Во главе военно-морских сил Великобритании: 1911—1914

На исходе сентября 1911 года Черчилль отправился в Шотландию, куда его пригласил Асквит провести с ним несколько дней на его загородной вилле. Уинстон сам сидел за рулем своего красного торпедо — шестицилиндрового «непера», купленного за шестьсот фунтов. На вилле министры коротали время за игрой в гольф, в которой Уинстон, надо сказать, никогда не блистал. Как-то в перерыве между партиями Асквит вдруг предложил Черчиллю стать министром военно-морского флота Великобритании (под носом у его коллеги по военному министерству Хэлдэйна, который также претендовал на этот пост). На самом деле речь шла о кадровой перестановке внутри кабинета министров: глава морского ведомства Реджинальд Маккенна, человек жесткий и суровый, должен был заменить Черчилля на посту министра внутренних дел.

Первый лорд адмиралтейства[81]— Уинстон давно мечтал об этой должности. Отныне в его руках была судьба великой нации и безопасность империи. Тем более что только-только разрешился кризис в Агадире, затронувший многие страны мира. Кризис этот начался с того, что 1 июля в марокканский порт была выслана немецкая канонерская лодка «Пантера». Таким образом рейх намеревался утвердить свои права на Марокко. Готовый разразиться летом 1911 года европейский кризис взбудоражил не только государственные канцелярии. Вот почему для Черчилля вторая половина 1911 года, ознаменованная агадирским делом и его назначением в военно-морское ведомство, стала переломным этапом в жизни. В его сознании, стратегии, карьере все перевернулось с ног на голову. Министр иностранных дел сэр Эдвард Грэй рассказывал, как он с изумлением наблюдал за удивительными метаморфозами своего молодого коллеги[82]. Ведь до тех пор, если речь заходила о внешней политике, Черчилль высказывался за примирение и сокращение расходов на вооружение. И вдруг он избрал себе в качестве девиза латинское изречение «Si vis pacem, para bellum»[83]. Уинстон расстался с маской политика-радикала, заботившегося о реформировании общества и социальных преобразованиях, и превратился в страстного бескомпромиссного патриота, за которым стоял весь британский народ, а не отдельная партия. Отныне его больше заботили вопросы внешней политики, нежели внутренней. Он оставил в покое благосостояние граждан и занялся проблемами обороны.

С той минуты как Асквит предложил Уинстону стать министром военно-морского флота, а тот немедленно согласился, голова первого лорда адмиралтейства была занята только одним: он постоянно думал об уготованной ему высокой миссии. Эта должность чудесным образом удовлетворяла сразу и его честолюбие, и жажду власти. Уинстон, заняв этот ответственный пост, поспешил поделиться своими чувствами с дочерью премьер-министра. «Это самое значительное событие, какое когда-либо со мной случалось, — заявил он ей, — выпавшую на мою долю удачу я бы не променял ни на что на свете. Теперь я смогу показать все, на что я способен»[84].

Разумеется, Черчилль был хорошо знаком с проблемами национальной обороны. С 1909 года он состоял в комитете обороны империи, в котором, по своему обыкновению, развил кипучую деятельность. Комитет обороны империи был создан в 1904 году и являлся высшим органом безопасности Королевства. Во время Агадирского кризиса Черчилль по просьбе членов комитета составил предостерегающий меморандум, в котором подробно описал те ужасы, которые ожидали европейский континент в случае войны между центральными империями — Германией и Австрией с одной стороны и союзом Великобритании, Франции и России — с другой. В меморандуме Черчилль разъяснял, почему решающее сражение непременно должно было произойти между германской и французской армиями. Он также предсказывал — и здесь надо отдать должное его прозорливости, — что германские войска, завоевав Бельгию, пересекут Маас на двадцатый день после начала военных действий, а на сороковой день положение изменится в пользу французской армии, которая уже не даст немцам опомниться[85].

К тому времени Уинстон был уже зрелым политиком, научился разумно использовать свои таланты и способности. В его жизни наступил счастливый период, совпавший с годами мирного управления адмиралтейством. Уинстон был воспитан в добрых традициях старой морской школы и верил в то, что могущество Британии покоится на небольшой, но сильной армии и военном флоте. Потому он и любил море, корабли. Жизнь в открытом море на борту надежного судна казалась ему сказкой. Да и строгая дисциплина, царившая среди военных моряков, не могла оставить его равнодушным. Воображение рисовало Уинстону подвиги, которые моряки совершали каждый день, борясь со стихией. Ему все нравилось — от изящных быстроходных катеров до величественных дредноутов. Первый лорд адмиралтейства обосновался в элегантном особняке XVIII века, в котором располагалось морское министерство, — рядом с Уайтхоллом. Однако он много времени проводил и на борту яхтыEnchantress(«Чародейка»), принадлежавшей министерству и служившей Черчиллю одновременно и плавучим кабинетом, и залом для игр. На ней он инспектировал базы и арсеналы военно-морского флота, а летом совершал путешествия.

Черчилль и Асквит (читает газету) на яхте Адмиралтейства во время круиза по Средиземному морю. «Новости из Англии?» — вопрошает Черчилль. «Откуда им взяться, если вас там нет!» — отвечает премьер-министр. Карикатура, выполненная Ревеном Хиллом для юмористического журнала «Панч», была напечатана в номере от 21 мая 1913 года.

Море стало настоящей страстью Уинстона, и он работал с еще большим увлечением, чем обычно, отдавая флоту все свои силы. Черчилль чувствовал, что от него многого ждут, и не жалел себя, с вдохновением исполняя свои новые обязанности. Ллойд Джордж даже в шутку попенял Уинстону, что «он все меньше интересуется политикой и что его все больше затягивает в топку министерского катера». А коллеги Уинстона, вынужденные работать без выходных, говорили, что одиннадцатая заповедь, регламентировавшая субботний отдых первого лорда, гласила: «В день седьмый занимайся делами твоими и не смей отдыхать»[86].

И, тем не менее, его неутолимая жажда деятельности, неизменное щегольство, вечная суета, постоянное вмешательство в мельчайшие подробности работы командного состава на всех уровнях у многих вызывали недовольство и раздражение. Адмиралы, сразу не взлюбившие Уинстона, сделали его мишенью для своих упреков и критики, порой весьма резкой. Их недовольство усугублялось тем, что работники министерства отнюдь не были сплоченной командой единомышленников, а принадлежали к разным идейным группам. К тому же порядки, насаждаемые вновь назначенным первым лордом, вступали в противоречие с привычками, издавна сложившимися в адмиралтействе. «Черчилль так и не понял, — подтрунивал над Уинстоном один из лучших адмиралов того времени Джеллико, — и в этом заключается его роковая ошибка, что он всего лишь штатский политик, абсолютно невежественный в вопросах морского флота»[87]. Черчилля обвиняли в том, что он вел себя, как диктатор, и совершенно не считался с морскими традициями, которые, по его мнению, сводились к следующему: «насморк, содомия и наказание розгами».

Тем временем дело реформ спорилось в руках первого лорда. Прежде всего в 1912 году он создал штаб военно-морского флота. Когда Уинстон в смятении констатировал, что у адмиралтейства не было никакого плана боевых действий на случай войны, он решил создать штаб, который стал бы мозгом военно-морского флота. Вновь созданный штаб должен был разрабатывать планы операций на море, а также готовить будущих командиров. В то же время Черчилль кардинально реформировал состав совета адмиралтейства, заменив троих из четверки морских лордов. На пост первого морского лорда он назначил принца Луиса Баттенбергского[88], а своим секретарем — талантливого адмирала Битти. В этом крестовом походе против косности и личной выгоды Черчилль опирался на адмирала Фишера, отличавшегося противоречивым нравом. Он был одержимым, тираническим эгоцентристом и грубияном, но при этом — превосходным моряком, «величайшим английским моряком после Нельсона», как говорили. Джеки Фишер (1841—1920) служил во флоте с тринадцати лет, — он принимал участие еще в крымских баталиях, — занимал самые почетные должности, и, прежде всего должность первого морского лорда с 1904 по 1910 год. Невзирая на козни многочисленных врагов, которых Джеки Фишер наживал благодаря своему вулканическому темпераменту, а также на размолвки с Черчиллем, ему удалось-таки произвести коренной переворот во флоте. Это стоило Джеки огромных усилий. Он модернизировал и дал новый толчок строительству дредноутов, этих грозных плавучих крепостей, гордости британского военного флота. Фишер даже разглядел опасность, исходившую со стороны Германии, и точно предсказал год начала войны — 1914-й. Одним словом, Джеки, как и Черчилль, был страстным сторонником викторианского кредо «Британия правит на море». Именно поэтому в 1912 году первый лорд решил сократить численность кораблей средиземноморской эскадры, где начеку были французские моряки, дабы усилить флот, охранявший границы Британии в Северном море, Ла-Манше и Атлантическом океане, ведь именно там английские корабли могли столкнуться с немецкими.

Черчилль провел несколько реформ в бытность свою первым лордом адмиралтейства, но лишь одна из них, касавшаяся экипажей кораблей, носила отпечаток его характера. На протяжении многих десятилетий не было предпринято никаких попыток улучшить условия жизни и службы «команды нижней палубы». И вот первый лорд, которого на столь великодушный жест подвигли отчасти патернализм, отчасти демократический инстинкт заботы о ближнем, отчасти политический расчет, постарался облегчить участь этой категории моряков. Он вынес постановление о повышении им жалованья, введении выходного дня по воскресеньям, отмене унизительных телесных наказаний, возможности продвижения по служебной лестнице до чина офицера. Для матросов и помощников кочегаров наконец-то забрезжил свет надежды, а обыватели узнали, что классический образ матроса, полной грудью вдыхающего морской воздух на палубе, открытой всем ветрам, вовсе не соответствовал действительности и что на самом деле матросы влачили жалкое существование на дне бронированных казематов.

В области перспективных технических нововведений богатое воображение и энергия Черчилля также творили чудеса. Упомянем о двух его чрезвычайно важных изобретениях. Сначала в 1913 году он решил перевести корабли с угля на мазут. Затея не только смелая, но и рискованная, ведь Англия была богатой угольной страной, но нефти на островах не добывали вовсе. А потому заодно была основана Англо-персидская нефтяная компания. Британцам принадлежал пятьдесят один процент акций компании, что впредь гарантировало бесперебойные поставки топлива для английских кораблей, а также обеспечивало свободный доступ к Персидскому заливу — Англия традиционно уделяла большое внимание этому стратегически важному району.

Вторая заслуга Черчилля заключалась в том, что он сумел предугадать решающую роль авиации в войнах будущего. Аэронавтика будоражила его воображение уже не один год. Он и Фишер предчувствовали, что самолеты полностью изменят тактику ведения морских боев, да и сражений на суше. Черчилль даже предвидел, в отличие от своих современников, для которых воздушные такси были лишь средством наблюдения, появление самолетов, оснащенных боевым оружием. Это привело к созданию в 1912 году военно-морской авиации на базе Авиационного корпуса Великобритании, трансформировавшегося затем в военно-воздушные силы Великобритании. На данном этапе Черчилль не только заботился об усовершенствовании аэропланов и гидросамолетов, он, кроме того, верил в огромный потенциал дирижаблей, таких, как цеппелины, хотя впоследствии и изменил свое мнение о них. К тому же тридцативосьмилетний Черчилль сам подавал пример окружающим, освоив, несмотря на свой возраст и тревогу Клемми, искусство пилотирования. В его активе было около сорока часов полета. Таким образом, в деле воздухоплавания Уинстон также оказался первооткрывателем, разрушающим сложившиеся стереотипы. А потому его не смущало ни оказываемое сопротивление, ни насмешки, тем более что, в конечном счете, вчерашние скептики и противники вынуждены были признать его правоту. Как остроумно заметил один из единомышленников Черчилля, «они три года мочились на свои насаждения, а теперь хотят, чтобы за один месяц эти деревья расцвели»[89]. Между тем идеи о создании танка и службы разведки зародились в богатом воображении Уинстона еще в бытность его первым лордом адмиралтейства.

Когда международная обстановка начала ухудшаться, ясно обозначилось соперничество Англии и Германии на море. Черчиллю, бывшему в то время первым лордом адмиралтейства, приходилось с этим считаться. Как и его соотечественники, он исходил из того, что «на море может быть только один хозяин». С тех пор как в 1898 году император Вильгельм II произнес роковые слова «наше будущее — на воде», «любовь» немцев к морю не просто затрагивала интересы Британии, она ранила «владычицу морскую» в самое сердце. Эли Халеви писала, что малейшее покушение на первенство англичан в мировом океане воспринималось ими как «покушение на оскорбление национального величия»[90]. Старый постулат о соотношении «два киля к одному», или Стандарт двойной мощности, согласно которому английский флот должен был, по крайней мере, не уступать объединенному флоту двух могущественнейших морских держав, дал течь под напором немецких амбиций. Напрасно Черчилль пытался объяснить послу Германии принцу Лихновски всю тяжесть происходящего, сравнивая немецкий флот с «Эльзасом и Лотарингией — предметом спора двух держав, на границе которых эти две провинции находятся»[91]. Если вначале назначение Черчилля первым лордом адмиралтейства было встречено благосклонно в правящих кругах Германии, то очень скоро их мнение изменилось, и они увидели в Черчилле нового Чемберлена, честолюбца-демагога, всегда готового подлить масла в огонь. В феврале 1912 года Уинстон произнес речь в Глазго. Пожалуй, это было самое важное его выступление в качестве первого лорда. Черчилль не стеснялся в выражениях, излагая философию британского народа, уверенного в своем праве верховодить на море. «Для Англии флот — жизненная необходимость, — заявил Уинстон, — а для Германии — предмет роскоши и орудие экспансии. Как бы могуществен и велик ни был наш флот, он не страшен самой маленькой деревушке на европейском континенте. Но надежды нашего народа и нашей империи, равно как и все наши ценности, которые мы накопили за века жертв и подвигов, погибли бы, окажись под угрозой превосходство Англии на море. Британский флот делает Соединенное Королевство великой державой. Германия же была великой державой, с которой считался и которую уважал весь цивилизованный мир, еще до того, как у нее появился первый военный корабль»[92]. Неудивительно, что эта речь вызвала волну возмущения в Германии, «предмет роскоши» многим стал поперек горла.

Тем не менее, Черчилль вовсе не был шовинистом и германофобом, поджигателем войны. Вплоть до начала военных действий он не исключал возможности прекращения этой гонки вооружений между Англией и Германией, предлагал сделать передышку — устроить так называемые «морские каникулы» и даже в мае 1914 года не оставлял надежды договориться с «великим магистром» германского военного флота адмиралом Тирпицем. А вот у кого политика первого лорда вызывала нарекания, так это у членов либерального правительства. Ведь постоянное увеличение расходов на нужды флота значительно обременяло бюджет, и в 1913 году Черчиллю пришлось выслушивать упреки пацифистски настроенных министров, обвинявших его в том, что он якобы перешел в империалистический лагерь. Ллойд Джордж, министр финансов и главный казначей Королевства, встал на их сторону и наложил вето на эту статью расходов. Затем с его стороны последовали угрозы подать в отставку, но, в конце концов, конфликт был улажен и друзья помирились. Накануне войны Ллойд Джордж все же прислушался к советам Уинстона, хотя по-прежнему считал, что военно-морской флот стал его навязчивой идеей, и шутливо выговаривал ему за это: «Вы превратились в водяного. Вы полагаете, что все мы живем в море. (...) Но вы забываете, что большинство из нас обитает на суше»[93].

Споры спорами, а, как сказал в 1914 году Китченер, «флот был готов» к войне, хотя, конечно, кое-какие погрешности и недочеты все же оставались. Подготовить флот к военным действиям удалось в основном благодаря стараниям Уинстона, которого старый гладстоунец Морлей называл «блистательным авантюристом адмиралтейства». Очередной ежегодный смотр флота прошел в Спитхеде весьма успешно, и «блистательного авантюриста» так и распирало от гордости. В присутствии короля Георга V корабли выстроились в линию длиной в семьдесят километров — никогда и никому еще не приходилось видеть такого громадного скопления военных судов.

Однако несмотря на то, что Черчилль так страстно увлекся морем: отдавал все свои силы флоту, любил корабли, морской церемониал и бескрайние соленые просторы, — прежде всего он был и оставался солдатом. И не только потому, что он с юных лет привык к армейской жизни, успел почувствовать вкус сражений, просто он по сути своей был военным, думал, как военный, действовал, как военный. Словом, если мы скажем, что он всю жизнь оставался кавалерийским офицером, лейтенантом-гусаром, как в юности, в этом не будет ничего парадоксального. «Его школой была казарма, его университетом было поле брани», — точно подметил в 1908 году талантливый журналист-либерал Альфред Гардинер. А когда юный министр с головой ушел в социальные реформы, тот же Гардинер говорил: «Его политика — это политика военного от начала и до конца. Когда думаешь о нем, поневоле прибегаешь к военной терминологии. На его пути чувствуется запах пороха»[94].

В самом деле, стоит заметить, что черчиллевский язык изобиловал военными метафорами, тогда как ни одно морское выражение не прижилось в лексиконе первого лорда адмиралтейства. В детстве Уинстон с огромным удовольствием заставлял маршировать своего брата и кузенов, проводил с ними «строевые занятия». Став взрослым, он часами изучал карты и планы операций. Несмотря на занятость в министерстве, летом Черчилль не пропускал ни одного учения, на которое его приглашали, будь то маневры германской армии в 1906 и 1909 годах, французской — в 1907 году или английской — в 1908 и 1910 годах. Однако таинство войны хотя и завораживало его, но не ослепляло. Уинстон осознавал «все безумие и варварство кровопролития», как он писал своей жене с полигона, на котором проходили тактические учения немецкой армии[95]. Тем не менее, он всегда действовал не только как политик, но и как военный.

Все, кто его знал, наблюдал за ним, неизменно бывали удивлены военным образом мыслей и действий Уинстона. Об этом говорил и лидер рабочего движения Клайнз, профсоюзный деятель, ставший впоследствии министром («Черчилль, — писал он в своих „Мемуарах“, — всегда был и оставался солдатом в штатском»), и выдающийся историк Англии Эли Халеви, для которой «в душе этот либеральный, даже ультралиберальный политик всегда был солдатом»[96]. Но, пожалуй, Альфред Гардинер, продемонстрировавший в своей статье завидную прозорливость, пошел дальше всех, объяснив военную выправку Черчилля глубинными особенностями его психологии: «Он постоянно играет роль, не отдавая себе в этом отчета, — роль героическую. При этом он сам себе зритель, изумленный своей игрой. Он видит себя мчащимся вперед сквозь дым сражения, торжествующим победу грозным воителем, (...) взоры его легионеров устремлены на него и полны веры в победу. Его герои — Наполеон, Мальборо, Агамемнон. Он любит авантюру, сражение больше жизни, больше идеи, за которую сражается, даже его честолюбие меркнет перед его жаждой боя. Его единственная цель — быть на линии огня, и неважно, в мирное время или в разгар военных действий. (...) Запомним хорошенько: он был, есть и всегда будет солдатом, который заглавными буквами впишет свое имя в историю»[97].

Если Ллойд Джордж и был прав, утверждая, что британский военно-морской флот стал навязчивой идеей Черчилля, первый лорд адмиралтейства, тем не менее, уделял внимание и другим насущным проблемам. Так, волей-неволей ему пришлось заниматься ирландским вопросом, в решении которого он играл первостепенную роль в 1913—1914 годах.

Вероятно, в течение какого-то времени, приблизительно в 1911 году, Черчилль подумывал о том, чтобы уладить этот вопрос путем преобразования страны в федерацию, он даже разработал план коренного переустройства Соединенного Королевства. Речь шла не больше не меньше как об учреждении отдельных парламентов в Англии, Ирландии, Шотландии и Уэльсе, подчиняющихся верховному парламенту, заседающему в Вестминстере. Это было бы так называемое «самоуправление со всех сторон» (Ноте Rule All Round), которое превратило бы Соединенное Королевство в федеральное государство. Однако этот план умер не родившись, поскольку помимо сомнений самого автора в его осуществимости против него категорически высказались ирландские националисты, которые вовсе не намерены были отказываться от своего давнего требования о предоставлении Ирландии автономии.

В то же время в политической жизни страны произошли два события, в результате которых вопрос о самоуправлении вновь встал со всей остротой. С одной стороны, после того как был принят парламентский акт о реформировании палаты лордов, препятствий с этой стороны уже не стоило опасаться. С другой стороны, в декабре 1910 года прошли выборы, на которых либералам не удалось снова набрать подавляющего большинства голосов, и отныне они должны были рассчитывать на поддержку ирландских националистов в палате общин. Тогда в апреле 1912 года правительство Асквита предложило парламенту проект билля о самоуправлении. В январе 1913 года его утвердила палата общин, но отклонила палата лордов. Однако поскольку теперь вето верхней палаты было лишь отлагательным, билль о самоуправлении вступил в силу летом 1914 года.

После этого сразу же начались волнения ирландцев в Ольстере. Была развернута широкая кампания в защиту Соединенного Королевства и против самоуправления. Перед яростным, инстинктивным сопротивлением североирландских протестантов, пылко защищавших свою веру и свою страну, Черчилль оказался бессилен. Ведь он знал, что его отец в 1886 году выступил против предложенного Гладстоном законопроекта о самоуправлении, тогда лорд Рандольф чуть ли не призывал к восстанию жителей Ольстера. Многие не преминули вспомнить его пламенную речь в поддержку Ольстера: «Ольстер будет сражаться, и Ольстер будет прав». Но не только Черчилль недооценил упорство ирландских юнионистов, никто из лондонских либералов, находившихся у власти, не думал, что дело может принять такой оборот. Как образно заметил Пол Эддисон, «подобно „Титанику“, корабль правительства плыл в тумане неведения, пока перед ним не возник айсберг протестантского Ольстера»[98].

Тем временем в Ирландии местное ополчение численностью в несколько десятков тысяч человек (Ulster Volunteer Force) вооружалось и, не таясь, проводило учения. Поначалу Черчилль пытался было уладить дело миром, но безрезультатно. Тогда правительство начало оттягивать решение ирландского вопроса, политический мир зашел в тупик, кто-то уже подумывал о том, чтобы лишить самоуправления шесть ольстерских графств, где большинство жителей исповедовали протестантизм. Возможно, Черчилль в какой-то момент даже решил прибегнуть к силе, чтобы восстановить «законность и порядок». Ни подтверждающими, ни опровергающими это предположение фактами мы не располагаем. Нам остается лишь констатировать, что, согласовав свои действия с военным министром, первый лорд адмиралтейства выслал к берегам Ольстера группу боевых кораблей.

В связи с этим в марте 1914 года взбунтовался лагерь Керрэга — главная квартира британской армии в Ирландии: шестьдесят офицеров кавалерийской бригады во главе со своим генералом заявили, что они скорее подадут в отставку, чем поднимут оружие на своих соотечественников. Консерваторы же негодовали, они буквально смешали с грязью несчастного Черчилля, обвинили его в том, что он в очередной раз сменил окраску и вознамерился устроить погром верноподданных юнионистов. С этого момента дело окончательно зашло в тупик. Черчилль пришел к мысли о введении особого режима правления в Ольстере, тогда на остальной территории Ирландии было бы введено самоуправление. Однако последняя попытка примирения, осуществленная королем, принимавшим обе стороны в Букингемском дворце с 21 по 24 июля, закончилась полным провалом. Между тем международный конфликт был уже в разгаре.