- Что у нас на завтрак? - мрачно интересуюсь я.
      - Ржаная каша.
      - Опять?!
      Машенька приносит из кухни тарелку горячей каши, сваренной из зерен ржи. Эту немолотую рожь мы оба получали в качестве пайка.
      Подношу ложку ко рту, разжевываю разбухшие, распаренные зерна, выплевываю шелуху. Невкусно.
      - Эх, хорошо бы, Маша, эту рожь смолоть...
      - Негде, - говорит сестра.
      - Как негде? Неужели во всей Москве нет мельницы? Напекла бы ты коржиков, оладий...
      - Сама была бы рада угостить тебя... Но в Москве нигде нельзя смолоть. Не берут у частных граждан.
      - А что же другие делают с этим зерном?
      - Тоже варят. Завтракай, Алеша, и вставай.
      Чмокнув меня, сестра вышла из комнаты.
      А я в самом мрачном настроении продолжал лежать, поглядывая на остывающую кашу.
      3
      И вдруг звонок... Прислушиваюсь. В передней Маша кому-то отворяет дверь, с кем-то говорит. Узнаю глуховатый, буркающий, всегда будто сердитый голос Ладошникова. Вспомнил все-таки!
      - Чего там? - доносится знакомое буркание. - Чего там раздеваться?
      Моментально вскакиваю, натягиваю штаны. Поглядываю на измятую, раскрытую постель, пытаюсь наскоро привести ее в порядок.
      Потом спешу в коридор. Там, в сумраке, словно заблестело солнце. Это Ладошников держит в руках охапку золотистой осенней листвы. Я здороваюсь, влеку гостя к себе. Но он упирается, смущенно поворачивается к Маше, протягивая ей листья.
      - Везде теперь суют это добро, - как бы оправдывается он. - Не отстают, пока не купишь.
      Маша благодарит, принимает букет.
      - Простите, я вас оставлю, - говорит она. - Пора на работу. Ухожу.
      - Ну и хорошо, - бурчит Ладошников.
      Это звучит невпопад, Маша улыбается, но Ладошников упрямо повторяет:
      - Хорошо... А это, - он показывает на листья, - извольте-ка нарисовать. Потом преподнесете своему ученику.
      Было время, когда Ладошников упросил Машу позаниматься с ним. Он провозгласил, что каждый конструктор обязан уметь не только чертить, но и рисовать. Эти уроки сдружили их. Когда Маша овдовела, Ладошников как бы ненароком придумывал всевозможные темы для ее рисунков. Он был убежден, что, когда человеку плохо, его лечит дело, увлечение делом.
      Маша благодарит за букет, прощается, она не может задерживаться больше ни минуты.
      Мы с Ладошниковым входим в комнату. Его глаза скрыты под нависшими бровями. Кажется, будто Ладошников ни на что не обращает внимания, ничего вокруг не видит, но на самом деле - и я это отлично знаю - он примечает все. Конечно, он разглядел и неприбранную постель, и мою небритую физиономию. Чего доброго, еще расхохочется, посмеется надо мной. Но он молчит. Вроде и сам невесел.
      Мой гость садится к столу, садится в том самом виде, как вошел с улицы, - в большой суконной кепке, в кожаной куртке. Он носит эту куртку чуть ли не во все времена года, мне все знакомо в ней - выцветшие, потрепанные обшлага, и протертые почти добела локти, и даже большое масляное пятно у левого борта. Знакомы и запахи грушевой эссенции, столярного клея, эфира, которые принес с собой Ладошников.
      - Возишься с ацетоном? - не без зависти спрашиваю я.
      Ацетон, растворитель целлулоида, входит в состав авиационных лаков, и не случайно от рабочей куртки конструктора самолетов исходит этот эфирный сладковатый запах. Однако Ладошников в ответ угрюмо машет рукой. Странно... Что с ним?
      - Стакан чаю дашь? - говорит он. - Хотел было в чайную зайти, благо их теперь много развелось... Но повернул к тебе.
      Мне вспоминается ночная извозчичья чайная, клубы морозного пара, расплывчатые пятна лампочек, водка в белом чайнике и пятерня Ладошникова, которую он простер запрещающим жестом, не позволяя говорить о его самолете.
      - Михаил, а почему ты сегодня не на работе?
      - Свободен, - неопределенно отвечает он.
      Я решаю больше не допытываться: захочет - сам обо всем скажет. Ухожу в кухню, ставлю на керосинку чайник и возвращаюсь к Ладошникову.
      Он разгуливает по комнате, с хрустом жует яблоко, протягивает и мне такое же.
      - Сегодня уезжаю, - наконец сообщает он.
      - Куда?
      - В Питер... На новую работу...
      - Как так? А "Лад-2"?
      - С ним все покончено. Не принят в серию.
      - Не принят? Но ведь на испытаниях...
      - Мало ли что? Комиссия, в общем, постановила так: время деревянных самолетов отошло, сейчас не имеет смысла брать фанерную конструкцию на вооружение Красной Армии. Нужны самолеты из металла... Ну и... Одним словом, я признал решение правильным...
      Ладошников опять шагает от стены к стене. Я смотрю на его сапоги простой дубки, прочные, большие. Он крепко, твердо ставит ногу. Нелегко согнуть, сломить такого. Вот он остановился, посмотрел на меня, сказал:
      - Когда выяснилось, что "Лад-2" не нужен, я попросил, чтобы мне дали возможность конструировать большой самолет. Примерно такой, как "Лад-1"... Мне отказали... Несвоевременно. Нет больших моторов...
      - Как нет? А, скажем, "Адрос"? Почему над ним не поработать?
      - Если Бережков валяется, кто же будет работать?
      - Гм... А если воспряну, комиссия, думаешь, пересмотрит свое мнение?
      - Вряд ли...
      - Я тоже так полагаю... Ну, а зачем тебя посылают в Питер?
      - На заводик "Аэро". Слыхал? Назначен туда главным конструктором. Сейчас там все растащено. Будем восстанавливать. На первых порах придется выпускать не самолеты, а всякую мелочь из кольчугалюмина.
      - Из чего?
      - Из кольчугалюмина. Не знаешь? Это легкий сплав. Его сейчас производит Кольчугинский завод... Пока суд да дело, освоимся с этим материалом.
      - Что же вы будете делать? Сковородки? Примуса? - насмешливо спрашиваю я.
      Ладошников, видимо, задет.
      - Хотя бы и сковородки! - с вызовом отвечает он. - Не побрезгаем и этим, чтобы восстановить завод... А потом дело закрутится, пойдет...
      Я не без удивления вижу, что Ладошников уже захвачен своей новой задачей. Или, верней сказать, в тот день он еще раздваивался: горевал о своем детище "Лад-2", а вместе с тем был уже мыслями на новом месте, уже начинал любить разрушенный заводик в Петрограде, куда нынче ему предстояло ехать.
      На меня за мой иронический тон Ладошников недолго обижался.
      - В общем, постараемся, - объяснил он, - просуществовать на хозяйственном расчете... И будем подготовлять выпуск самолетов из металла. Если удачно сконструируем, если удачно испытаем... Тогда надобны лишь подкрепления и приказ: "Вперед!" Вот, Алеша, какая перспектива! Жаль только...
      - Твоего "Лад-2"?
      - Ну, он не пропадет даром. Знаешь, я уже подумываю о трубчатой конструкции из металла... Жаль только, что придется опять делать маленькую машину. Под мотор всего в сто сил. Моторчики, вероятно, будем покупать у немцев. И, кажется, попытаемся на заводе "Двигатель" выпускать "Гном-Рон" в сто сил.
      Он посмотрел в окно, повернулся ко мне, проговорил:
      - Конечно, это не то... Хочется, Алеша, делать большие машины. Понимаешь?
      Я ответил кивком. Еще бы мне этого не понимать?! Большой самолет, мощный мотор - ведь и я мечтал об этом. Ладошников опять метнул на меня взгляд из-под бровей и вдруг расхохотался.
      - Но ежели ты будешь валяться, - сказал он, - то, я видимо, не скоро заполучу мотор для большой машины.
      В эту минуту у меня мелькнула замечательная, как мне показалось, мысль. Я вскричал:
      - Слушай! Давай пошлем к чертям всякое начальство! Будем сами строить большой металлический самолет твоей конструкции!
      - Как же это сами?
      - Очень просто... Как вольные конструкторы! Устроим свое проектное бюро, свои мастерские... Ты же сам говорил, что конструктор должен быть свободен!
      - Дурень! Свободен от Подрайского...
      - Ну нет... Полностью свободен...
      - Погоди... На какие же средства будет существовать твое бюро?
      - На хозяйственном расчете... Ты ж собираешься на заводе "Аэро" сначала заняться сковородками. А мы с тобой придумаем что-нибудь похлеще сковородок. Изобретем что-нибудь такое, что к нам сразу потекут денежки.
      - Алешка, не туда заехал...
      - Почему не туда? Создадим контору выдумок, собственный экспериментальный завод.
      - Ты что же, хочешь стать капиталистом?
      - Не капиталистом, а вольным инженером. Свободным поэтом! И дерзнем сделать такое, чего тебе никогда не позволят на службе!
      - Нет, брат, я поеду в Питер.
      - А я тебе докажу... Пойду путем вольного конструктора... Дай мне два-три года - и увидишь...
      - Я вижу, что ты мелешь чепуху... Это, брат, мысли кронштадтцев, которые требовали "вольного капитализма"... А мы с ними разговаривали оружием. - Несколько смягчившись, Ладошников добавил: - Ты сам не знаешь, чего хочешь...
      - А ты знаешь?
      Ладошников неожиданно опять расхохотался.
      - Знаю... Зверски хочу есть...
      Как гостеприимному хозяину, мне пришлось отправиться на кухню и принести ржаную кашу.
      4
      - Вот тут-то и начинается, - лукаво улыбаясь, Бережков поднял указательный палец, - новая глава нашей невыдуманной повести. К этой главе подошел бы эпиграф: "Роковая минута приближалась. Пушкин".
      Предложив Ладошникову завтрак, я счел нужным извиниться за скудное угощение:
      - Понимаешь, нет больше ни черта. И мне и Маше выдали такой паек. Кроме того, еще со времен "Компаса" у меня остался целый мешок ржи. Этим и питаюсь. Как по-твоему, есть можно? Уварилась?
      - Сойдет...
      Ладошников безропотно стал уминать распаренные зерна ржи, выплевывая колючую шелуху.
      - А почему ты, - спросил он, - не смелешь эту штуку?
      - Негде... Во всей Москве нет ни одной мельницы, где нам с тобой смололи бы зерно. Не берут от частных граждан.
      - Эх ты, изобретатель!.. Вздыхаешь, ноешь... Лучше сотворил бы мельницу.
      В тот же миг я чуть не привскочил, словно подброшенный ударом тока. Грандиозная идея! Вот она, изумительная выдумка, первая из тех, которые принесут мне - вольному изобретателю! - потрясающие деньги, основной и оборотный капитал для моей будущей свободной экспериментальной мастерской.
      Как завороженный я глядел на кашу. Ведь в учреждениях и на предприятиях до сих пор выдают пайки, до сих пор тысячи людей получают немолотую рожь и затем, выплевывая шелуху, едят кашу из вареных зерен, потому что их негде смолоть. Следовательно, в самом деле надо устроить мельницу! Теперь это разрешено. Клянусь, это нужно и государству!
      Ну-с, дорогой Ладошников, посмотрим, что ты скажешь о твоем друге, свободном конструкторе, через год-другой?
      Не помню, как я попрощался со своим гостем. Проводив его, я быстро оделся и выскочил из дому. Выскочил, чтобы найти помещение для мельницы.
      5
      С деревьев падали листья, скупо пригревало осеннее солнце. Куда идти? Чего долго раздумывать? Пойду навстречу солнцу. Распевая, я шагал по бульварам Садового кольца. Уши пылали, тротуар пружинил подо мной.
      Близ Самотеки я заметил небольшой желтенького цвета особнячок, одноэтажный, с мезонином. Домик стоял на юру, на углу тихого переулка, и был нежилым, заброшенным - это угадывалось с одного взгляда. От забора, растащенного, очевидно, на дрова, остались лишь обрубки столбов; оконные стекла запылились и кое-где потрескались; на двери висел огромный ржавый замок.
      Я потрогал замок и заглянул в окно. На полу валялись затоптанные обрывки бумаг, как это часто бывает в нежилых домах. Удалось разглядеть что-то странное: какие-то станки (ого, это подходяще!), какие-то ванны или корыта, брошенный около дверей продранный диван.
      Я моментально разыскал домоуправление.
      - Чей дом?
      Председатель домоуправления, который, судя по свободному пиджаку, был когда-то толстым, оглядел меня, очевидно, проникся почтением, встал, откашлялся и с готовностью сообщил, что до революции в доме помещалась мастерская по оцинковке и никелировке металлических изделий, а потом хозяева куда-то выехали. Теперь мастерская числится за автосекцией Московского Совета. Смиренный председатель так никогда и не узнал, что в эту минуту я его чуть не обнял. Но в те времена я уже умел сдерживать свой адский темперамент.
      Мне буквально ворожила бабушка. В автосекции я всегда встречал ласку и привет как один из ее основателей, как достойный сотоварищ братства автомобилистов.
      С Самотеки я поспешил в автосекцию, разыскал председателя, своего доброго знакомого, и сказал:
      - Дай мне ключ от особняка на Самотеке.
      - Какой ключ? Какой особняк? Понятия не имею ни о каком особняке.
      - Дом числится за тобой, там висит замок.
      - Ну и что же?
      - Я хочу посмотреть, нельзя ли там опробовать одно мое изобретение.
      - А что ты придумал?
      - Объясню потом. Разреши сначала осмотреть.
      - Пожалуйста. Мне этот особняк пока не нужен.
      - Пошли кого-нибудь со мной. Мы откроем и произведем опись.
      Вместе с одним из служащих автосекции я отправился обратно на бульвар и одним ударом лома сшиб заржавевший замок. Нашим взорам предстала брошенная на ходу жестяная и никелировочная мастерская.
      Внизу стояло несколько ванн, в которых когда-то производились оцинковка и никелировка. В одной из комнат сохранились остатки обстановки: хромое кресло, облупившийся комод и продырявленный диван.
      Опись была составлена в четверть часа. По этой описи я принял дом, обязавшись в ближайшие же дни снова приехать в автосекцию, чтобы оформить аренду.
      6
      Словно охваченный пламенем, я не мог угомониться.
      Не было покоя и Маше. Первоклассная специалистка по устройству выставок весь вечер орудовала тряпкой и щеткой, подметала, мыла, скребла и все-таки никак не могла справиться с осевшей в особнячке многолетней пылью.
      А я тем временем занялся электричеством, проверил провода, зачистил контакты и, абсолютно не чувствуя усталости, притащил из дому массу необходимых вещей, в том числе несколько лампочек, и осветил особнячок.
      У Маши уже накопилась груда мусора.
      - Алеша, все это надо вынести... Выбросить в помойку.
      - Выбросить? Ты сошла с ума! Это драгоценнейшие вещи!
      Я бережно перебрал всю кучу. Дырявые ведра - пригодятся; стоптанный ботинок - это же кожа, понимаешь, Маша, кожа для разных прокладок; драные решета, ого, еще как потребуются; обрезки жести - нужны, нужны; сломанные пружины от дивана - тоже пойдут в дело; рваная бумага - вот этим, пожалуй, можно пожертвовать. И то не выбросить, а протопить печку, подсушить воздух. Благо, вот и дровишки завалялись.
      Рассортировав мусор, я занялся печкой, просмотрел дымоход, очистил топку от золы, прожег бумагой подтопок, надымил (чем, конечно, вызвал ропот Маши) и был необыкновенно счастлив, когда наконец печка потянула.
      Прекрасное помещение!
      - Машенька, ты думаешь, я ограничусь мельницей? Как бы не так... Это только начало. Плацдарм...
      - Для великих дел? - подает голос сестра.
      Я улавливаю легкую иронию. Весь день Маша помалкивает, не хочет портить мое великолепное настроение, помогает мне, но порой вздыхает.
      Потрясающая идея сооружения мельницы явно не привела ее в восторг. Но ведь сама же она уговаривала меня хоть чем-нибудь заняться, лишь бы я перестал хандрить, валяться.
      Какое там валяться! С нынешнего дня я буду спать вот на этом диване, из которого торчат концы пружин, буду вскакивать на рассвете и работать, трудиться над своим изобретением.
      - Что? Ты намереваешься здесь ночевать?
      Отбросив свою робость, Машенька принялась разносить ужасное, отсыревшее помещение, в котором за одну ночь можно заработать туберкулез или по меньшей мере ревматизм. Но я только посмеивался. Еще раз сбегав домой, я притащил свою подушку, простыни и одеяло.
      Спокойной ночи, Маша! Я целую и выпроваживаю возмущенную сестру, затворяю дверь, стелю на диване, гашу свет, ложусь. И погружаюсь в раздумье. Как же устроить мельницу?
      Надо вам сказать, что о мельницах я не имел никакого представления. Лишь один раз в жизни я побывал на водяной мельнице и видел запруду, деревянное мельничное колесо и огромные жернова. Никакой литературы об устройстве мельниц у меня не было.
      Но я вспомнил, что среди вещей, которые я захватил при переселении, имелся толстенный универсальный справочник для инженеров.
      Я вскочил, снова зажег лампу, взял справочник и среди слов на букву "М" разыскал "Мельницы". Очень внимательно прочел. Потом открыл букву "Ж", нашел "Жернова" и узнал, что жернова делаются следующим образом: берется камень какой-нибудь твердой породы, мелко дробится, просеивается, засыпается в форму и заливается раствором хлористого магния, который связывает каменную мелочь в монолит. Все сведения о жерновах были изложены в одном столбце убористой печати. Вернувшись на ложе, я продолжал соображать.
      Камень какой-нибудь твердой породы... Ба! Накинув пальто, в ночных туфлях я вышел на улицу и под покровом темноты выковырял из мостовой несколько булыжников.
      Доставив добычу в особняк, я всю ночь дробил булыжник. Несколько раз я угодил молотком по пальцам, но к утру с удовольствием созерцал разбросанный всюду битый камень и поставленное на лист жести решето, доверху наполненное каменной крупой.
      Теперь нужен раствор хлористого магния. Где его достать? Денег у меня, как вам известно, совершенно не было, я ринулся на путь вольного изобретательства без копейки за душой. Где же раздобыть нужный раствор в кредит?
      Пораскинув умом, я вспомнил о Подрайском. Конечно, у него сколько угодно хлористого магния. Да, вот кто мне его одолжит!
      Что? Неужели я ничего не рассказывал о том, как устроился Подрайский при новой власти? Ну, тогда мы сейчас это восполним.
      7
      Итак, с Подрайским произошло вот что.
      Впрочем, с вашего разрешения, я лучше нарисую одну сценку, относящуюся к весне 1919 года. Вообразите солнечный апрельский или мартовский денек.
      Я сидел в промозглом, не топившемся всю зиму большом здании на Ордынке, где помещался тогда Комитет по делам изобретений, и, будучи там разумеется, по совместительству - председателем технического совета, принимал изобретателей.
      Помню, вошел бритый, худощавый человек в "финке" - очень распространенной в те времена круглой кожаной шапке с меховым околышем, в потертой черной жеребковой куртке. Огромные шоферские перчатки с крагами были сунуты под мышку.
      Я обратил внимание на какой-то странный запах - не то дыма, не то дегтя, - который исходил от посетителя.
      - Садитесь, - любезно сказал я. - Чем могу служить?
      И вдруг прозвучал потрясающе знакомый голос:
      - Алексей Николаевич, неужели вы не узнали меня?
      Боже мой! От изумления я чуть не свалился с кресла. Передо мной был Подрайский, бывший наш Бархатный Кот... Куда-то девались его черные усики, чарующая улыбка, румяные круглые щечки. Я не встречался с ним с 1917 года, с того времени, когда солдаты, строители амфибии, вывезли его на тачке. Где он обретался эти годы? Какие превращения претерпел? И что привело его сюда?
      Он протянул мне руку, тоже какую-то странную - заскорузлую, желтую, будто крашенную хной. Я опять предложил ему стул.
      - Прошу вас, Анатолий Викентьевич... Вы ко мне по делу?
      Подрайский, однако, не сел... По давней привычке оглянувшись, он тихо произнес:
      - Да... Имеется величайшее изобретение...
      - Любопытно... Какое же?
      - Алексей Николаевич, вы не смогли бы спуститься сейчас со мной на улицу?.. Я вам все покажу в натуре.
      Через минуту мы вышли из здания. У подъезда стоял очень потрепанный, облезлый легковой автомобиль "фиат". Подрайский открыл переднюю дверцу и широким жестом, который мне напомнил наконец его безупречные былые манеры, пригласил меня в машину.
      - Куда же мы поедем? - спросил я.
      Подрайский таинственно ответил:
      - Осмотрим изобретение.
      Сев за руль, он повел машину. Несколько минут мы молча ехали, кое-где раздавливая слежавшийся почерневший снег, разбрызгивая ручейки и лужи.
      - Ничего особенного не замечаете? - спросил Подрайский.
      - Нет, ничего не замечаю...
      Подрайский улыбнулся и сказал:
      - Может быть, попробуете управлять сами?
      - Что же, можно.
      Мы поменялись местами. Взяв руль, я поддал газу, потом попридержал машину, потом опять ее погнал, она поскрипывала, как и полагается старушке, но, в общем, слушалась.
      - Ну как? - снова спросил Подрайский. - Ничего особенного не замечаете?
      - Не замечаю... Только, пожалуй...
      - Что, Алексей Николаевич?..
      - Пахнет как-то странно...
      Подрайский, казалось, ожидал этих слов. Он довольно засмеялся и сказал:
      - Знаете, чем это пахнет?
      - Чем?
      - Новой эрой в автомобильном деле. Отныне советский автотранспорт не будет больше испытывать недостатка в горючем.
      - Ого! Если так, это действительно великое дело.
      - Да, - подтвердил Подрайский. - Затормозите-ка, Алексей Николаевич.
      Я остановил машину, Подрайский сошел, отвернул гайку карбюратора, налил оттуда прямо в ладонь немного жидкости желтоватого цвета и поднес к моему носу. Жидкость оказалась скипидаром. Так вот откуда этот запах дегтя. Не знаю, самому ли Подрайскому пришла идея использовать скипидар в качестве горючего, или он где-либо залучил это "изобретение", но, во всяком случае, его предложение произвело сенсацию.
      Ввиду отчаянной нехватки бензина "изобретение" было немедленно принято, хотя, как вскоре выяснилось, от скипидара залипали кольца, что создавало всякие затруднения для шоферов.
      В распоряжение Подрайского был выделен заводик около Москвы, где он организовал возгонку скипидара.
      Наверное, у Подрайского найдется бутыль хлористого магния. Он не откажется дать мне ее взаймы. Скорее туда, к нему!
      8
      Что такое двадцать километров? В прежние времена я бы ответил: "Двадцать минут езды на мотоциклетке!"
      Однако теперь, зайдя домой, чтобы наскоро позавтракать, я лишь вздохнул, посмотрев на свою машину, стоявшую в передней. Может быть, все-таки решиться? Выведу ее, испробую... Нет, я уже примеривался - левая нога не доставала до опоры.
      Двадцать километров для меня теперь нелегкий путь. Трамваем я смогу подъехать лишь к заставе. А дальше? Э, доберусь на перекладных. Есть, знаете ли, такой способ. Оглянешься, увидишь попутную подводу, подождешь, попросишь: "Эй, друг, подвези!" Возница хмуро посмотрит на тебя и хлестнет лошадь; следующий тоже не посадит; третий, глядишь, и подвезет. Невесело, но чего не предпримешь, когда впереди маячит сверкающая огромная бутыль с чудесной жидкостью, посредством которой я превращу обыкновенный булыжник в прелестный жерновок.
      Но вдруг Подрайский откажет мне в кредите? Вдруг его давно уже нет на скипидарном заводе? Так и хотелось хлестнуть лошаденку. Скорей, скорей!
      При крохотном заводике, в маленькой директорской квартире, на окнах которой красовались отнюдь не малиновые бархатные, а скромные полотняные занавески, обитал Подрайский.
      Дверь открыл он сам.
      - А, Алексей Николаевич! Какими судьбами? По делу? Великолепно... Люблю деловых людей.
      Подрайский провел меня в столовую. Вещи были новенькие, видимо сделанные здесь же, в столярной мастерской завода, отсвечивали лаком.
      - Да, все новое! - восклицает Подрайский, заметив, что я окинул взглядом комнату. - Из старой жизни ничего не взято... Все кануло. И в душе ничего старого.
      Его черные живые глазки останавливаются на развешанных веером портретах. Рядом с Марксом - выдающиеся представительницы коммунистического женского движения: Клара Цеткин, Роза Люксембург, кажется, Коллонтай...
      Я повторяю:
      - У меня к вам срочное дело, Анатолий Викентьевич!
      - О делах успеется... Лелечка! Алексей Николаевич, знакомьтесь с моей женой.
      Я, конечно, ничем не выражаю удивление, когда вместо Елизаветы Павловны, почтенной дамы, чьим именем был в свое время назван таинственный "лизит", меня приветствует довольно юная особа. Она шутливо восклицает:
      - Рукопожатия отменяются!
      Таков текст распространенного в те времена плаката. Я отвешиваю поклон. Супруга Подрайского откидывает со лба короткие пышные волосы. Глядит она победоносно. Загорелая, в грубоватой, армейского сукна юбке, в ладных полумужских сапожках. Весьма современный вид!
      Однако сейчас меня интересует отнюдь не хозяйка дома.
      - Анатолий Викентьевич, мне нужна всего одна бутыль...
      - Бутылочка всегда найдется в нашем доме.
      Жена моментально подхватывает этот сигнал. Раскрываются дверцы буфета. На столе появляются водка, сало, хлеб, соленые огурчики.
      - Не взыщите: угощение пролетарское, - говорит современная женщина.
      Хозяин собственноручно накладывает мне соленых рыжиков. Его руки, которые я в последний раз видел заскорузлыми, желтыми, теперь пополнели, порозовели.
      Из кухни выплывает сковородка жареной, потрясающе румяной картошки. Мы беседуем о том о сем. Лелечка несколько дней не была в Москве и сейчас выражает неудовольствие. Как это я не знаю, сколько еще магазинов появилось на Петровке? Правда ли, что в Столешниковом открылась кондитерская?
      Меня жгуче интересует другое: достану ли я у Подрайского то, что до зарезу мне необходимо? Впрочем, меня волнует и другой вопрос: предложат ли мне еще жареной картошки? Проклятый аппетит...
      Но что поделаешь, если с утра во рту ничего не было, кроме нескольких ложек опостылевшей каши?!
      Подрайский любезно угощает:
      - Разрешите наполнить вашу рюмку, Алексей Николаевич! Выпьем за вас, за вашу энергию, ваше будущее!
      Супруга Подрайского значительно добавляет:
      - Теперь жизнь повернулась к энергичным людям.
      Подкрепившись, я и сам ощущаю прилив энергии.
      - Анатолий Викентьевич, придумана потрясающая вещь. Нужна ваша помощь.
      - С удовольствием, с удовольствием, - мурлычет Подрайский.
      Я с удивлением узнаю интонации прежнего Бархатного Кота. Благосклонно взирая на меня, он поддакивает супруге:
      - Лелечка права. Государство снова открыло дорогу энергичным людям.
      - Да, да, - соглашаюсь я. - И вот потребовалась бутыль хлористого магния.
      - К вашим услугам... И даже без всякой накидки. Так сказать, по себестоимости.
      Вот черт, как выговорить, что я приехал за бутылью без гроша в кармане? Я бормочу:
      - Но я... Но мне... Поверьте мне, Анатолий Викентьевич, на недельку в долг... Пущу мельницу и расплачусь!
      - Мельницу?
      - Да, прелестное изобретение, - спешу объяснить я. - Совершенно оригинальное...
      Бархатный Кот наклоняется ко мне, с интересом выспрашивает о мельнице.
      - Все понятно, - говорит наконец он. - Едем!
      - Куда?
      - Подкатим прямо к вашему особнячку... Получите бутыль, так сказать, с доставкой на дом... Сам довезу вас на машине.
      - Только не на машине!
      Это протестует Лелечка. Ее крупные ноздри выразительно потягивают воздух, и я вспоминаю запахи скипидара, пропитавшие облезлый "фиат" Подрайского.
      - Поедешь на Еруслане, - решает она. - Сейчас скажу, чтоб подавали к крыльцу нашу конармию.
      Меня несколько страшит неожиданная услужливость Подрайского, но предложение весьма кстати. Как иначе я дотащусь со своей драгоценной ношей?
      Вскоре мы с Подрайским усаживаемся в заводской тарантас, у наших ног покоится в корзине с соломой заветная бутыль. Мой благодетель, указав на широкую спину кучера, подносит палец ко рту и шепчет:
      - Тссс... Ни слова!
      9
      Подрайский помог мне втащить бутыль в особняк.
      - Буду в Москве, - загляну к вам.
      - Разумеется, разумеется.
      Он повертелся, пожелал удачи и исчез.
      "Удачи, удачи..." - напевал я. Немедленно из листа жести я соорудил примитивный противень, поставил туда решето, наполненное толченым булыжником, и залил раствором. Затем в прекраснейшем настроении я отправился к Маше. Она принялась угощать меня все той же кашей - это после того, как меня попотчевали у Подрайских!
      Нет, хватит с меня разбухших зерен!
      Я уговорил бедную сестрицу продать на рынке всю оставшуюся рожь, вырученные деньги пойдут, как я выразился, на капитальные затраты. Пока, Маша, мы с тобой кое-как просуществуем, а через несколько дней... О, через несколько дней мельница вознаградит своего творца, к нему рекой потекут деньги. Это обеспечит ему, твоему славному братцу, независимость, свободу творчества. И он возьмется за серьезные, большие изобретения - за автомобильные, за авиационные моторы! И, может быть, у него - позволь, Маша, помечтать - будет собственный экспериментальный завод моторов. Как это тебе нравится - экспериментальный завод вольного изобретателя?!
      Маша покачивала головой, пыталась возражать. Но мне некогда было углубляться в споры: будущая мельница требовала меня к себе. Напевая, я отправился туда. Заночевал опять в особняке.
      Наутро, сгорая от нетерпения, я прежде всего понесся к решету. Ура! В решете - застывший монолит; тронул рукой - пальцы ушли во что-то студнеобразное, я заорал: кожу ожгло.
      Черт побери, значит, не схватило! Ничего, подождем, схватит. На следующее утро каменная каша затвердела. Получился прелестный маленький жернов.
      10
      Жернова есть, но как их установить? Как крутить?
      Надо вам сказать, что на всех мельницах земного шара жернова лежат плашмя и, вращаясь вокруг вертикальной оси, размалывают зерно притертыми каменными плоскостями. А в моем распоряжении - в станках, которые мне достались вместе с домом, - имелись лишь горизонтальные оси.
      Мгновенно родилось изобретение. Впервые в мировой истории я поставил жернова вертикально, наподобие точильных камней. Конечно, нет ничего хитрого в том, чтобы закрепить на горизонтальной оси два круглых камня, но все специалисты скажут, что молоть на таких жерновах нельзя. Прелесть творчества, однако, в том и заключается, что вы переступаете через "нельзя".
      Я придумал особую насечку жернова, насечку по принципу Архимедовой спирали. Терпеливо выбивая на камне рисунок замысловатой спирали, я воображал себя зерном, попадал в ручеек спирали, с наслаждением чувствовал, как меня прихватывают, раздавливают, перетирают жернова, и, довольный, вываливался струйкой замечательной муки. Еще многое предстояло мне придумать и соорудить, чтобы пустить мельницу в ход. Все это я делал молниеносно, так как идеи обуревали меня.