаже помещалось и правление "Электротреста". Я немедленно поднялся туда. Отыскал там заведующего производственным отделом. Заявил, что обошел всю Москву и не мог купить выключатель. Узнал то же самое, что и в магазине: для выключателей в данный момент на фабриках нет металла.
      - Но, может быть, - спросил я, - вы подготовляете выпуск выключателей иной конструкции? Из иных материалов?
      - Нет, это у нас пока не запланировано. Надеемся, будет металл. Ожидаем.
      Откланявшись, я удалился, не раскрывая своих замыслов.
      22
      На улицу вышел возбужденным. Моя идея была очень проста: я придумал выключатель из стекла. Замечу здесь кратко, что идея у меня всегда возникает как образ и чертеж вещи. Уже в ту минуту, когда меня озарило в магазине, я мысленно увидел совершенно готовую вещь - ее изящную форму, присущую данному виду материала, ее цвет, почему-то синий, все ее внутренние выемки, расположение винтов, удобную, красивую кнопку. Но самое главное - я тут же представил себе пресс собственной, совершенно оригинальной конструкции для штамповки моих выключателей.
      Будто под легкую музыку я шагал и шагал, уже влюбленный в свое новое изобретение - "выключатель Бережкова". Конечно, это звучит юмористически: "Выключатель Бережкова", но фантазия по каким-то своим законам вдохновенно творила, как в любом случае, когда я что-нибудь выдумывал, - будь то мотор, или мельница, или всего лишь выключатель.
      И одновременно неслись мысли о моей судьбе. Да, мне надо изобретать и изобретать.
      Эх, когда же я заведу собственную конструкторскую фирму, свое чертежное бюро, свою контору? Над входом повешу небольшую вывеску: "Бережков. Контора изобретений". Из дерзости, из мальчишеского озорства подмывало прибавить на вывеске еще одну строку: "Изобретаю решительно все". Вот был бы фурор! Но всего лучше было бы так: на изящном щитке под стеклом выведено лишь одно слово "Бережков". И всякий прохожий знал бы, что здесь, за этой надписью, за дверью, находится знаменитая контора гениальных изобретений.
      Однако и сейчас прохожие с любопытством оглядывают меня. Странно, почему они так смотрят? Я, кажется, пока что не прославился. Э, ведь я, как полоумный, жестикулирую и разговариваю с собой. Это, черт побери, обязательно бывает, когда я увлечен.
      Да, я увлекся. О конторе изобретений думать пока рано. Нужны какая-то база, репутация, фонд капитальных затрат. Короче говоря, нужна удача!
      Вдруг одна мысль заставила меня остановиться среди тротуара. По Москве бродит множество изобретателей. Неужели никто раньше меня не увидел, не протянул руку, не поднял эту драгоценную находку? А что, если в Комитете по делам изобретений уже заявлен и запатентован новый выключатель? И, может быть, не один?
      Скорее туда! Скорее ставить заявочный столб, если он не поставлен. Я вскочил на ходу в трамвай, как вскакивали герои Джека Лондона в несущиеся нарты, запряженные собаками, спеша вбивать колья в вольную землю, еще никем не занятую, где найдена золотая жила.
      Было бы слишком долго излагать все перипетии моего изобретения. Скажу вам кратко. С заявкой меня никто не опередил. Соорудив свой штамп в мастерских Высшего технического училища, я провел затем несколько месяцев на одном стекольном заводе под Москвой, где меня приютили и приласкали, поили и кормили, лишь бы я довел во славу стекольного дела свою вещь. После многих опытов мы получили прелестнейшие корпуса чудесной окраски: под рубин, под топаз, под аметист. Но нас побила пластмасса, или, по тогдашнему выражению, "карболит". Государственная комиссия, которая решала вопрос о производстве выключателей, отдала предпочтение фабрике пластических масс, представившей свои образцы.
      Как видите, не повезло... Мои стеклянные выключатели так и не появились в магазинах. Оставалась нетронутой на этажерке и моя баночка эмалевой краски.
      23
      - Было много еще всяких выдумок, - продолжал Бережков. - Одно набегало на другое. Всего не перескажешь. Но историю с ремонтом газогенераторов нельзя в нашей книге миновать. Завязка этой истории такова: мне предложили взяться за восстановление двигателей на фабрике "Шерсть-сукно". В годы разрухи фабрика стояла в бездействии, или была, как тогда говорили, "заморожена". Это выражение в данном случае следовало понимать буквально.
      Дело было зимой. Для восстановления фабрики требовалось прежде всего оживить энергетику, то есть пустить два газогенератора, находившиеся в подвале. Помню, как я вместе с главным инженером, только что назначенным, подходил к этому подвалу. Сюда уже везли уголь и дрова. Рабочие, видимо ветераны фабрики, которых ничто - ни голодные годы, ни разруха - не оторвало от нее, выводили длинную поленницу. Некоторые присоединились к нам.
      На огромных кованых, заржавленных петлях висела тяжелая дверь. Порог замело снегом. Под усилиями нескольких рук дверь подалась и, сгребая слой снега, раскрылась. Вместо ступеней, ведущих вниз, я увидел лед, монолит льда. Оказалось, что глубокий подвал был затоплен водой, словно шахта, и вода промерзла во всю толщу. Этот лед мне запомнился как символ оцепеневшей, замерзшей, замороженной промышленности. В те времена она у нас повсюду уже пробуждалась.
      В этом ледяном массиве были погребены газогенераторы. Кто-то из стариков рабочих обратился ко мне:
      - Неужто пустим эти моторы?
      - Конечно, пустим! - уверенно воскликнул я, хотя еще ничего не видел, кроме льда. И мысленно проговорил, как говаривал в молодости: "Если я не пущу, - значит, никто больше не сумеет".
      Предстояло сколоть лед, добраться до машин и произвести ремонт, пока неизвестно какой.
      Я взял подряд на все эти работы, быстро подобрал артель в пять человек и сам во главе их принялся орудовать ломом. Много дней мы кололи лед. Наконец глазу открылся первый газогенератор. В нем все проржавело, стальная рубашка оказалась лопнувшей, кирпичная обмуровка раскрошилась, медные части были разворованы. Мы задали ему капитальнейшую чистку и капитальнейший ремонт, разобрали по частям, выскребли металлическими щетками, промыли керосином, склепали лопнувшие кожуха, обложили огнеупорным кирпичом. Недостающие детали, которые я начертил, были изготовлены по нашему заказу на стороне, в мастерской. Мы вмонтировали их, и настал наконец час, когда наш генератор, откопанный во льду, произвел под крики "ура" первый выхлоп. Стронулся многопудовый маховик, и застучала, задрожала, пошла тяжелая машина - мощный генератор. Это был праздник для всей фабрики. Предприятие получило двигательную силу для станков. Во всех корпусах шли каменные, кровельные, плотничьи работы, ремонтировались, чистились машины. Все оживало на глазах. Ткачи - ветераны фабрики - брались за любую черную работу, чтобы приблизить день пуска. Работа по воскрешению газогенераторов была невероятно грязной, невероятно утомительной, но, захваченные общим порывом, мы - я и моя артель - провели ее с увлечением. Удача на любимом поприще, у двигателей, первый шум оживших механизмов, радость фабричного народа - все это привело меня в чудеснейшее настроение.
      Впрочем, одно обстоятельство меня все-таки злило. В конторе "Шерсть-сукно" нелегко было выцарапать деньги. Правда, во время производства работ, когда я начинал яриться, бухгалтерия кое-что выплачивала, но почти все эти деньги я тут же отдавал своей артели, чтобы дело шло веселее.
      В будущем мне пришлось припомнить один разговор, происшедший в конторе в жаркий летний день. Я пришел, как обычно, требовать денег, и мне в бухгалтерии дали понять, что со мной могут быстро расплатиться ремонтно-строительными материалами, на которые рынок предъявлял острый спрос.
      Рынок? Ну нет, никаких рынков. Я не торгаш, не спекулянт. Я вольный стрелок техники. Изобретатель. Дока на все руки.
      И вот дирекция предложила мне еще один грандиознейший подряд - полную электрификацию всех корпусов фабрики. Это было по мне: у меня страсть к электротехнике.
      Взяв этот подряд, я, прежде чем приступить к монтажу, поработал головой, пофантазировал, а затем продемонстрировал своего рода чудо - моя артель закончила работу в ошеломляюще короткий срок. Приемочная комиссия, несмотря на сугубую придирчивость, признала исполнение отличным. Замечания комиссии были незначительны. Артель принялась по списку замечаний производить кое-где идеальную зачистку, наводить сияние и лоск. Затем наступили дни безделья, дни ожидания денег.
      Согласно договору, ваш покорный слуга должен был чертовски разбогатеть. Мне причитались очень большие деньги, ведь я еще недополучил и за ремонт газогенератора, - в общем, за все про все почти двадцать пять тысяч рублей. Это уже были червонцы, наш рубль равнялся рублю золотом. В свою очередь, я должен был рассчитаться с артелью и внести налоги. Прикидывая в уме, я сбрасывал на все эти предстоящие уплаты примерно половину денег, другая половина доставалась мне. В управлении фабрики для меня уже был заготовлен чек на всю сумму. Я собственными глазами видел его в бухгалтерии. Оставались лишь какие-то последние бухгалтерские формальности. Надо было потерпеть еще несколько дней. Все чаще я поглядывал на этажерку, на баночку эмалевой краски.
      24
      Итак, в ближайшие дни я получу несметное богатство. А пока я слонялся по Москве, мечтал.
      Выбрав вечерок, я отправился на выставку, в оформлении которой, кстати сказать, принимала ближайшее участие моя любезная сестрица. Это была "Первая сельскохозяйственная и кустарно-промышленная выставка", открывшаяся как раз в это время в бывшем Нескучном саду. Не скрою, я весьма слабо разбирался в проблемах механизации сельского хозяйства, хотя и побыл некоторый срок мукомолом. Удивительные зерноочистительные машины, которые, как я знал по рассказам Маши, были выставлены на обозрение, и даже грандиозный мельничный постав "Красного путиловца" не особенно меня влекли. Бог с ними, с поставами! Хотелось посмотреть некоторые другие экспонаты - о них я тоже уже был слегка наслышан.
      Рабочий день, очевидно, кончился. На виадуке, перекинутом через Крымский вал, было тесно. В ворота выставки люди шли толпой. Мелькали кумачовые косынки девушек, бесчисленные кепки и фуражки. Я столь обтрепался за последний год, что и в этой скромно обряженной толпе выглядел отнюдь не щеголем. Впрочем, в воображении я уже видел себя одетым в новый костюм, в красивое демисезонное пальто с иголочки.
      Я сразу направился к павильону "Металл и электричество". Я знал, что это - самое большое, единственное тут железобетонное здание. Шестигранник в плане, с шестью изящными портиками, павильон был очень хорош. А главное, перед одним из портиков, возле тонких квадратных колонн, виднелся прелестный силуэт аэросаней нового выпуска, из кольчугалюмина. Того самого кольчугалюмина, о котором когда-то мне говорил Ладошников. Теперь, вероятно, он и вспоминать обо мне не желает в своем Петрограде. Но ничего, близок день, когда он услышит обо мне!
      Аэросани были огорожены несколькими металлическими столбиками, соединенными канатом. Я все же дотянулся рукой до пропеллера, потрогал обшивку. Вспомнилась поездка в Серпухов, вспомнился Кронштадт... Со времен Кронштадта прошло два с половиной года, а что я создал с тех пор? Эх, Бережков! Но ничего, теперь недолго ждать...
      По ту сторону саней разговаривали двое. Какая-то настойчивая девица донимала экскурсовода вопросами; тот еле успевал отвечать.
      - Без тормозов? - воскликнул девичий голос. - Не может быть, чтобы без тормозов! Ведь это же аэросани.
      Где-то я уже слышал этот голосок... Да, да. Он и тогда звучал немыслимо строго. Точно таким же тоном строгая девочка допытывалась у Николая Егоровича: "Разве бывают аэросани?"
      Я приблизился. Интересно, узнает ли меня эта особа, вспомнит ли она того, кто в далекий весенний вечер примчал ее на мотоциклетке к воротам детского дома?
      Представьте, узнала: "Вы же ученик Жуковского!" К радости экскурсовода, получившего отставку, я был мигом засыпан вопросами.
      - Что это за кольчугалюмин?
      Мысленно отблагодарив Ладошникова, что в свое время просветил меня, я описал этот металл так, словно сам его изобрел.
      В процессе беседы я не без удовольствия разглядывал свою слушательницу и тут же пришел к выводу, что самым восхитительным в женской внешности является сочетание блестящих карих глаз и светлых волос. Косы в те времена считались чем-то старорежимным, и волосы этой прелестной особы, золотистые, кое-где выгоревшие, были подстрижены в кружок. Тоненькую фигурку облегал легкий костюм в мелкую клетку. Такие костюмы, как вскоре пояснила мне Валентина (строгую девочку авали Валей), были сшиты всем выпускникам детского дома.
      - Вы уже выпущены в жизнь? - спросил я.
      - Да. И, кажется, буду работать в авиации.
      - Отлично!
      - Не знаю... Трудно выбирать. Чересчур много интересного вокруг.
      - Интересно в жизни только одно, - безапелляционно заявил я, интересно изобретать. Вот где необъятный простор!
      Я указал на павильон "Металл и электричество", затем со свойственной мне скромностью произнес:
      - Приглашаю вас на выставку следующего года, в зал с экспонатами Бережкова. Это будут потрясающие вещи!
      - Еще бы! - отозвалась Валя. - Вы же ученик Жуковского.
      Карие глаза глядели совсем не строго. Давно никто не верил Бережкову. А она верила!