– Все очень просто, – ответил Джек. – Мне не нравится, когда меня считают больным, сумасшедшим или маньяком. Я просил Фрэнка помочь мне благоустроиться в этом мире, а вместо этого он находил у меня сотни заболеваний. Поразвлекавшись, он вообще ушел в кусты. Это мне не очень-то понравилось.

– Так-так, я понимаю, – отозвался доктор Броне. – Теперь мне многое становится ясно. Расскажи мне, когда ты впервые почувствовал в себе отклонения? И почему ты решил обратиться к доктору Доботи?

– Охотно, – ответил Джек. – Это очень старая и дешевая история в готическом стиле. Я тогда еще не был частным детективом, и у меня было другое имя… И вообще начать следует еще раньше, издалека.

В одном графстве находилось имение барона Дигли. Перед смертью он, скорее всего, сошел с ума и наделал немало глупостей. Но глупее последней – не придумать. Барон полез по лестнице на сеновал, сорвался и сломал себе шею. Мог бы сломать и ноги, но обошлось. В то время известие о том, что старый барон упал с лестницы, наделало немало шума в графстве, и это неудивительно: барон весил без малого 163 килограмма.

После смерти барона остались – поместье, сеновал, парное молоко по утрам и сын барона – Вениамин Дигли. Мать его была домохозяйкой, отец – отставным полковником, обнищавшим во время последней военной компании, которую он вел на свои скромные сбережения. Соседом у семейства был маркиз Воро. Он не любил парное молоко, сеновал, коров и т. п., не любил ничего, что напоминало бы скотскую жизнь. Он, кстати, и был настоящим отцом Вениамина Дигли.

Случилось это вот как: однажды барон Дигли решил поправить свои дела и устроить еще одну военную компанию, ради чего и отлучился в графство за пенсией. Следивший за ним в течение шести лет маркиз Воро проник в поместье, быстренько поднялся по приставной лестнице, пробрался в спальню к баронессе Дигли, успел ей понравиться, завести роман и произвести Вениамина.

Об этом помнили только сам маркиз, баронесса, горничная, вошедшая в спальню госпожи по ошибке, конюх, который видел, как маркиз поднимается по приставной лестнице, и управляющий поместьем, который повстречал маркиза уже на обратном пути из окон спальни, чтобы откланяться и щедро получить на чай. Новость эта так и осталась тайной, потому что маркиз Воро поочередно убрал всех свидетелей.

Горничная отравилась подставным газом. Конюха подняла на рога поощряемая корова. Управляющего ударило молнией – прямо в лоб и насмерть. Баронесса после рождения маленького Вениамина стукнулась крашеной головкой о каминную решетку и умерла от внутреннего кровоизлияния в то место, где должны находиться мозги. Она едва успела назвать сына. Имя сыну маркиз Воро придумал сам, прислав баронессе голубка с запиской: «Либо Карл, либо Вениамин, либо прибью».

Итак, Вениамин Дигли подрос и повадился ездить к соседу – маркизу Воро. Зачем он туда ездил – неизвестно, возможно, что смотреть марки. Но ровно через двадцать лет после его рождения его официальный отец помешался и полез на сеновал. Подробности – известны. Не прошло и трех дней, как маркиз Воро застрелился, предварительно направив Вениамину письмо, в котором сообщал, что именно он – отец ему и что наконец он может сказать ему правду.

Письмо это явилось для Вениамина большим откровением. Он никогда не симпатизировал маркизу и не ощущал к нему никаких позывов крови. Как же получилось, что отец его – маркиз Воро? Не следует ли ему, как честному человеку, теперь сменить свое имя на Воро? Молодой барон решает не блуждать в догадках и самолично произвести дознание.

Он рассылает приглашения всем прославленным сыщикам. Через месяц в поместье заявились: принц синей крови виконт Виктор де Бристоль, с точеными усиками и голубыми, но проницательными глазами, манеры виконта изящны и неторопливы, с ним его наследственная шпага и лупа; потомственный азиат Абдула Али Манай, вооруженный ятаганом и изумительным обонянием; и очаровательная Лючия ди Гроски, по прибытии плотно упакованная в платье от Фредерико (недавно Фредерико купил ей это платье в знак своей благодарности), а теперь вооруженная в костюм амазонки. Явившись, молодые люди спели арию «Знатного охотника» из неназванной оперы, и барон пригласил их к столу.

Гости гуляли вовсю, и потребовалось две недели, чтобы выяснить, что на почте ошиблись и доставили письма прославленным охотникам на Монстров, а вовсе не знаменитым детективам. Вениамин призадумался – как же ему использовать незваных гостей? Придумав, он честно рассказал им всю историю, на что Виктор де Бристоль заявил, что здесь попахивает их спецификой, а Абдула Али Манай посмотрел на него мутными глазами, а потом, ни слова не говоря (он вообще от рождения был глухим), выразил желание посетить сеновал, с которого упал ныне покойный барон.

Все проследовали к сеновалу, и вот уже Абдула с ятаганом наголо лезет по лестнице. Косичка на его голове колышется в такт движениям. Абдула раздувает ноздри, он чует присутствие необъяснимого. Наконец, он возвращается с сеновала, держа сундучок с частной перепиской маркиза Воро и баронессы Дигли.

Прочитав записки, Вениамин добивается-таки истины и отправляет двух охотников в частный заповедник развлекаться, а Лючию ди Гроски приглашает отобедать на веранде. Они знакомятся как можно ближе, а наутро Лючия исчезает, унося с собой фамильное столовое серебро. Для этой цели пришлось использовать три повозки…

– Это меня просто вывело из себя, – признался Джек Хонс. – Это был такой удар, после которого я никак не мог оправиться, и все, что случилось потом, – только следствие этого. С тех пор я чувствую в себе раздвоение личности. С одной стороны, я сын барона Дигли, а с другой – маркиза Воро…

– Как я тебя понимаю! – сочувственно произнес доктор Броне, докуривая пачку сигарет. – Не дай господь пережить подобное. Теперь я вижу, что ты относительно здоров, Джек.

Бронсу легко говорить эти слова, он знает, что сегодня же сдаст Хонса полиции. Он ведет умную беседу, как это принято вести с маньяками. Ни малейшей тени кронштейна не мелькает на его лоснящемся лице. Броне занят психотерапией, но в этот момент появляется сосед со своей собакой, Джек выпрыгивает из машины и производит два выстрела в упор. Сосед валится на бок, собака благодарно гавкает. Сбегается народ, все что-то кричат.

А Джек Хонс, он же Сидоров, он же Вениамин Дигли, он же злодей Бормоглотов, скрывается в промежутке между домов и, как пишет пресса, до сих пор остается непойманным, продолжая, как частный детектив, расследовать преступления своих сограждан.

В этом ракурсе нам видится еще одна история – о злодее Бормоглотове, который скрывался в лесах и в целях самообороны пристрелил семнадцать егерей, но этим уже вовсе не стоит забивать свою голову, поскольку, эта история совсем на другую тему.

С годами я заметил, что мой псевдоним вызывает глубокое чувство непонимая и недоумения. Пора разобраться с этим раз и навсегда.

Я всегда был очень неравнодушен к бегемотам. Это хитрое, сообразительное, покладистое, свирепое и легкоранимое животное. Поэтому, когда передо мной встала задача подписаться выдуманным именем, я сразу же остановился на этой старинной, чисто русской фамилии.

Появившись на свет, Н. Бегемотов в мановение ока сам стал литературным героем – персонажем доброй сотни рассказов и ряда повестей. И, как это свойственно литературным персонажам, постепенно зажил своей самостоятельной жизнью.

Он обрастал своими проблемами, друзьями и любовницами, ему начинали приходить письма, и однажды ночью я слышал как он говорит по моему телефону! Он настолько освоился в этом мире, что если бы я подписал эти строки своей фамилией (скрывать которую, кстати, я вовсе не намерен), знакомые моих знакомых просто-напросто обвинили бы меня в плагиате на этого самого Бегемотова. Никто из вас не скажет, что это слишком приятно.

В 1986 году я уже попытался избавиться от этого прохвоста. Я устроил ему презентацию нового романа, а потом утопил в ванной. Этому событию был посвящен номер никому не известного, да и ненужного, альманаха «Сталкер», в котором Бегемотов тогда работал. И что вы думаете? Не прошло и трех месяцев, как он снова уселся за мой письменный стол, чтобы написать пару строк! Может быть, это были хорошие строки, но главное, что я заметил – после утопления в ванной у него изрядно испортился характер.

В другой раз, задавшись такой же целью (избавиться от его гнусных притязаний на мое время и мысли), я сразу же почувствовал острое недомогание, и после этого махнул на него рукой. Так уж получилось, что теперь я над ним не властен. Быть может, когда-нибудь он получит другую телесную оболочку и оставит меня наконец-то в покое.

Теперь, я думаю, все встала на свои места и разъяснено. В конце концов, рукописи не горят, человек звучит недвусмысленно, и псевдонимы не выбирают. Аминь.

Было условлено, что я поднимусь к ней по лестнице, как только в ее спальне погаснет свет. Избегая случайностей, я прятался в кустах и смотрел на окно, уже желая ее и мысленно покрывая прихотливыми поцелуями.

Свет погас. Я быстро подбежал к дому, приставил лестницу и стал забираться по ней со свойственной мне сноровкой. Свет зажегся. Я слез с десницы и спрятался в кустах.

Свет погас. Я полез по лестнице, полез к своей желанной. Свет зажегся. Я слез с лестницы. Свет погас. Я полез к окну Ее, влюбленный безумно. Свет зажегся. Я свалился с десницы, сломал две ноги, плюнул и через неделю женился при свечах на другой.

– У меня тоже есть парень, – сказала она.

– Ну и кто он?

– У него очень белые штаны. Всегда. Он чисто выбрит и занимает прочное общественное положение. А вообще-то он склонен заниматься ядерной физикой.

– Да ты счастливая, Настя!

– Он меня очень любит. И я его люблю, очень. И хотела бы родить ему мальчика. И девочку тоже хотела бы.

– Ну, а он?

– Он бы тоже не отказался. Каждый вечер сидел бы и читал детям разные сказки. И я бы вместе с ними слушала. Я до сих пор очень люблю сказки. Ты не можешь себе представить, как я люблю сказки…

Значит, так: было часов двенадцать, не больше. Дождя не было, это я точно помню. Я шел по лесу и вышел на залитую солнцем поляну, полную грибов, лесных цветов и ягод.

Вот теперь сижу здесь третий день и недоумеваю – куда это меня занесло?!

Сэр Генри Забубённый, помахивая длиннющим копьем, ехал на жеребце в яблоках по пыльной дороге и приставал к прохожим:

– Сэра Бизона не видели?

Прохожие щурились, пожимали плечами, и сэр Генри ехал дальше, изнывая под палящим солнцем.

Может быть, плюнуть на все это? Устроиться куда-нибудь сторожем на подводную лодку.

Она заявилась с утра. Сумочка брошена у зеркала. Она долго изучает свое лицо и приводит в порядок прическу перед вторжением в мою комнату.

Она может даже не поздороваться, бросит только: «О, Алекс!» (Джейк, Марио – все, что взбредет ей в ее покрашенную голову) – и сразу кинется в объятья, заставит сделать меня все, что ей надо, напевая при этом нечто сентиментальное, потом пройдет в ванную, вернется, оставляя влажные следы по всей комнате. Муха будет кружить без всякой логики, просто глупо. А женщина моя улыбнется (а кому – непонятно) и – исчезнет.

Черт-те что! Она исчезнет, даже не послушает мои новые песни и не приготовив мне завтрак. Но я ей все прощаю. Такая уж она уродилась, чтоб быть моей женщиной.

Холмс. Эй, Баски! Баски! Тю-тю-тю… Куда она подевалась!

Ватсон. Как вы думаете, Холмс, а как мы все же поймаем собаку лордов Баскервиллей, если она сейчас появится?

Холмс, (почесав в голове). Очень просто, Ватсон! На нее надо поставить капкан!

Ватсон ставит капкан.

Холмс. Эй, Баски! Тю-тю-тю…

Появляется собака лордов Баскервилей, вся измазанная фосфором.

Собака. Га-ав!!!

Сыщики страшно пугаются, отскакивают в сторону – и Холмс попадает в капкан. Страшная собака убегает.

Холмс. Ничего, ничего, Ватсон. Я думаю, что нам тоже придется как следует напугать собаку. Собака упадет от страха замертво, тут-то мы на нее и накидываем сеть.

Снова появляется злополучная собака.

Собака. Га-ав!!!

Ватсон истошно кричит «А-А-А!», Холмс падает замертво. Собака убегает.

Холмс. Ну и напугали вы меня, доктор Ватсон!

Ватсон. Знаете что, Холмс? Мне кажется, что собаку можно попробовать отравить…

Холмс. Да будет вам, Ватсон. Пойдемте лучше познакомимся с двумя блондинками.

Закрыв глаза и уши, чтобы не видеть и не слышать страшную собаку, сыщики уходят.

Прыгала на одном дереве одна простая советская Ворона. Прыгала она себе, прыгала, пока с дерева не свалилась. И тут подползает к ней такой толстый-толстый кот и говорит с сочувствием:

– Знаешь, Ворона, ты шибко не расстраивайся. Я тоже, когда объемся и на дерево лезу – обязательно падаю…

Ушибленная Ворона поднимает голову и говорит этак высокомерно:

– Ты меня, толстый, с собой не сравнивай! Ты все это время здесь на земле ползал, а я только что на самом большом дереве прыгала!

А в это время на стоявшем неподалеку заборе чирикали два воробья.

– Чирик! – возмущался один.

– Чирик! – возражал другой.

Так и чирикали они до тех пор, пока строители забор не снесли.

А в это время на другом полушарии была уже ночь, и все по ихнему капиталистическому обычаю давно спали. Только один мужик с видной фамилией Сидоров стоял на главной площади самого большого города и лупил ломом по подвешенной железной балке.

– На работу! – кричал он. – Даешь пятилетку! Все на работу!

– Что, друг, не спится? – зевая, спрашивает у Сидорова подошедший полисмен.

А в это время в Тихом океане плыла огромная черная акула, обожравшаяся корабельными отбросами. У нее аж живот на два метра вспучило. Поднимается она на поверхность, а рядом всплывает атомная подводная лодка. Выходит на мостик капитан Петров в подтяжках и спрашивает:

– Что, акула, фигово небось тебе без перископа?

– Фигово, – вздыхает акула.

А в это время на северном отрицательном полюсе сидел на льду шибко глупый пингвин. Он был настолько глупым, что постоянно скучал. И до того ему в этот момент скучно стало, что пошел он по леднику прямо к Камчатке. Шел он, шел, да и упал в воду, когда ледник кончился.

Зато к этому времени Ворона снова резвилась и вовсю на самом дереве прыгала!

– Красивое у вас лицо – чисто выбритое, не слишком толстое, все черты правильные. Вот только живот слишком большой…

– А это вылезла совесть…

– Что ты все время ищешь, чего тебе не хватает в жизни? Денег? Славы? Уважения? Друзей? Любви?

– Куда-то запропастился мой кошелек…

– Ну что же, хорошее стихотворение. Тема есть, написано без ошибок, и стиль везде соблюден, почерк достаточно красивый… Только вот чернила немного странные…

– Видите ли, это кровь…

Однажды доктор Шульц решил бегать по утрам трусцой. Заодно он выносил мусор, выгуливал собаку и забегал в булочную за хлебом. А жена его в это время лежала на диване и смотрела по телевизору футбол.

– Заодно, – задумался Шульц, – надо что-то делать и с женой.

В пятницу доктор Шульц лежал на диване и два часа звал свою жену подойти к нему и утешить. Наконец к нему заглянул сосед, водопроводчик Шурик.

– Крепись, Шульц, – сказал Шурик, хлопая доктора по плечу, – всему есть свой предел! Подожди еще два часа…

По выходным дням доктор Шульц любил собрать удочки, залить в машину бензин и поехать на рыбалку. А к теще в деревню Тараканово ездить не любил и всегда упирался. Потому что, как бы он ни приезжал, к нему тут же приставали таракановцы с просьбой, чтобы доктор Шульц их от чего-нибудь вылечил.

Доктор Шульц всегда сам ходил в детсад за сынишкой. Ему нравилось встать за забором и пугать ребятишек касторкой и рыбьим жиром. Странный случай, но именно за это в него была тайно влюблена воспитатель Криворожева.

Воспитатель Криворожева была страстно влюблена в доктора Шульца и постоянно искала с ним тайной встречи, во время которой хотела ему во всем объясниться. Но доктор Шульц никак не соглашался на тайную встречу и потому никак не мог понять, чего же добивается от него Криворожева. Два раза он выписывал ей редкие мази, а потом, окончательно утомившись от загадочной девушки, отослал ее в гости к водопроводчику Шурику.

Мальчик и девочка расположились в комнате на диване.

Он: Я очень люблю коллекционировать марки…

Она: А я, а я собираю открытки с разными животными… Он: У меня есть такая марка, на ней нарисована – хи-хи – собака.

Она: А у меня есть открытка, на ней сидит целых три собаки!

Он: А еще у меня есть марка, там изображены две кошки. Прям как настоящие…

Она: У меня тоже есть открытка с тремя кошками!..

Когда родители ушли в кино, дети перестали извращаться и смогли нормально потрахаться.

– Алло, это пожар? Я спрашиваю – это пожар? Ах, это пожарные! А когда будет пожар? Скучно. Позвоните, когда пожар начнется!

– Алло, милиция? Приезжайте как-нибудь после обеда, тут у нас один с ума сошел. Нет, он вовсе не буйный. Так что достаточно будет шести человек.

– Алло, «Скорая»? Это точно «Скорая»? Примите экстренный заказ! Выезжайте как можно быстрее: очень кушать хочется!

Ну скажи – зачем ты это сделала? Ответь мне честно – для чего? Какая была в том надобность? Объясни мне, как долго продолжались твои метания? Я хочу знать – почему? На кого ты насмотрелась, с какой ветреной подруги ты взяла пример? Может быть тебя кто-нибудь научил? Я хочу знать, может быть тебе кто-нибудь посоветовал? И что ты сама теперь об этом думаешь? Кому вообще это надо? И куда мы это теперь поставим?

Я не хочу слышать, сколько стоит этот идиотский вентилятор!

«Не плачь, в этом фильме одни богатые!»

Когда прапорщик Порнаш ушел на пенсию, он откровенно заскучал. Уже не было смысла каждый день бриться, натирать ваксой ботики и посещать строго раз в неделю уставную баню для помывки. Впору и заскучать, если человека вырвали из привычной ему обстановки, в которой все было ясно, все размечено строго по линейке. У прапорщика не было увлечений, какого-то хобби, как не было и проблем. Всю свою сознательную жизнь он доверялся суждениям капитана Холина, который всегда знал, что следует предпринять прапорщику в том или другом случае. По капитану Холину Порнаш скучал неимоверно, а потом купил подержанного сенбернара и назвал собаку в его честь – Холли.

Холли сначала не подавал вида, что он такой умный, а осматривался на новом месте и изучал своего хозяина. Прошло время, и однажды утром Холли дал понять, что предпочитает тушенку, обои синего цвета и старинную мебель.

Порнаш переклеил обои, закупил два ящика тушенки и присмотрел в комиссионном магазине этажерку тридцатых годов. Холли показал, что этим пока доволен, а потом дал понять прапорщику, что любит смотреть по вечерам телевизор.

Пришлось Порнашу потратиться на «Рубин», о чем он сначала не жалел. Поставил он телевизор на шкаф и вечерами стал смотреть с собакой разные передачи, отдавая предпочтение футболу. Порнаш не мог нарадоваться на своего пса, а пес искренне привязался к Порнашу. Порнаш это видел, чувствовал, об этом ему постоянно напоминал Холли.

Вот так хорошо все шло, а потом по телевизору стали показывать сериал – «Богатые тоже плачут» и Холли не желал смотреть в это время ничего другого, даже международных матчей по футболу. Прапорщика же от этого сериала просто тошнило.

Он два месяца уговаривал Холли не смотреть этот «идиотизм», один раз даже встал на колени. Но Холли четко дал понять, что если ему не будут включать «Богатых», он укусит отставного прапорщика за ногу. Один раз для примера – укусил.

Порнаш напился доморощенной водкой, приобрел пистолет и, вернувшись домой, пристрелил Холли, дав понять, что собака – друг человека до тех пор, пока не начинает смотреть такие сериалы. Холли погиб, а прапорщик опрокинул телевизор на пол и, скорбя, уснул до рассвета.

Друга – Холли – он похоронил наутро возле дома, там, где соседка выращивает гладиолусы, и только через полгода поехал на птичий рынок и купил зеленого попугая.

Сидоров стоит на углу дома и смотрит на звезды. К нему осторожно подходит вежливый милиционер.

– Что вы тут делаете?

– Подождите, – останавливает его Сидоров. – Не вспугните своим свистком этот чудный миг! Я вдыхаю полной грудью этот ночной воздух, я любуюсь звездным небом.

– Пройдемте, – предлагает милиционер.

– Послушайте, но я же ничего не делаю противозаконного! – говорит наш герой. – Прошу вас, опустите свою дубинку… Я просто переживаю эту чудную ночь, я сливаюсь с ней, я становлюсь единым целым…

– Пройдемте, – упрямится милиционер.

– Нельзя так, товарищ. Кто знает, может быть сейчас на меня снизойдет вдохновение, и вид этих звезд, этого прекрасного, бесподобного звездного неба растормошит мой творческий гений…

Милиционер задумчиво смотрит на Сидорова, потом не выдерживает, берет его за руку и говорит:

– Я вам в третий раз говорю – пройдемтесь! Там, за углом, где я несу свой пост, звезды гораздо красивее! Мы могли бы написать эту поэму вместе!

Услышав это, Сидоров падает в обморок. Незаметно наступает утро.

Пятница, после обеда. Жилой дом. Небольшой скверик, прохожие. Идут, бегут, спешат – все, как всегда, опаздывают.

Неожиданно из подъезда дома выбегает бородатый молодой человек с автоматом имени Калашникова наперевес.

– Всем лежать! Я стрелять буду!

Вежливо так кричит. Без мата. Все уже лежат. Руки – на голове. Бах! Бах! – слышатся одиночные выстрелы. Бах! Бах!.. Человек под кустом другому:

– Как вы думаете, сколько еще этот кретин будет здесь стрелять?

– Да потише вы, идиот! А ну как услышит?

Бах! Бах!.. Бабушка из песочницы другой:

– Ну и молодежь пошла! Пожилых людей заставляют на землю бросаться!

– А ведь тоже были комсомольцами, наверное!

Бах! Бах!.. – Звук осечки, долгожданная тишина.

– Надо же! – восклицает бородатый стрелок, шаря по карманам. – Опять забыл взять запасную обойму!.. Что за наказание? Ладно, всем отбой! – бросает он собравшимся вокруг и исчезает в подъезде.

Все встают, отряхиваются, облегченно вздыхают, начинают умело ругаться:

– Какая неслыханная наглость!

– Это зверство какое-то!

– Таких вот сажать надо! На гвозди!

– Мало, видать, в детстве ремнем воспитывали!..

Все шумят, бестолково толпятся вокруг песочницы, и тут незаметный старичок, отряхивая пиджак, задумчиво:

– А я бы с таким пошел в разведку…

Однажды Абдулов пришел на спектакль к Симоновой, сел в третий ряд и в первом же отделении оглушительно захрапел!

На следующий день Симонова приперлась на спектакль Абдулова и ловко бросила в него гнилым помидором.

После этого Абдулов пришел к Симоновой на премьеру другого спектакля, стал ходить между рядами и раздавать автографы.

В другой раз Симонова появилась во время второго отделения, встала возле сцены и стала раздеваться. Никто из зрителей уже не смотрел на игру Абдулова, все смотрели на Симонову.

Именно этого Абдулов и добивался! Ему давно уже хотелось посмотреть на обнаженную Симонову!..

Литератор Фигулькин давно хотел испытать нечто волнительное, но в то же время серьезное с какой-нибудь из женщин. Но те женщины, с которыми он был знаком, знали, в свою очередь, Фигулькина – и ничего волнительного испытывать с ним не собирались. А с женщинами, которых он не знал, Фигулькин боялся заболеть неприличной болезнью. Более того, незнакомые женщины могли запросто начать его шантажировать.

Фигулькин жил, пописывал стишки и мучился от этой двойственности. Лев Николаевич Толстой тоже всю жизнь мучился. Но этот – из других соображений.

Я познакомился с ним как-то на улице, и он сразу же объяснил как пройти к его дому, рассказал, чем он занимается и как относится к жизни вообще, стал интересоваться моими делами.

С виду казался милым, начитанным и интеллигентствующим человеком.

Оказался сумасшедшим…

Жил на свете один мальчик, у которого умер отец. И вот, когда мальчику исполнилось восемнадцать лет, нотариус принес ему письмо от покойного отца. В смысле, завещание. Молодой человек открыл конверт и читает:

Этого же я хотел бы пожелать каждому из своих читателей.