Сидели раз старатели круг огонька в лесу. Четверо больших, а пятый парнишечко. Лет так восьми. Не больше. Федюнькой его звали.
      Давно всем спать пора, да разговор занятный пришелся. В артелке, видишь, один старик был. Дедко Ефим. С молодых годов он из земли золотую крупку выбирал. Мало ли каких случаев у него бывало. Он и рассказывал, а старатели слушали.
      Отец уж сколько раз говорил Федюньке:
      – Ложился бы ты, Тюньша, спать!
      Парнишечку охота послушать.
      – Погоди, тятенька! Я маленечко еще посижу.
      Ну, вот… Кончил дедко Ефим рассказ. На месте костерка одни угольки остались, а старатели все сидят да на эти угольки глядят.
      Вдруг из самой серединки вынырнула девчоночка махонькая. Вроде кукленки, а живая. Волосенки рыженькие, сарафанчик голубенький и в руке платочек, тоже сголуба.
      Поглядела девчонка веселыми глазками, блеснула зубенками, подбоченилась, платочком махнула и пошла плясать. И так у ней легко да ловко выходит, что и сказать нельзя. У старателей дух захватило. Глядят – не наглядятся, а сами молчат, будто задумались.
      Девчонка сперва по уголькам круги давала, потом, – видно, ей тесно стало, – пошире пошла. Старатели отодвигаются, дорогу дают, а девчонка как круг пройдет, так и подрастет маленько. Старатели дальше отодвинутся. Она еще круг даст и опять подрастет. Когда вовсе далеко отодвинулись, девчонка по промежуткам в охват людей пошла, – с петлями у ней круги стали. Потом и вовсе за людей вышла и опять ровненько закружилась, а сама уже ростом, с Федюньку. У большой сосны остановилась, топнула ножкой, зубенками блеснула, платочком махнула, как свистнула:
      – Фи-ть-ть! й-ю-ю-у…
      Тут филин заухал, захохотал, и никакой девчонки не стало.
      Кабы одни большие сидели, так, может, ничего бы дальше и не случилось. Каждый, видишь, подумал:
      «Вон до чего на огонь загляделся! В глазах зарябило… Неведомо что померещится с устатку-то!»
      Один Федюнька этого не подумал и спрашивает у отца:
      – Тятя, это кто?
      Отец отвечает:
      – Филин. Кому больше-то? Неуж не слыхал, как он ухает?
      – Да не про филина я! Его-то, поди-ка, знаю и ни капельки не боюсь. Ты мне про девчонку скажи.
      – Про какую девчонку?
      – А вот которая на углях плясала. Еще ты да и все отодвигались, как она широким кругом пошла.
      Тут отец и другие старатели давай доспрашивать Федюньку, что он видел. Парнишечко рассказал. Один старатель еще спросил:
      – Ну-ко, скажи, какого она росту была?
      – Сперва-то не больше моей ладошки, а под конец чуть не с меня ростом стала.
      Старатель тогда и говорит:
      – А ведь я, Тюньша, точь-в-точь такое же диво видел.
      Федюнькин отец и еще один старатель это же сказали. Один дедко Ефим трубочку сосет и помалкивает. Старатели приступать к нему стали.
      – Ты, дедко Ефим, что скажешь?
      – А то и скажу, что это же видел, да думал – померещилось мне, а выходит – и впрямь Огневушка-Поскакушка приходила.
      – Какая Поскакушка?
      Дедко Ефим тогда и объяснил:
      – Сдыхал, дескать, от стариков, что есть такой знак на золото – вроде маленькой девчонки, которая пляшет. Где такая Поскакушка покажется, там и золото. Не сильное золото, зато грудное, и не пластом лежит, а вроде редьки посажено. Сверлу, значит, пошире круг, а дальше все меньше да меньше и на– нет сойдет. Выроешь эту редьку золотого песку – и больше на том месте делать нечего. Только вот забыл в котором месте ту редьку искать: то ли где Поскакушка вынырнет, то ли где она в землю уйдет.
      Старатели и говорят:
      – Это дело в наших руках. Завтра пробьем дудку сперва на месте костерка, а потом под сосной испробуем. Тогда и увидим, пустяшный твой разговор или всамделе что на пользу есть.
      С этим и спать легли. Федюнька тоже калачиком свернулся, а сам думает: «Над чем это Филин хохотал ?»
      Хотел у дедка Ефима спросить, да он уже похрапывать принялся.
      Проснулся Федюянька на другой день позднехонько и видит – на вчерашнем огневище большая дудка вырыта, а старатели стоят у четырех больших сосен и все говорят одно:
      – На этом самом месте в землю ушла.
      Федюнька закричал:
      – Что вы! Что вы, дяденьки! Забыли, видно! Вовсе Поскакушка под этой вот сосной остановилась… Тут и ножкой притопнула.
      На старателей тут сомненье пришло.
      – Пятый пробудился – пятое место говорит. Был бы десятый – десятое бы указал. Пустое, видать, дело. Бросить надо.
      Все ж таки на всех местах испытали, а удачи не вышло. Дедко Ефим и говорит Федюньке:
      – Обманное, видно, твое счастье.
      Федюньке это нелюбо показалось. Он и говорит:
      – Это, дедо, филин помешал. Он наше счастье обухал да обхохотал.
      Дед Ефим свое говорит:
      – Филин тут – не причина.
      – А вот и причина!
      – Нет, не причина!
      – А вот и причина!
      Спорят так-то вовсе без толку, а другие старатели над ними да и над собой смеются:
      – Старый да малый, оба не знают, а мы, дураки, их слушаем да дни теряем.
      С той вот поры старика и прозвали Ефим Золотая редька, а Федюньку – Тюнькой Поскакушкой. Ребятишки заводские узнали, проходу не дают. Как увидят на улице так и заведут:
      – Тюнька Поскакушка! Тюнька Поскакушка! Про девчонку скажи! Скажи про девчонку!
      Старику от прозвища какая беда? Хоть горшком назови, только в печку не ставь. Ну, а Федюньке по малолетству обидно показалось. Он и дрался, и ругался, и ревел не раз, а ребятишки пуще того дразнят. Хоть домой с прииска не ходи. Тут еще перемена жизни у Федюньки вышла. Отец-то у него на второй женился. Мачеха попалась, прямо сказать, медведица. Федюньку и вовсе от дома отшибло.
      Дедко Ефим тоже не часто домой с прииска бегал. Намается за неделю, ему и неохота итти, старые ноги колотить. Да и не к кому было. Один жил. Вот у них и повелось. Как суббота, старатели домой, а дедко Ефим с Федюнькой на прииске останутся.
      Что делать-то? Разговаривают о том, о другом. Дедко Ефим рассказывал побывальщины разные, учил Федюньку, по каким логам золото искать и протча тако. Случалось, и про Поскакушку вспомнят. И все у них гладко да дружно. В одном сговориться не могут. Федюнька говорит, что филин всей неудаче причина, а дедко Ефим говорит – вовсе не причина.
      Раз так-то заспорили. Дело еще на свету было, при солнышке. У балагана все-таки огонек был – от комаров курево. Огонь чуть видно, а дыму много. Глядят – в дыму-то появилась махонькая девчонка. Точь-в-точь такая же, как тот раз, только сарафанчик потемнее и платок тоже. Поглядела веселыми глазками, зубенками блеснула, платочком махнула, ножкой притопнула и давай плясать.
      Сперва круги маленькие давала, потом больше да больше, и сама подрастать стала. Балаган на пути пришелся, только это ей не помеха. Идет, будто балагана и нет. Кружилась-кружилась, а как ростом с Федюньку стала, так и остановилась у большой сосны. Усмехнулась, ножкой притопнула, платочком махнула, как свистнула:
      – Фи-т-ть! й-ю-ю-у…
      И сейчас же филин заухал, захохотал. Дедко Ефим подивился:
      – Откуда филину быть, коли солнышко еще не закатилось?
      – Видишь вот! Опять филин наше счастье спугнул. Поскакушка-то, может, от этого филина и убежала.
      – А ты разве видел Поскакушку?
      – А ты разве не видел?
      Начали они тут друг дружку расспрашивать, кто что видел. Все сошлось, только место, где девчонка в землю ушла, у разных сосен указывают. Как до этого договорились, так дедко Ефим и вздохнул:
      – О-хо-хо! Видно, нет ничего. Одна это наша думка.
      Только сказал, а из-под дерна по балагану дым повалил. Кинулись, а там жердник под дерном затлел. По счастью, вода близко была. Живо залили. Все в сохранности осталось. Одне дедовы рукавицы обгорели. Схватил Федюнька рукавицы и видит – дырки на них, как следочки от маленьких ног. Показал это чудо дедке Ефиму и спрашивает:
      – Это, по-твоему, тоже думка?
      Ну, Ефиму податься некуда, сознался:
      – Правда твоя, Тюньша. Знак верный – Поскакушка была. Придется, видно, завтра опять ямы бить – счастье пытать.
      В воскресенье и занялись этим с утра. Три ямы вырыли – ничего не нашли. Дедко Ефим жаловаться стал:
      – Наше-то счастье – людям смех.
      Федюнька опять вину на филина кладет:
      – Это он, пучеглазик, наше счастье обухал да обхохотал! Вот бы его палкой!
      В понедельник старатели прибежали из заводу. Видят – свежие ямы у самого балагана. Сразу догадались, в чем дело. Смеются над стариком-то:
      – Редька редьку искал…
      Потом увидели, что в балагане пожар начинался, давай их ругать обоих. Федюнькин отец зверем на парнишку накинулся, чуть не поколотил, да дедко Ефим застоял:
      – Постыдился бы мальчонку строжить! Без того он у тебя боится домой ходить. Задразнили да загрызли парнишка. Да и какая его вина? Я, поди-ко, оставался, – с меня и спрашивай, коли у тебя урон какой случился. Золу, видно, из трубки высыпал с огоньком – вот и загорелось. Моя оплошка – мой и ответ.
      Отчитал так-то федюнькиного отца, потом и говорит парнишку, как никого из больших близко не было:
      – Эх, Тюньша, Тюньша! Смеется над нами Поскакушка. Другой раз случится увидеть, так ей в глаза надо плюнуть. Пускай людей с пути не сбивает да насмех не ставит!
      Федюнька свое заладил:
      – Дедо, она не со зла. Филин ей вредит.
      – Твое дело, – говорит Ефим, – а только я больше ямы бить не стану. Побаловался – и хватит. Немолодые мои годы – за Поскакушкой скакать.
      Ну, разворчался старик, а Федюньке все Поскакушки жаль.
      – Ты, дедо, не сердись на нее! Вон она какая веселая да хорошая. Счастье бы нам открыла, кабы не филин.
      Про филина дедко Ефим промолчал, а на Поскакушку все ворчит:
      – То-то она счастье тебе открыла! Хоть домой не ходи!
      Сколько ни ворчит дедко Ефим, а Федюнька свое:
      – А как она, дедо, ловко пляшет!
      – Пляшет-то ловко, да нам от этого не жарко – не холодно, и глядеть неохота.
      – А я бы хоть сейчас поглядел! – вздохнул Федюнька. Потом и спрашивает:
      – А ты, дедо, отворотишься? И поглядеть тебе не любо?
      – Как не любо? – проговорился дедко, да спохватился и давай опять строжить Федюньку: – Ох и упорный ты парнишко! Ох, и упорный! Что в головенку попало, то и засело! Будешь вот, что мое же дело, – всю жизнь мыкаться, за счастьем гоняться, а его, может, вовсе и нету.
      – Как нету, коли я своими глазами видел.
      – Ну, как знаешь, а я тебе не попутчик! Набегался. Ноги заболели.
      Поспорили, а дружбу вести не перестали. Дедко Ефим по работе сноровлял Федюньке, показывал, а в свободный час о всяких случаях рассказывал. Учил, значит, как жить-то надо. И самые веселые у них те дни были, как они вдвоем на прииске оставались.
      Зима загнала старателей по домам. Рассовал их приказчик до весны по работам, куда пришлось, а Федюнька по малолетству дома остался. Только ему дома-то несладко. Тут еще новая беда пришла: отца на заводе покалечило. В больничную казарму его унесли. Ни жив ни мертв лежит. Мачеха и вовсе медведицей стала, – загрызла Федюньку. Терпел он, терпел, да и говорит:
      – Пойду, нето, я к дедку Ефиму жить.
      А мачехе что?
      – Провались ты, – кричит, – хоть к Поскакушке своей.
      Надел тут Федюня пимишки, шубейку-ветродуйку покромкой покрепче затянул. Хотел отцовскую шапку надеть, да мачеха не дала. Натянул тогда свою, из которой давно вырос, и пошел.
      На улице первым делом парнишки налетели, дразниться стали:
      – Тюнька Поскакушка! Тюнька Поскакушка! Скажи про девчонку!
      Федюня, знай, идет своей дорогой. Только и сказал:
      – Эх вы! Несмысленыши!
      Ребятам что-то стыдно стало. Они уж вовсе по-доброму спрашивают:
      – Ты куда это?
      – К дедку Ефиму.
      – К Золотой редьке?
      – Кому Редька – мне дедко.
      – Далеко ведь! Еще заблудишься.
      – Знаю, поди-ко, дорогу.
      – Ну, замерзнешь. Вишь, стужа какая, а у тебя и рукавиц нет.
      – Рукавиц нет, да руки есть, и рукава не отпали. Засуну руки в рукава – только и дела. Не догадались!
      Ребятам занятно показалось, как Федюнька разговаривает, они и стали спрашивать по-хорошему:
      – Тюньша! Ты, правда, Поскакушку в огне видел?
      – И в огне видел, и в дыму видел. Может, еще где увижу, да рассказывать недосуг, – сказал Федюнька, да и зашагал дальше.
      Дедко Ефим то ли в Косом Броду, то ли в Северной жил. На самом выезде, сказывают, избушка стояла. Еще перед окошком сосна бортевая росла. Далеконько все ж таки, а время холодное – самая середина зимы. Подзамерз наш Федюнюшка. Ну, дошагал все ж таки. Только ему за дверную скобку взяться, вдруг слышит:
      – Фи-т-ть! й-ю-ю-у…
      Оглянулся – на дороге снежок крутится, а в нем чуть метлесит клубочек, и похож тот клубочек на Поскакушку.
      Побежал Федюня поближе разглядеть, а клубочек уж далеко. Федюня за ним, он того дальше. Бежал-бежал за клубочком, да и забрался в незнакомое место. Глядит – пустоплесье какое-то, а кругом лес густой. Посредине пустоплесья береза старая, будто и вовсе неживая. Снегу около нее намело гора-горой. Клубочек подкатился к этой березе да вокруг нее и кружится.
      Федюнька в азарте-то не поглядел, что тут и тропочки нет, полез по цельному снегу. «Столько, – думает, – бежал, неуж спятиться!»
      Добрался-таки до березы, а клубочек и рассыпался. Снеговой пылью Федюньке в глаза брызнул.
      Чуть не заревел от обиды Федюнька. Вдруг у самой его ноги снег воронкой до земли протаял. Видит Федюнька, – на дне-то воронки Поскакушка. Веселенько поглядела, усмехнулась ласково, платочком махнула и пошла плясать, а снег– от от нее бегом побежал. Где ей ножку поставить, там трава зеленая да цветы лесные.
      Обошла круг – тепло Федюньке стало, а Поскакушка шире да шире круг берет, сама подрастает, и полянка в снегу все больше да больше. На березе уж листочки зашумели. Поскакушка того больше старается, припевать стала:
      У меня тепло!
      У меня светло!
      Красно летичко!
      А сама волчком да волчком – сарафанчик пузырем. Когда ростом с Федюнькой выровнялась, полянка в снегу вовсе большая стала, а на березе птички запели.
      Жарынь, как в самый горячий день летом. У Федюньки с носу пот каплет. Шапчонку свою Федюнька давно снял, хотел и шубенку сбросить. Поскакушка и говорит:
      – Ты, парень, побереги тепло-то! Лучше о том подумай, как назад выберешься!
      Федюнька на это и отвечает:
      – Сама завела – сама выведешь!
      Девчонка смеется:
      – Ловкий какой! А если мне недосуг?
      – Найдешь время! Я подожду!
      Девчонка тогда и говорит:
      – Возьми-ко лучше лопатку. Она тебя в снегу согреет и домой выведет.
      Поглядел Федюнька – у березы лопатка старая валяется. Изоржавела вся, и черенок расколотый. Взял Федюнька лопатку, а Поскакушка наказывает:
      – Гляди, из рук не выпусти! Крепче держи! Да дорогу-то примечай! Назад тебя лопата не поведет. А ведь придешь весной-то?
      – А как же? Непременно прибежим с дедком Ефимом. Как весна – так мы и тут. Ты тоже приходи поплясать.
      – Не время мне. Сам уж пляши, а дедко Ефим пусть притопывает!
      – Какая у тебя работа?
      – Не видишь? Зимой лето делаю да таких, как ты, работничков забавляю. Думаешь – легко?
      Сама засмеялась, вернулась волчком и платочком махнула, как свистнула:
      – Фи-т-ть! й-ю-ю-у…
      И девчонки нет, и полянки нет, и береза стоит голым – голешенька, как неживая. На вершине филин сидит. Кричать – не кричит, а башкой ворочает. Вокруг березы снегу намело гора – горой. В снегу чуть не по горло провалился Федюнька и лопаткой на филина машет. От поскакушкина лета только и осталось, что черенок у Федюньки в руках вовсе теплый, даже горячий. А рукам тепло – и всему телу весело.
      Потянула тут лопата Федюньку и сразу из снега выволокла. Сперва Федюнька чуть не выпустил лопату из рук, потом наловчился, и дело гладко пошло. Где пешком за лопатой идет, где волоком тащится. Забавно это Федюньке, а приметки ставить не забывает. Это ему тоже легонько далось. Чуть подумает засечку сделать, лопатка сейчас тюк-тюк, – и две ровнешеньких зарубочки готовы.
      Привела лопатка Федюню к деду Ефиму затемно. Старик уже на печь залез.
      Обрадовался, конечно, стал спрашивать, как да что. Рассказал Федюнька про случай, а старик не верит. Тогда Федюнька и говорит:
      – Посмотри вон лопатку-то! В сенках она поставлена.
      Принес дедко Ефим лопатку, да и углядел – по ржавчине-то золотые таракашки посажены. Целых шесть штук.
      Тут дедко поверил маленько и спрашивает:
      – А место найдешь?
      – Как, – отвечает, – не найти, коли дорога замечена.
      На другой день дедко Ефим раздобыл лыжи у знакомого охотника.
      Сходили честь-честью. По зарубкам-то ловко до места добрались. Вовсе повеселел дедко Ефим. Сдал он золотых таракашков тайному купцу, и прожил ту зиму безбедно.
      Как весна пришла, побежали к старой березе. Ну, и что? С первой лопатки такой песок пошел, что хоть не промывай, а прямо руками золотины выбирай. Дедко Ефим даже поплясал на радостях.
      Прихранить богатство не сумели, конечно. Федюнька – малолеток, а Ефим хоть старик, а тоже простота.
      Народ со всех сторон кинулся. Потом, понятно, всех согнали начисто, и барин за себя это место перевел. Недаром, видно, филин башкой-то ворочал. Все-таки дедко Ефим с Федюнькой хлебнули маленько из первого ковшичка. Годов с пяток в достатке пожили. Вспоминали Поскакушку.
      – Еще бы показалась разок!
      Ну, не случилось больше. А прииск тот и посейчас зовется Поскакушинский.

      Росли в нашем заводе два парнишечка, по близкому соседству: Ланко Пужанко да Лейко Шапочка.
      Кто и за что им такие прозвания придумал, это сказать не умею. Меж собой эти ребята дружно жили. Под – стать подобрались. Умишком вровень, силенкой вровень, ростом и годами тоже. И в житье большой различки не было. У Ланка отец рудобоем был, у Лейка на золотых песках горевал, а матери, известно, по хозяйству мытарились. Ребятам и нечем было друг перед дружкой погордиться.
      Одно у них не сходилось. Ланко свое прозвище за обиду считал, а Лейку лестно казалось, что его– этак ласково зовут – Шапочка. Не раз у матери припрашивал.
      – Ты бы, мамонька, сшила мне новую шапку! Слышишь, – люди меня Шапочкой зовут, а у меня тятин малахай, да и тот старый.
      Дружбе ребячьей это не мешало. Лейко первый в драку лез, коли кто обзовет Ланка Пужанком.
      – Какой он тебе Пужанко? Кого испугался?
      Так вот и росли парнишечки рядком да ладком. Рассорки, понятно, случались, да не надолго. Промигаться не успеют, опять вместе.
      И то у ребят вровень пришлось, что оба последними в семьях росли.
      Повольготнее таким-то. С малыми не водиться. От снегу до снегу домой только поесть да поспать прибегут. Мало ли в ту пору у ребят всякого дела: в бабки поиграть, в городки, шариком, порыбачить тоже, покупаться, за ягодами, за грибами сбегать, все горочки облазить, пенечки на одной ноге обскакать. Утянутся из дома с утра – ищи их! Только этих ребят не больно искали. Как вечером прибегут домой, так на них поварчивали:
      – Пришел, наше шатало! Корми-ко его!
      Зимой по-другому приходилось. Зима, известно, всякому зверю хвост подожмет и людей не обойдет. Ланка с Лейком зима по избам загоняла. Одежонка, видишь, слабая, обувка жиденькая, – недалеко в них ускочишь. Только и хватало тепла из избы в избу перебежать.
      Чтоб большим под руку не подвертываться, забьются оба на полати да там и посиживают. Двоим-то все-таки веселее. Когда и поиграют, когда про лето вспоминают, когда просто слушают, о чем большие говорят. Вот раз сидят этак-то, а к лейковой сестре Марьюшке подружки набежали. Время к новому году подвигалось, а по девичьему обряду в ту пору про женихов ворожат. Девчонки и затеяли такую ворожбу. Ребятам любопытно поглядеть, да разве подступишься. Близко не пускают, а Марьюшка по-свойски еще подзатыльников надавала.
      – Уходи на свое место!
      Она, видишь, эта Марьюшка из сердитеньких была. Который год в невестах, а женихов не было. Девушка будто и вовсе хорошая, да маленько косоротенька. Изъян вроде и невелик, а парни все же браковали ее из-за этого. Ну, она и сердилась.
      Забились ребята на полати, пыхтят да помалкивают, а девчонкам весело. Золу сеют, муку по столешнице раскатывают, угли перекидывают, в воде брызгаются. Перемазались все, с визгом хохочут одна над другой, только Марьюшке не весело. Она, видно, изверилась во всякой ворожбе, говорит: