Черчилль-агностик

Воспитанный, сообразно правилам своего круга, в лоне англиканской церкви, Черчилль, тем не менее, был человеком глубоко неверующим. Христианские вероучения, евангельские предписания были ему чужды, если только они не являлись социальными установлениями, заложенными в основу британской культуры, и стержнем британского национального духа. Черчилль верил в нечто другое — в Англию и Империю, еще, быть может, в науку и прогресс.

Конечно, в детстве Уинстона окрестили, а в 1891 году, в возрасте семнадцати лет, он прошел обряд конфирмации, однако причастился Черчилль лишь раз в жизни, в чем впоследствии и признался племяннику Шейну Лесли[411]. В своей автобиографии выпускник Хэрроу в шутливом тоне рассказал о том, как в юности соблюдал религиозные обряды: «Даже во время каникул мне приходилось раз в неделю ходить в церковь. В Хэрроу каждое воскресенье было по три службы, а на неделе мы читали молитву по утрам и по вечерам. (...) Еще тогда я обеспечил себе такой кредит в банке набожности, что с тех пор мог преспокойно пользоваться своим счетом и в ус не дуть»[412].

Начиная с 1897 года (Черчилль тогда служил в Индии) он отказался не только от соблюдения религиозных обрядов, но и от самой христианской веры. Он подменил ее равнодушием и светской гуманностью, ставшими для него ориентирами в жизни, хотя на людях по-прежнему соблюдал правила и обряды англиканской церкви, которые британская армия не столько любила, сколько была к ним приучена. «Я не приемлю ни христианской веры, ни какой другой формы религиозных верований», — писал Черчилль своей матери. А вот строки из другого его письма: «Надеюсь, что смерть положит конец всему, я материалист до кончиков ногтей»[413]. Надо сказать, что знакомство с Индией — страной, в которой перемешано множество верований и воздвигнуты храмы самым разным божествам, способствовало зарождению и укреплению в скептичном и релятивистском мозгу западного человека убеждения в том, что прежде всего нужно жить честно и достойно, выполняя свой долг, а не ломая голову над тем, к какой религиозной формации принадлежать. Впрочем, Черчилль любил повторять изречение Дизраэли: «Все разумные люди исповедуют одну и ту же религию». Недавно выяснилось, что Черчилль даже был франкмасоном в течение нескольких лет... В 1901 году его приняли в Стадхолмскую ложу, что находилась в Лондоне, из которой он вышел в 1912 году, причем этот опыт не сказался ни на его мировосприятии, ни на его карьере[414].

Изо всех христианских вероисповеданий Черчилль все же отдавал предпочтение англиканской церкви. Он одобрял ее открытость и дух терпимости («Ее заслуга в том, что она всегда принимала, а не отвергала разнообразия религиозных верований и воззрений») и ненавидел католицизм, этот «восхитительный наркотик, облегчающий страдания и прогоняющий тревогу, но при этом замедляющий развитие и лишающий человека силы». В англиканской церкви Черчиллю нравилось то, что она не «погрязла в трясине догм», что в ней «гораздо больше разумного»[415]. Временами казалось, Черчилль разделял точку зрения своих товарищей-офицеров, для которых в религии было, по крайней мере, два положительных момента: она помогала удерживать женщин в рамках морали, а «низшие классы» — в повиновении[416].

Однако несмотря на то, что Черчилль чувствовал себя превосходно, исповедуя такую своеобразную форму «светской» религии, соблюдая элементарные правила этики и не имея никакого определенного кредо, он, тем не менее, задавал себе вопросы о смысле жизни, о предназначении каждого приходящего в этот мир. Его сын Рандольф вспоминал, что не раз слышал, как отец задавался вопросом о цели бытия[417]. Во время Первой мировой войны капитан (и будущий генерал) Спирс записал в своем дневнике содержание состоявшейся однажды вечером во Франции беседы с полковником Черчиллем. Судя по этим записям, полковник верил в то, что дух человека продолжает жить и после его смерти[418]. Приблизительно о том же пишет и Джон Колвилл, ближайший соратник Черчилля. По его словам, Уинстон-агностик с годами «поверил в существование высшей силы, сознательно влияющей на нашу жизнь. (...) Бесспорно, к старости он убедился в том, что конец жизни — это еще не конец всему»[419]. Впрочем, эта перемена мнения нисколько не противоречила глубокому черчиллевскому пессимизму, которому немало было свидетельств и о котором так часто говорил доктор Уилсон Моран. Например, в 1943 году Черчилль утверждал: «Смерть — это прекраснейший дар, которым Бог может наградить человека», а вот что он говорил в 1954 году: «Гнусный мир! Если бы мы заранее знали, что нас здесь ждет, никто не пожелал бы появляться на свет!»[420]

Тем не менее наше суждение было бы однобоким, если бы мы свели представление Черчилля о религии к одной поверхностной и в целом очень ограниченной концепции. Для него феномен религии был основополагающим как социокультурное явление. Черчилль хранил, по крайней мере, внешнюю верность верованиям предков потому, во-первых, что англиканская церковь представляла собой основной институт Королевства, ведь именно она определила его историю и выковала дух британского народа. А Черчилль заботился о том, чтобы сохранить в неприкосновенности все ценности прошлого, которые стоит сохранять. Поэтому ему горько было видеть, как теряет актуальность или исчезает вовсе то, что покоилось на традициях, обычаях, этикете (все эти три термина сразу англичане обозначают одним словом «помпа» (pageantry). Впрочем, в суматохе XX века, освободившегося от церковного влияния, религия могла бы послужить инструментом социального регулирования, контроля и поддержки. Возможно, перед лицом грозящих человечеству со всех сторон опасностей было бы целесообразно обратиться к высоким нравственным ценностям в поисках средств борьбы с окружающим хаосом. К примеру, в одной из записей, сделанной в 1925 году, Черчилль размышляет о судьбах мира и задает себе вопрос, что было бы, если бы религиозные верования не могли защитить человечество от ада «роботизации» и от использования оружия массового уничтожения[421].

Более того, когда в 1940 году Англия осталась один на один с врагом, Черчилль, ни минуты не колеблясь, заговорил о спасении христианской цивилизации от нацистского язычества. В таком ракурсе англичане сразу же представали эдакими доблестными рыцарями, на долю которых выпала миссия спасти от варварства традиции британского народа и всего христианства. Таким образом, девиз монарха, начертанный на всех британских монетах, — «Defensor Fidei»[422]— получил новое звучание. В 1943 году, выступая в программе Би-би-си, Черчилль вновь вернулся к мысли о том, что британскую нацию следует определять с двух точек зрения — национальной и христианской. «В истории и характере британского народа, — утверждал тогда еще премьер-министр Черчилль, — религия всегда была краеугольным камнем, от которого англичане отталкивались в своих надеждах и устремлениях»[423].

Однако не в это верил Черчилль. Его религией, которую он действительно исповедовал и от которой никогда не отрекался, были британский народ и Империя. Вот с чем он связывал свои замыслы и упования. Всю свою жизнь Черчилль свято верил в величие Британии, в ее славное прошлое, в ее цивилизаторскую миссию. Об этом свидетельствует знаменитый отрывок из написанной им биографии герцога Мальборо. Этот отрывок напоминает торжественный гимн, прославляющий подъем Великобритании на фоне угасающего могущества Короля-Солнца, могущества, которое разрушил великий Джон Черчилль, — его победы установили новое соотношение сил в Европе.

«Если бы в 1672 году, — пишет Черчилль, — кому-нибудь пришла в голову мысль рассчитать соотношение сил между Францией и Англией, вывод получился бы неутешительным: наш слабый остров находился в унизительно зависимом положении — его поддерживали своим капиталом иностранные державы. Это положение усугублялось тем, что Европа сама была раздроблена и крайне слаба.

Ни один мечтатель, каким бы романтиком он ни был и какие бы безумные фантазии ни рождались в его душе, не мог предвидеть, что недалек тот день, когда под натиском огромных коалиций, вовлекших в битву все поколение, могучий французский колосс падет ниц, будет втоптан в пыль, а маленький островок начнет возводить свою империю в Индии и в Африке, отнимет у Франции и Голландии их колонии и выйдет из борьбы победителем, повелителем и господином Средиземного моря и всего мирового океана! Кто мог подумать, что этот островок возьмет с собой в дальний путь, словно святыню в раке, все свои законы и свободы, достижения науки и сокровища словесности, все те блага, которые сегодня стали самыми дорогими «фамильными драгоценностями» огромной семьи, имя которой — Человечество?»[424]

Черчилль был истым викторианцем. Он родился накануне провозглашения королевы Виктории императрицей Индии, а в юности стал свидетелем двух пышных юбилеев королевы — золотого, отпразднованного в 1887 году, и бриллиантового, отпразднованного в 1897 году. Черчилль всегда оставался непоколебимым, бескомпромиссным, страстным патриотом, убежденным в том, что провидение доверило британским руководителям благословенную землю, хранительницу мировой цивилизации и прогресса. Вот почему черчиллевское понимание патриотизма было поистине сакральным. Бесспорно, его патриотизм не раз плавно переходил в национализм или в империализм, однако никогда — в демагогическую, тривиальную ксенофобию.

Вот почему на протяжении всей своей карьеры Черчилль гнал от себя мысль о неизбежном упадке Британской империи. Показательный тому пример: именно эту тему он выбрал для своего первого выступления перед собранием консерваторов в 1897 году. «Немало найдется людей, — говорил тогда Черчилль под восторженные рукоплескания слушателей, — утверждающих, что в этом году, когда мы празднуем юбилей нашей королевы, Британская империя достигла зенита могущества и славы и что отныне мы неизбежно вступим в полосу упадка, как это было с Вавилоном, Карфагеном, Римом... Не слушайте это воронье, накликающее беды и несчастья. Изобличайте во лжи их карканье, доказывайте собственными поступками, что силу и жизнелюбие нашего народа не искоренить, так же как и нашу решимость заставить уважать Империю, доставшуюся нам в наследство»[425]. В самый разгар войны, сразу после победы при Эль-Аламейне, старый волк британской политики развил эту мысль во время торжественной церемонии, состоявшейся в символическом месте — лондонском Сити: «Я стал первым министром короля не затем, чтобы руководить процессом ликвидации Британской империи. Для этого, если однажды такая необходимость возникнет, пусть поищут кого-нибудь другого, а пока, раз уж у нас демократическое государство, я думаю, следовало бы спросить мнение народа»[426].

Как уже было сказано выше, Черчилль верил не только в Империю и Англию, но и в науку и технический прогресс. И все же его любовь к науке и прогрессу была значительно слабее его страстной любви к родине. Вспомним, ведь система взглядов Черчилля формировалась в основном в конце XIX века, то есть в викторианскую эпоху, когда идея прогресса была ключевой. Эта идея была тесно связана с процветавшим тогда в Англии сциентизмом: считалось, что знание сделало человеческую власть безграничной, крепла уверенность в грядущей победе разума и науки над невежеством, предрассудками и старыми верованиями. К этому оптимизму прибавился активно насаждавшийся морализм, который, как многие хотели думать, сочетал в себе добро и истину.

Вот в какой атмосфере вырос Черчилль. Идеям своего детства он волей-неволей оставался верен всю жизнь. В возрасте семи лет он уже с восторгом проводил первые в жизни опыты по смешиванию газов. Позднее химия стала одним из предметов, по которым он успевал и за счет которых поступил в Сэндхерст[427]. Прогресс проник и в повседневный быт Черчиллей. Особняк лорда Рандольфа Черчилля в Уэст-Энде стал первым частным домом в Лондоне, освещенным электрическими лампочками[428].

Неудивительно, что любопытство Черчилля всегда было возбуждено, а его богатое воображение вечно рисовало ему какие-то удивительные картины. Он всегда испытывал повышенный интерес к новым механизмам, всевозможным техническим новинкам, к изобретениям и нововведениям, начиная с танка времен Первой мировой войны и заканчивая радаром и системой «Ультра», нашедших применение в борьбе с фашизмом. Кроме того, не стоит забывать о фантастических планах, один за другим рождавшихся в его изобретательном уме. Так, в 1943 году Черчилль разработал план «Хабакук», состоявший в том, чтобы превратить айсберги в плавучие непотопляемые базы военной авиации, покрыв их сверху огромными настилами из замороженных досок. Однако этот план сразу же был отвергнут благоразумными экспертами[429].

Добавим еще один, последний штрих к портрету: страсть Черчилля к истории. История человечества была для него не просто историей пути к спасению, он видел в ней, несмотря на все печальные факты — и в первую очередь трагедии XX века, — историю прогресса. Прогресса, лучшей иллюстрацией которого служила история Англии, прошедшей долгий путь развития от кельтских варварских племен и датских завоеваний до современной, процветающей Великобритании — светоча цивилизации, свободы и демократии. В этом отношении Черчилль был безоговорочным сторонником «либеральной концепции», согласно которой история развивалась линейно и была отмечена поэтапной победой эмансипации, триумфом реформ и предоставлением каждому — благодаря таким документам, как Великая хартия вольностей или закон 1679 года о неприкосновенности личности — права свободно распоряжаться своей жизнью. Эта концепция звучала как нельзя более естественно в устах просвещенного отпрыска одной из знатнейших фамилий Британского Королевства, чьим призванием было служение государству и обществу.

Был ли Черчилль харизматическим лидером?

Кто осмелится утверждать, что Черчилль не обладал способностью подчинять окружающих своему влиянию, особенно в период с 1940 по 1945 год? Именно тогда во всей полноте раскрылись его ораторский талант, его дар владения словом и говорящим жестом, его способность вдохнуть в соотечественников неугасимую энергию. И все же, был ли он харизматическим лидером?

Известно, что Макс Вебер, пытавшийся объяснить природу необыкновенной духовной власти некоторых людей — политических лидеров, военачальников или священников, выделил три основных типа воздействия, оказывавшегося лидерами разных времен. Первый тип — этотрадиционноевоздействие, основанное на вере в святость обычаев и законность правления тех, кто опирается на традицию. Второй тип — этозаконноевоздействие, установленное разумным и законным путем и опирающееся на действующую конституцию и действующие институты власти. Наконец,харизматическоевоздействие проявляется в преданности и покорности лидеру в силу его обаяния, личных качеств и исключительных талантов. Иными словами, некоему лидеру для того, чтобы завоевать авторитет, вовсе не обязательно строго следовать букве закона или традициям, он вполне может положиться на свой природный дар. В этом и заключается его обаяние, его харизма. Народ же, в свою очередь, «подчиняется лидеру, обладающему сильным характером, героическим мужеством или какими-либо другими особыми достоинствами». Речь идет о человеке-мессии, спасителе, «наделенном сверхъестественными, или сверхчеловеческими, или, по крайне мере (...), не свойственными большинству смертных способностями». Вот почему приверженцы «мессии» признают его своим лидером, почитают его, добровольно и инстинктивно встают под его знамена, влекомые исключительно его незаурядной личностью, верой и надеждой[430].

Даже не вникая во все тонкости описания Макса Вебера, подчас довольно расплывчатого и туманного, стоит прибегнуть к его эвристическому методу для пояснения особенностей личности Черчилля и раскрытия секрета его головокружительной карьеры. При этом вовсе не обязательно делать из него сверхчеловека, надо просто попытаться понять, как сумел этот исключительный человек, наделенный незаурядными способностями, в не менее незаурядных обстоятельствах завоевать авторитет, объединить вокруг себя своих соотечественников в едином, страстном и свободном порыве. Для этого мы располагаем красноречивыми статистическими данными: опросы Гэллапа показали, что премьер-министр, возглавивший страну в годы войны, пользовался постоянной, мощной поддержкой населения. Предпочтение Черчиллю отдавали от 88,5 процента британских граждан во второй половине 1940 года до 89 процентов в 1944 году. Небольшой спад народного доверия произошел в 1942 году (84 процента) и достиг пика в 1943 году (92 процента)[431].

Оставим в стороне возражения против веберовской концепции харизматического лидера: согласно этим возражениям религиозная этимология слова «харизма» (Вебер действительно позаимствовал термины «харизма» и «божья благодать» в книге Рудольфа Сома «Церковное право», вышедшей в 1893 году) противоречит его употреблению применительно к современным политическим режимам. В действительности наиболее секуляризированные общества XX века не обходятся без церкви и веры, в особенности если религия принимает более светскую форму. Во многих странах, где еще сохранились чувства и признается добродетель верности[432], это приводит к взаимопроникновению политики и религиозной сферы. Таким образом, если в либеральном или тоталитарном обществе появляется так называемый харизматический лидер, то граждане ему всецело доверяют, с благоговением внимают каждому его слову, с одобрением встречают каждую его инициативу и верят в его божий дар.

В случае Черчилля налицо как раз все три атрибута обладающего харизмой лидера — лидера, в котором есть искра божья[433]. Во-первых, как лидер он наиболее полно раскрылся именно в кризисной ситуации, Вебер называет это периодом психологического, физического, морального и политического беспокойства. Кому же придет в голову отрицать, что именно такой период переживала Англия в 1940 году, когда ей грозило вражеское вторжение и разгром, а также в 1942 году, в кульминационные месяцы битвы за Атлантику? Именно божий дар помог премьер-министру в обстановке, пронизанной страхом, опасностью, отчаянием и предчувствием неминуемой катастрофы, найти путь к спасению. Черчилль, обладавший этой самой пресловутой харизмой, олицетворял собой избавление, он психологически выправил ситуацию, подарил людям надежду вместо тревоги, вдохнул в них веру в успех, заразил их своим оптимизмом, передал им свой эмоциональный настрой. Вот такими способностями и должен обладать лидер, ниспосланный провидением для спасения своего народа. Такими способностями, вне всякого сомнения, обладал Черчилль.

Во-вторых, в трудную минуту между лидером и народом возникла сильнейшая эмоциональная связь, соединившая Черчилля и Британию узами почти мистической верности. В результате возник культ личности героя, облекший его высшей властью. И снова налицо все доказательства всеобщего и стихийного доверия британского народа премьер-министру Черчиллю. Не только результаты социологических опросов, но и свидетельства очевидцев и архивные документы единогласно подтверждают, что так оно и было с весны 1940-го по весну 1945 года. Судя по всему, это всеобщее благоволение продолжалось недолго. Его хрупкость и недолговечность подтвердились на выборах 1945 года, однако к тому моменту исторические условия в целом переменились — фашизм был разгромлен, другие факторы стали решающими и обусловили падение лидера. Зато в народной памяти нерушимые узы, связавшие Британию и ее героя в годы войны, продолжали существовать. Они существовали, пока герой был жив, они существуют и после его смерти.

В-третьих, этот божий дар необходимо было сделать явным для окружающих и возвести в степень культа. А уж в этом Черчиллю не было равных. В самом деле, искра божья, о которой идет речь, могла и погаснуть, поэтому тому, в ком она еще теплилась, необходимо было поддерживать ее положительной социальной динамикой, с тем чтобы раздуть искру поярче и сделать видимой для всех посредством красноречивых символов. Допустим, что первым условием харизматического лидерства и вправду было проявление своих исключительных качеств, чуть ли не способностей медиума. Однако помимо этого необходимо было еще и наглядно продемонстрировать свои таланты — выступая в парламенте или по радио, тиражируя свои фотографии или мелькая в телевизионной хронике, изобретая собственные атрибуты, ставшие частью легенды (поднятые в знак победы средний и указательный пальцы, неизменная сигара во рту, появление на публике во всевозможных костюмах)...

Как бы то ни было, а Макс Вебер первым заявил, что эти три вида воздействия — традиционное, законное и харизматическое — не только не являются взаимоисключаемыми (тем более что ни один из этих типов не встречается в чистом виде), но часто образуют всевозможные сочетания[434]. В этом случае нетрудно доказать, что Черчилль и в самом деле пользовался всеми тремя способами воздействия. Что касается традиционной власти, то очевидно, что представитель высшей аристократии, отпрыск одного из самых знатных родов Королевства, потомок национального героя герцога Мальборо всегда пользовался авторитетом в силу своего происхождения, своего общественного положения и своего громкого имени. Больше того, в британском обществе сильным мира сего всегда оказывалось глубокое почтение. Поэтому статус патриция обеспечивал Черчиллю неизменное уважение и преданность, чуть ли не набожное почитание, которое если и не всегда проявлялось явно, то подспудно присутствовало на протяжении всей его карьеры и уж тем более, когда он возглавлял государство.

В то же время Черчилль являл собой образец законного воздействия, поскольку его избрали премьер-министром добровольно, демократическим путем, указанным в конституции. В этом отношении его карьера воплощала и служила ярким примером британской политической культуры. Он унаследовал не только голубую герцогскую кровь, но и рациональные принципы демократической логики. В душе Черчилль всегда был верным сторонником парламентского режима, всегда тщательно соблюдал правила и обычаи, принятые в парламенте. В этом был залог его соответствия требованиям закона, его безупречного имиджа поборника конституции.

Тем не менее в отличие от других британских государственных деятелей, с успехом оказывавших традиционное и законное воздействие, Черчилль был лидером, освоившим все три веберовских типа власти. Божий дар определял его характер и его поступки. Соблюдение традиций, закона и личное обаяние позволили ему занять исключительное место в истории. Эти три фактора объясняют «маятниковое движение» — если использовать терминологию Макса Вебе-ра — между доводами рассудка и харизмой в его отправлении власти и оказании сильнейшего влияния на окружающих. Известно, что харизма провоцирует вторжение иррационального в историю. Если бы не эта «божья благодать», было бы непонятно, откуда взялось в 1940 году все случайное и непредвиденное в процессе рационализации, развернувшемся в XX веке в Англии, да и в других современных обществах. Словом, не обладай Черчилль харизмой, его судьба утратила бы свою исключительность и великий человек опустился бы до уровня самого обычного смертного.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Книга близится к завершению. Перед нами промелькнула целая жизнь. Страница истории перевернулась. Что сказать в заключение об удивительной судьбе удивительного человека?

Прежде всего приходится признать, что, несмотря на массу самых тщательных и самых упорных исследований, загадка Черчилля так до конца и не разгадана. Трудно побороть искушение применить к нему его же определение, данное им Советскому Союзу в 1939 году: «Головоломка, окутанная тайной, внутри загадки»[435]. Черчилль был очень многогранным человеком. Клемент Эттли, один из тех, кому довелось дольше всего с ним работать, сказал: «Это был самый изменчивый человек из всех, кого я знал»[436]. Великодушный мечтатель и властный эгоист, хранитель вековых традиций и страстный коллекционер достижений современности.

Этот долгий путь длиной в девяносто лет оставил историкам четыре повода для размышления. Прежде всего, в отличие от множества героев, прославившихся очень рано и павших в цвете юных лет или на пороге зрелости, Уинстон Черчилль дважды вставал во главе Англии и решал судьбы мира уже на закате карьеры, совершенно неожиданно и почти случайно. В самом деле, если бы он умер в середине тридцатых годов, он бы остался в истории блистательным, но неудачливым политиком, как и его отец, лорд Рандольф Черчилль. Конечно, накануне войны у семидесятилетнего Черчилля за плечами была уже солидная карьера, он успел проявить себя и в составе либеральной, и в составе консервативной партий. Девять раз он был министром, при этом ему доверяли самые ответственные посты: министерство внутренних дел, адмиралтейство, военное ведомство, министерство финансов. Тем не менее, как мы знаем, карьера Черчилля вовсе не была неуклонным, размеренным подъемом к вершине власти — посту премьер-министра, в ней были взлеты и падения. В конце тридцатых годов Черчилль как раз пытался оправиться от самого болезненного своего «падения». Большинство консерваторов относилось к нему в ту пору с презрением, либералы и лейбористы — с недоверием, он растратил свой кредит доверия в непопулярных или пустых затеях, не было человека, который не назвал бы его головотяпом, непредсказуемым и неуправляемым субъектом. Поэтому, казалось, на политической карьере Черчилля можно было поставить крест. И лишь в чрезвычайной ситуации, сложившейся весной 1940 года, у него наконец появилась возможность по-настоящему проявить себя — настал его звездный час.

Дело, разумеется, вовсе не в том, что Черчилль внезапно избавился от всех своих недостатков. Он по-прежнему всюду совал свой нос, был так же нетерпелив и непостоянен, как и прежде. Однако теперь понадобились его способности неутомимого организатора, блистательного оратора, который сумел бы вдохнуть силы в приунывший народ, поделиться с ним своей энергией, расшевелить министров, генералов, дипломатов и прочих высокопоставленных чиновников. И действительно, Черчиллю удалось завоевать авторитет, новый премьер-министр пользовался огромной популярностью у народа, кроме того, он твердо верил в свой гений, бойко вел дела внешней и внутренней, а также военной политики.

После поражения на выборах в 1945 году в один миг вся его жизнь перевернулась. Потеря власти была для него не просто самым страшным унижением — отныне новый лидер оппозиции был вынужден вести жалкие баталии на крошечном пятачке парламентской трибуны. Он явно вырос из этой роли, но, вместо того чтобы совсем уйти из политики и купаться в лучах заслуженной славы, предпочел остаться в качестве лидера консервативной партии, перешедшей в ряды оппозиции. В то же время он, казалось, пребывал в разладе с эпохой, потерял чувство реальности и напоминал, как жестоко заметил Бивен, «динозавра на выставке точных измерительных приборов». Теперь Черчилля утешали воспоминания и сознание того, что он успел вписать свое имя большими буквами на страницы истории, что у него был статус первого эксперта в вопросах международной политики, — теперь он мог, подобно пророку, предсказывать будущее планеты.

Второй феномен, над которым стоит поразмыслить историкам: Черчиллю, аристократу, наделенному массой талантов и ставшему самым популярным премьер-министром в истории Великобритании, всегда удавалось сочетать верность принципам и прагматизм, теоретический подход и метод проб и ошибок. Он, впрочем, сам раскрыл секрет этой диалектики: «Всегда гораздо легче провозглашать принципы, нежели следовать им в жизни (...). Однако тот, в чьей душе убеждения пустили глубокие корни, имеет больше шансов выстоять среди стремительно изменяющихся обстоятельств и повседневных случайностей, нежели тот, кто не видит дальше собственного носа и заботится лишь об удовлетворении своих сиюминутных прихотей»[437].

Черчилль родился аристократом и оставался им всю жизнь, купаясь в комфорте, как и подобает отпрыску знатного рода. В детстве и юности его окружал роскошный, величественный декор Бленхеймского замка, в котором он появился на свет, куда он потом часто наведывался, где он сочетался законным браком с Клементиной и вблизи которого был погребен. Возмужав среди обелисков, воздвигнутых в честь той или иной победы британского оружия, среди картин и гобеленов, представлявших самого знаменитого капитана Королевства, Черчилль счел своим долгом передать в века это священное наследство. В этом и заключалась миссия так называемых «вековых дубов» — аристократических семейств Англии, которые, по словам Бурке, составляли силу и славу британской короны.

Разумеется, иногда Черчилль в силу каких-либо чрезвычайных обстоятельств встречался и с рядовыми британцами, хотя, надо признать, эти встречи были недолгими и довольно поверхностными. Так, в 1916 году он соприкоснулся с шотландскими стрелками, служившими в его батальоне. Наиболее тесно он общался со своими низкородными соотечественниками лишь во время Второй мировой войны. В 1940 году перед лицом страшной опасности в Англии установилась атмосфера всеобщего согласия. Народ и его лидера объединило желание выстоять и победить. И все-таки, несмотря ни на что, голубая кровь перевешивала, тогда как в политической культуре Черчилля сочетались, с одной стороны, традиции либеральной аристократии вкупе с его концепцией истории и прогресса и с другой — мягкосердечие консерватора-демократа, унаследованное им от отца. При этом Черчилль всегда представлял себе общество четко поделенным на иерархические ступени и придерживался патерналистской логики, как и подобает представителю «высших классов, рожденных править» (born to rule).