Собрание сочинений в трех томах. Том первый.

      – Ах она, вострошарая! Поймаем вот ее да вицей! Еще отцу скажем! Узнает тогда, в котором месте заря с зарей сходится. Узнает!
      Таютка, понятно, отца не боялась. Чуяла, поди-ко, что она ему, как порошинка в глазу, – только об ней и думал. Придет с рудника домой, одна ему услада – на забавницу свою полюбоваться да послушать, как она лепечет о том, о другом. А у Таютки повадки не было, чтобы на обиды свои жаловаться, о веселом больше помнила.
      Ганя с покойной женой дружно жил, жениться второй раз ему неохота, а надо. Без женщины в доме с малым ребенком, конечно, трудно. Иной раз Ганя и надумает– беспременно женюсь, а как послушает Таютку, так и мысли врозь.
      – Вот она у меня какая забавуха растет, а мачеха придет – все веселье погасит.
      Так без жены и маялся. Хлеб стряпать соседям отдавал и варево, какое случалось, в тех же печах ставили. Пойдет на работу, непременно соседским старухам накажет:
      – Доглядите вы, сделайте милость, за моей-то.
      Те понятно:
      – Ладно, ладно. Не беспокойся!
      Уйдет на рудник, а они и не подумают. У всякой ведь дела хоть отбавляй. За своими внучатами доглядеть не успевают, про чужую и подавно не вспомнят. Хуже всего зимой приходилось. Избушка, видишь, худенькая, теплуху подтапливать надо. Не малой же девчонке это дело доверить. Старухи во-время не заглянут. Таютка и мерзнет до вечера, пока отец с рудника не придет да печь не натопит. Вот Ганя и придумал:
      – Стану брать Таютку с собой. В шахте у нас тепло. И на глазах будет. Хоть сухой кусок, да вовремя съест.
      Так и стал делать. А чтобы от начальства привязки не было, что, дескать, женскому полу в шахту спускаться нельзя, он стал обряжать Таютку парнишком. Наденет на нее братнюю одежонку, да и ведет с собой. Рудобои, которые по суседству жили, знали, понятно, что у Гани не парнишко, а девчонка, да им– то что. Видят, – по горькой нужде мужик с собой ребенка в рудник, таскает, жалеют его и Таютку позабавить стараются. Известно, ребенок! Всякому охота, чтоб ему повеселее было. Берегут ее в шахте, потешают, кто как умеет. То на порожней тачке подвезут, то камешков узорчатых подкинут. Кто опять ухватит на руки, подымет выше головы, да и наговаривает:
      – Ну-ко, снизу погляжу, сколь Натал Гаврилыч руды себе в нос набил. Не пора ли каелкой выворачивать?
      Подшучивали, значит. И прозвище ей дали – Натал Гаврилыч. Как увидят, сейчас разговор:
      – А, Натал Гаврилыч!
      – Как житьишком, Натал Гаврилыч?
      – Отцу пособлять пришел, Натал Гаврилыч? Дело, друг, дело. Давно пора, а то где же ему одному управиться.
      Не каждый, конечно, раз таскал Ганя Таютку с собой, а все-таки частенько. Она и сама к тому привыкла, чуть не всех рудобоев, с которыми отцу приходилось близко стоять, знала. Вот на этого-то Ганю Ераско и нацелился. С вечера говорит ему ласковенько:
      – Ты, Ганя, утре ступай-ко к новым перекладам. Очисти там забой до надежного потолка!
      Ганя и тут отговариваться не стал, а как пошел домой, заподумывал, что с Таюткой будет, коли гора его не пощадит.
      Пришел домой, – у Таютки нос от реву припух, ручонки расцарапаны, под глазом синяк и платьишко все порвано. Кто-то, видно, пообидел. Про обиду свою Таютка все-таки сказывать не стала, а только сразу запросилась:
      – Возьми меня, тятя, завтра на рудник с собой. У Гани руки задрожали, а сам подумал:
      «Верно, не лучше ли ее с собой взять. Какое ее житье, коли живым не выйду!» Прибрал он свою девчушку, сходил к соседям за похлебкой, поужинал, и Таютка сейчас же свернулась на скамеечке, а сама наказывает:
      – Тятя, смотри, не забудь меня разбудить! С тобой пойду.
      Уснула Таютка, а отцу, конечно, не до этого. До свету просидел, всю свою жизнь в голове перевел, в конце концов решил:
      – Возьму! Коли погибнуть доведется, так вместе.
      Утром разбудил Таютку, обрядил ее по обычаю парнишком, поели маленько и пошли на рудник. Только видит Таютка, что-то не так: знакомые дяденьки как незнакомые стали. На кого она поглядит, тот и глаза отведет, будто не видит. И Натал Гаврилычем никто ее не зовет. Как осердились все. Один рудобой заворчал на Ганю:
      – Ты бы, Гаврило, этого не выдумывал – ребенка с собой таскать. Неровен час, – какой случай выйдет.
      Потом парень-одиночка подошел. Сам сбычился, в землю глядит и говорит тихонько:
      – Давай, дядя Гаврило, поменяемся. Ты с Таюткой на мое место ступай, а я на твое.
      Тут другие зашумели:
      – Чего там! По жеребьевке надо! Давай Поспешая! Пущай жеребьевку делает, коли такое дело!
      Только Поспешая нет и нет. Рассылка от него прибежал: велел, дескать, спускаться, его не дожидаючись. Хворь приключилась, с постели подняться не может.
      Хотели без Поспешая жеребьевку провести, да один старичок ввязался. Он
      – этот старичонко – на доброй славе ходил. Бывальцем считали и всегда по отчеству звали, только как он низенького росту был, так маленько с шуткой – Полукарпыч.
      Этот Полукарпыч мысли и повернул.
      – Постойте-ко, – говорит, – постойте! Что зря горячиться! Может, Ганя умнее нашего придумал. Хозяйка горы наверняка его с дитей-то помилует. Податная на это, – будьте покойны! Гляди, еще девчонку к себе в гости сводит.
      Помяните мое слово.
      Этим разговором Полукарпыч и погасил у людей стыд. Всяк подумал: «на что лучше, коли без меня обойдется», и стали поскорее расходиться по своим местам.
      Таютка не поняла, конечно, о чем спор был, а про Хозяйку приметила. И то ей диво, что в шахте все по-другому стало. Раньше, случалось, всегда на людях была, кругом огоньки мелькали, и людей видно. Кто руду бьет, кто нагребает, кто на тачках возит. А на этот раз все куда-то разошлись, а они с отцом по пустому месту вдвоем шагают, да еще Полукарпыч увязался за ними же.
      – Мне, – говорит, – в той же стороне работа, провожу до места.
      Шли-шли, Таютке тоскливо стало, она и давай спрашивать отца:
      – Тятя, мы куда пошли? К Хозяйке в гости?
      Гаврило вздохнул и говорит:
      – Как придется. Может, и попадем.
      Таютка опять:
      – Она далеко живет?
      Гаврило, конечно, молчит, не знает, что сказать, а Полукарпыч и говорит:
      – В горе-то у ней во всяком месте дверки есть, да только нам не видно.
      – А она сердитая? – спрашивает опять Таютка, а Полукарпыч и давай тут насказывать про Хозяйку, ровно он ей родня либо свойственник. И такая, и сякая, немазаная-сухая. Платье зеленое, коса черная, в одной руке каелка махонькая, в другой цветок. И горит этот цветок, как хорошая охапка смолья, а дыму нет. Кто Хозяйке поглянется, тому она этот цветок и отдаст, а у самой сейчас же в руке другой появится.
      Таютке это любопытно. Она и говорит:
      – Вот бы мне такой цветочек!
      Старичонко и на это согласен:
      – А что ты думаешь? Может, и отдаст, коли пугаться да реветь не будешь. Очень даже просто.
      Так и заговорил ребенка. Таютка только о том и думает, как бы поскорее Хозяйку поглядеть да цветочек получить. Говорит старику-то:
      – Дедо, я ни за что, ну вот, ни за что не испугаюсь и реветь не буду.
      Вот пришли к новым перекладам. Верно, крепь надежная поставлена, и смолье тут наготовлено. Ганя со стариком занялись смолье разжигать. Дело, видишь, такое – осветиться хорошенько надо, одних блендочек мало, а огонь развести в таком месте тоже без оглядки нельзя.
      Пока они тут место подходящее для огнища устроили да с разжогом возились, Таютка стоит да оглядывает кругом, нет ли тут дверки, чтоб к Хозяйке горы в гости пойти.
      Глазенки, известно, молодые, вострые. Таютка и углядела ими – в одном месте, невысоко от земли, вроде ямки кругленькой, а в ямке что-то блестит. Таютка, не того слова, подобралась к тому месту, да и поглядела в ямку, а ничего нет. Тогда она давай пальчишком щупать.
      Чует – гладко, а края отстают, как старая замазка. Таютка и давай то место расколупывать, дескать, пошире ямку сделаю. Живо очистила место с банное окошечко да тут и заревела во всю голову:
      – Тятя, дедо! Большой парень из горы царапается!
      Гаврило со стариком подбежали, видят – как зеркало в породу вдавлено, шатром глядит и до того человека большим кажет, что и признать нельзя.
      Сперва-то они и сами испугались, потом поняли, и старик стал над Таюткой подсмеиваться:
      – Наш Натал Гаврилыч себя не признал! Гляди-ко, – я нисколь не боюсь того вон старика, даром что он такой большой. Что хошь заставлю его сделать. Потяну за нос – он себя потянет, дерну за бороду – он тоже. Гляди: я высунул язык, и он свой ротище раззявил и язык выкатил! Как бревно!
      Таютка поглядела из-за дедушкина плеча. Точно – это он и есть, только сильно большой. Забавно ей показалось, как дедушка дразнится. Сама вперед высунулась и тоже давай всяки штуки строить.
      Скоро ей охота стала на свои ноги посмотреть, пониже, значит, зеркало спустить. Она и начала с нижнего конца руду отколупывать. Отец с Полукарпычем глядят – руда под таюткиными ручонками так книзу и поползла, мелкими камешками под ноги сыплется. Испугались: думали – обвал. Ганя подхватил Таютку на руки, отбежал подальше, да и говорит:
      – Посиди тут. Мы с дедушкой место очистим. Тогда тебя позовем. Без зову, смотри, не ходи – осержусь!
      Таютке горько показалось, что не дали перед зеркалом позабавиться. Накуксилась маленько, губенки надула, а не заревела. Знала, поди-ко, что большим на работе мешать нельзя. Сидит, нахохлилась да от скуки перебирает камешки, какие под руку пришлись. Тут и попался ей один занятный. Величиной с ладошку. Исподка у него руда-рудой, а повернешь – там вроде маленькой чашечки, либо блюдца. Гладко-гладко выкатано и блестит, а на закрайках как листочки прилипли. А пуще того занятно, что из этой чашечки на Таютку тот же большой парень глядит. Таютка и занялась этой игрушкой.
      А тем временем отец со стариком в забое старались. Сперва-то сторожились, а потом на-машок у них работа пошла. Подведут каелки от гладкого места, да и отворачивают породу, а она сыплется мелким куском. Верхушка только потруднее пришлась… Высоко, да и боязно, как бы порода большими кусками не посыпалась. Старик велел Гане у забоя стоять, чтоб Таютка на ту пору не подошла, а сам взмостился на чурбаках и живой рукой верх очистил. И вышло у них в забое, как большая чаша внаклон поставлена, а кругом порода узором легла и до того крепкая, что каелка ее не берет.
      Старик, для верности, и по самой чаше не раз каелкой стукал. Сперва по низу да с оглядкой, а потом начал базгать со всего плеча да еще приговаривает:
      – Дай-ка хвачу по носу старика – пусть на меня не замахивается!
      Хлестал-хлестал, чаша гудит, как литая медь, а от каелки даже малой чатинки не остается. Тут оба уверились – крепко. Побежал отец за Таюткой. Она пришла, поглядела и говорит:
      – У меня такое есть! – и показывает свой камешок. Большие видят, – верно, на камешке чаша и весь ободок из точки в точку. Ну, все как есть – только маленькое. Старик тут и говорит:
      – Это, Таютка, тебе Хозяйка горы, может, на забаву, а может, и на счастье дала.
      – Нет, дедо, я сама нашла.
      Гаврило тоже посомневался:
      – Мало ли какой случай бывает.
      На спор у них дело пошло. Стали в том месте, где Таютка сидела, все камешки перебирать. Даже сходства не обозначилось. Тогда старик и говорит:
      – Вот видите, какой камешок! Другого такого в жизнь не найти! Береги его, Таютка, и никому не показывай, а то узнает начальство – отберут.
      Таютка от таких слов голосом закричала:
      – Не отдам! Никому не отдам!
      А сама поскорее камешок за пазуху и ручонкой прижала, – дескать, так-то надежнее. К вечеру по руднику слух прошел:
      – Обошлось у Гани по-хорошему. Вдвоем с Полукарпычем они гору руды набили да еще зеркало вырыли. Цельное, без единой чатинки, и ободок узорчатый.
      Всякому, конечно, любопытно. Как к подъему объявили, народ и кинулся сперва поглядеть. Прибежали, видят – верно, над забоем зеркало наклонилось, и кругом из породы явственно рама обозначилась, как руками высечена. Зеркало не доской, а чашей: в середине поглубже, а по краям на-нет сошло. Кто поближе подойдет, тот и шарахнется сперва, а потом засмеется. Зеркало-то, видишь, человека вовсе несообразно кажет. Нос с большой бугор, волос на усах, как дрова разбросали. Даже глядеть страшно, и смешно тоже. Народу тут и набилось густо. Старики, понятно, оговаривают: не до смеху, дескать, тут, дело вовсе сурьезное. А молодых разве угомонишь, коли на них смех напал. Шум подняли, друг над дружкой подшучивают. Таютку кто-то подтащил к самому зеркалу, да и кричит:
      – Это вот тот большой парень зеркало открыл!
      Другие отзываются:
      – И впрямь так! Не будь Таютки, не смеяться бы тут. Таюткино зеркало и есть!
      А Таютка помалкивает да ручонкой крепче свое маленькое зеркальце прижимает. Ераско Поспешай, конечно, тоже услышал про этот случай – сразу выздоровел, спустился в шахту и пошел к ганиному забою. Вперед шел, так еще про хворь помнил, а как оглядел место да увидел, что народ не боится, сразу рысью забегал и закричал своим обычаем:
      – Поспешай, ребятушки, к подъему! Не до ночи вас ждать! Руднично дело мешкоты не любит. Эка невидаль – гладкое место в забое пришлось!
      А сам, по собачьему положению, другое смекает:
      – Рудничному смотрителю не скажу, а побегу к приказчику. Обскажу ему, как моим распорядком в забое такую диковину отрыли. Тогда мне, а не смотрителю награда будет.
      Прибежал к приказчику, а смотритель уж там сидит да еще над Ераском насмехается:
      – Вон что! Выздоровел, Ерастушко! А я думал, тебе и не поглядеть, какую штуку без тебя на руднике откопали.
      Ераско завертелся: дескать, за этим и бежал, чтоб тебе сказать. А смотритель, знай, подзуживает:
      – Худые, гляжу, у тебя ноги стали. За всяким делом самому глядеть доводится.
      Ераску с горя не лук же тереть. Он думал-думал и придумал:
      «Напишу-ко я грамотку заграничной барыне. Тогда еще поглядим, куда дело повернется».
      Ну, и написал. Так, мол, и так, стараньем надзирателя такого-то отрыли в руднике диковинное зеркало. Не иначе самой Хозяйки горы. Не желаете ли поглядеть?
      Ераско это с хитростью подвел. Он так понял. Приказчик непременно барину о таком случае доведет, только это ни к чему будет. Барин на ту пору из таких случился, что ни до чего ему дела не было, одно требовал – давай денег больше! А жена у этого барина из заграничных земель была. У бар, известно, заведено было по всяким заграницам таскаться. Сысертский барин это же придумал:
      «Чем, дескать, я хуже других заводчиков. Поеду – людей посмотрю, себя покажу».
      Ну, поездил у теплых морей, поразбросал рублей и домой его потянуло. Только дорога-то шла через немецки земли, а там, видишь, на это дело, чтоб к чужим деньгам подобраться, нашлись больно смекалистые.
      Видят – барин ума малого, а деньгами ворочает большими, они и давай его обхаживать. Вызнали, что он холостой, и пристроились на живца ловить. Подставили, значит, ему немку посытее да повиднее, – из таких все ж таки, коих свои немецкие женихи браковали, и вперебой стали ту немку нахваливать:
      – Вот невеста, так невеста! По всем землям объезди, такой не сыщешь. Домой привезешь, у соседей в глазах зарябит.
      Барин всю эту подлость за правду принял, взял да и женился на той немке. И то ему лестно показалось, что невеста перед свадьбой только о том и говорила, как будет ей хорошо на новом месте жить. Ну, а как обзаконились да подписал барин бумажки, какие ему подсунули, так и поворот этому разговору. Молодая жена сразу объявила:
      – Неохота мне что-то, мил любезный друг, на край света забираться. Тут привычнее, да и тебе для здоровья полезно.
      Барин, понятно, закипятился:
      – Как так? Почему до свадьбы другое говорила? Где твоя совесть?
      А немка, знай, посмеивается.
      – По нашим, – говорит, – обычаям невесте совести не полагается. С совестью– то век в девках просидишь, а это невесело.
      Барин горячится, корит жену всякими словами, а ей хоть бы что. Свое твердит:
      – Надо было перед свадьбой уговор подписать, а теперь и разговаривать не к чему. Коли тебе надобно, поезжай в свои места один. Сколь хочешь там живи, хоть и вовсе сюда не ворочайся, скучать не стану. Мне бы только деньги посылал вовремя. А не будешь посылать – судом взыщу, потому – законом обязан ты жену содержать, да и подпись твоя на это у меня имеется.
      Что делать? Одному домой ехать барин поопасался: насмех, дескать, поднимут, – он и остался в немецкой земле. Долгонько там жил, всю заводскую выручку немцам просаживал. Потом, видно, начетисто показалось али другая какая причина вышла, привез-таки свою немку в Сысерть и говорит:
      – Сиди тут.
      Ну, ей тоскливо, она и вытворяла, что только удумает. На Азов-горе вон теперь дом с вышкой стоит, а до него там, сказывают, и не разберешь что было нагорожено: не то монастырь, не то мельница. И называлась эта строянка Раззор. Этот Раззор при той заграничной барыне и поставлен был. Приедет будто туда с целой оравой, да и гарцуют недели две. Народу от этой барской гулянки не сладко приходилось. То овечек да телят затравят, то кострами палы по лесу пустят. Им забава, а народу маята. За счастье считали, коли в какое лето барыня в наши края не приедет.
      Ераску, понятно, до этого дела нет, ему бы свею выгоду не упустить, он и послал грамотку с нарочным. И не ошибся, подлая душа. На другой же день на семи ли, восьми тройках приехала барыня со своей оравой и первым делом потребовала к себе Ераска.
      – Показывай, какое зеркало нашел!
      Приказчик, смотритель и другое начальство прибежали. Узнали дело, отговаривают: никак невозможно женщине в шахту. Только сговорить не могут. Заладила свое:
      – Пойду и пойду!
      Тут еще баринок из заграничных бодрится. При ней был. За брата или там за какую родню выдавала и завсегда с собой возила. Этот с грехом пополам балакает:
      – Мы, дескать, с ней в заграничной шахте бывали, а это что! – Делать нечего, стали их спускать. Начальство все в беспокойстве, один Ераско радуется, рысит перед барыней, в две блендочки ей светит. Довел-таки до места. Оглядела барыня зеркало. Тоже посмеялась с заграничным баринком, какими оно людей показывает, потом барыня и говорит Ераску:
      – Ты мне это зеркало целиком вырежь да в Раззор доставь!
      Ераско давай ей втолковывать, что сделать это никак нельзя, а барыня свое:
      – Хочу, чтоб это зеркало у меня стояло, потому как я хозяйка этой горы!
      Только проговорила, вдруг из зеркала рудой плюнуло. Барыня завизжала и без памяти повалилась.
      Суматоха поднялась. Начальство подхватило барыню да поскорее к выходу. Один Ераско в забое остался. Его, видишь, тем плевком с ног сбило и до половины мелкой рудой засыпало. Вытащить его вытащили, да только ноги ему по– настоящему отшибло, больше не поспешал и народ зря не полошил.
      Заграничная барыня жива осталась, только с той поры все дураков рожала. И не то что недоумков каких, а полных дураков, кои ложку в ухо несут и никак их ничему не научишь.
      Заграничному баринку, который хвалился: мы да мы, самый наконешничок носу сшибло. Как ножом срезало, ноздри на волю глядеть стали – не задавайся, не мыкай до времени!
      А зеркала в горе не стало: все осыпалось.
      Зато у Таютки зеркальце сохранилось. Большого счастья оно не принесло, а все-таки свою жизнь она не хуже других прожила. Зеркальце-то, сказывают, своей внучке передала. И сейчас будто оно хранится, только неизвестно – у кого.

КОШАЧЬИ УШИ

      В те годы Верхнего да Ильинского заводов в помине не было. Только наша Полевая да Сысерть. Ну, в Северной тоже железком побрякивали. Так, самую малость. Сысерть-то светлее всех жила. Она, вишь, на дороге пришлась в казачью сторону. Народ туда-сюда проходил да проезжал. Сами на пристань под Ревду с железом ездили. Мало ли в дороге с кем встретишься, чего наслушаешься. И деревень кругом много.
      У нас в Полевой против сысертского-то житья вовсе глухо было. Железа в ту пору мало делали, больше медь плавили. А ее караваном к пристани-то возили. Не так вольготно было народу в дороге с тем, с другим поговорить, спросить. Под караулом-то попробуй! И деревень в нашей стороне – один Косой Брод. Кругом лес да горы, да болота. Прямо сказать, – в яме наши старики сидели, ничего не видели. Барину, понятное дело, того и надо.
      Спокойно тут, а в Сысерти поглядывать приходилось.
      Туда он и перебрался. Сысерть главный у него завод стал. Нашим старикам только стражи прибавил да настрого наказал прислужникам:
      – Глядите, чтобы народ со стороны не шлялся, и своих покрепче держите.
      А какой тут пришлый народ, коли вовсе на усторонье наш завод стоит. В Сысерть дорогу прорубили, конечно, только она в те годы, сказывают, шибко худая была. По болотам пришлась. Слани верстами. Заневолю брюхо заболит, коли по жерднику протрясет. Да и мало тогда ездили по этой дороге. Не то, что в нонешнее время – взад да вперед. Только барские прислужники да стража и ездили. Эти верхами больше, – им и горюшка мало, что дорога худая. Сам барин в Полевую только на полозу ездил. Как санная дорога установится, он и давай наверстывать, что летом пропустил. И все норовил нежданно-негаданно налететь. Уедет примерно вечером, а к обеду на другой день уж опять в Полевой. Видно, подловить-то ему кого-нибудь охота было. Так все и знали, что зимой барина на каждый час жди. Зато по колесной дороге вовсе не ездил. Не любо ему по сланям-то трястись, а верхом, видно, неспособно. В годах, сказывают, был. Какой уж верховой! Народу до зимы-то и полегче было. Сколь ведь приказчик ни лютует, а барин приедет, – еще вину выищет.
      Только вот приехал барин по самой осенней распутице. Приехал не к заводу либо к руднику, как ему привычно было, а к приказчику. Из конторы сейчас же туда всех приказных потребовал и попов тоже. До вечера приказные пробыли, а на другой день барин уехал в Северну. Оттуда в тот же день в город поволокся. По самой-то грязи приспичило ему. И обережных с ним что-то вовсе много. В народе и пошел разговор: «Что за штука? Как бы дознаться?» По теперешним временам это просто – взял да сбегал либо съездил в Сысерть, а при крепости как? Заделье надо найти, да и то не отпустят. И тайком тоже не уйдешь – все люди на счету, в руке зажаты. Ну, все ж таки выискался один парень.
      – Я, – говорит, –вечером в субботу, как из горы поднимут, в Сысерть убегу, а в воскресенье вечером прибегу. Знакомцы там у меня. Живо все разузнаю.
      Ушел, да и не воротился. Мало погодя приказчику сказали, а он и ухом не повел искать парня-то. Тут и вовсе любопытно стало, – что творится? Еще двое ушли, и тоже с концом.
      В заводе только то и нового, что по три раза на дню стала стража по домам ходить, мужиков считать, – все ли дома. В лес кому понадобится за дровами либо за сеном на покос, – тоже спросись. Отпускать стали грудками и со стражей.
      – Нельзя,– говорит приказчик, – поодиночке-то. Вон уж трое сбежали.
      И семейным в лес ходу не стало. На дорогах заставы приказчик поставил. А стража у него наподбор – ни от одного толку не добьешься. Тут уж, как в рот положено стало, что в Сысертской стороне что-то деется, и шибко им – барским-то приставникам – не по ноздре. Зашептались люди в заводе и на руднике.
      – Что хочешь, а узнать надо.
      Одна девчонка из руднишиых и говорит:
      – Давайте, дяденьки, я схожу. Баб-то ведь не считают по домам. К нам вон с баушкой вовсе не заходят. Знают, что в нашей избе мужика нет. Может, и в Сысерти эдак же. Способнее мне узнать-то.
      Девчонка бойконькая… Ну, руднишная, бывалая… Все ж таки мужикам это не в обычае.
      – Как ты, – говорят, – птаха Дуняха, одна по лесу сорок верст пройдешь? Осень ведь – волков полно. Костей не оставят.
      – В воскресенье днем, – говорит, – убегу. Днем-то, поди, не посмеют волки на дорогу выбежать. Ну, и топор на случай возьму.
      – В Сысерти-то, – спрашивают, – знаешь кого?
      – Баб-то, – отвечает, – мало ли. Через них и узнаю, что надо.
      Иные из мужиков сомневаются:
      – Что баба знает?
      – То, – отвечает, – и знает, что мужику ведомо, а когда и больше.
      Поспорили маленько мужики, потом и говорят:
      – Верно, птаха Дуняха, тебе сподручнее итти, да только стыд нам одну девку на экое дело послать. Загрызут тебя волки.
      Тут парень и подбежал. Узнал, о чем разговор, да и говорит:
      – Я с ней пойду.
      Дуняха скраснела маленько, а отпираться не стала.
      – Вдвоем-то, конечно, веселее, да только как бы тебя в Сысерти не поймали.
      – Не поймают, – отвечает. Вот и ушли Дуняха с тем парнем. Из завода не по дороге, конечно, выбрались, а задворками, потом тоже лесом шли, чтобы их с дороги не видно было. Дошли так спокойно до Косого Броду. Глядят – на мосту трое стоят. По всему видать – караул. Чусовая еще не замерзла, и вплавь ее где-нибудь повыше либо пониже тоже не возьмешь – холодно. Поглядела из лесочка Дуняха и говорит:
      – Нет, видно, мил дружок Матюша, не приводится тебе со мной итти. Зря тут себя загубишь и меня подведешь. Ступай-ко скорее домой, пока тебя начальство, не хватилось, а я одна попытаюсь на женскую хитрость пройти.
      Матюха, конечно, ее уговаривать стал, а она на своем уперлась. Поспорили да на том и решили. Будет он из лесочка глядеть. Коли не остановят ее на мосту – домой пойдет, а остановят – выбежит, отбивать станет. Подобралась тут Дуняха поближе, спрятала покрепче топор, да и выбежала из лесу. Прямо на мужиков бежит, а сама визжит-кричит:
      – Ой, дяденьки, волк! Ой, волк!
      Мужики видят – женщина –испугалась, – смеются. Один-то ногу еще ей подставил, только, видать, Дуняха в оба глядела, пролетела мимо, а сама все кричит:
      – Ой, волк! Ой, волк!
      Мужики ей вдогонку:
      – За подол схватил! За подол схватил! Беги – не стой!
      Поглядел Матюха и говорит:
      – Пролетела птаха! Вот девка! Сама не пропадет и дружка не подведет!
      Дальше-то влеготку пройдет сторонкой. Как бы только не припозднилась, волков не дождалась!
      Воротился Матвей домой до обхода. Все у него и обошлось гладко – не заметили. На другой день руднишным рассказал. Тогда и поняли, что тех – первых-то – в Косом Броду захватили.
      – Там, поди, сидят запертые да еще в цепях. То приказчик их и не ищет,
      – знает, видно, где они. Как бы туда же наша птаха не попалась, как обратно пойдет!
      Поговорили так, разошлись. А Дуняха что? Спокойно сторонкой по лесу до Сысерти дошла. Раз только и видела на дороге полевских стражников. Домой из Сысерти ехали. Прихоронилась она, а как разминовались, опять пошла. Притомилась, конечно, а на свету еще успела до Сысерти добраться. На дороге тоже стража оказалась, да только обойти-то ее тут вовсе просто было.
      Свернула в лес и вышла на огороды, а там близко колодец оказался. Тут женщины были, Дуняху и незаметно на людях стало. Одна старушка спросила ее:
      – Ты чья же, девушка, будешь? Ровно не из нашего конца?
      Дуняха и доверилась этой старушке.
      – Полевская, – говорит.
      Старушка дивится:
      – Как ты это прошла? Стража ведь везде наставлена. Мужики не могут к вашим– то попасть. Который уйдет –того и потеряют.
      Дуняха ей сказала. Тогда старушка и говорит:
      – Пойдем-ко, девонька, ко мне. Одна живу. Ко мне и с обыском не ходят. А прийдут – так скажешься моей зареченской внучкой. Походит она на тебя. Только ты будто покорпуснее будешь. Зовут-то как?
      – Дуняхой, – говорит.
      – Вот и ладно. Мою-то тоже Дуней звать.
      У этой старушки Дуняха и узнала все. Барин, оказывается, куда-то вовсе далеко убежал, а нарочные от него и к нему каждую неделю ездят. Все какие-то наставления барин посылает, и приказчик Ванька Шварев те наставления народу вычитывает. Железный завод вовсе прикрыт, а мужики на Щелкунской дороге канавы глубоченные копают да валы насыпают. Ждут с той стороны прихода. Говорят – башкирцы бунтуются, а на деле вовсе не то. По дальним заводам, по деревням и в казаках народ поднялся, и башкиры с ними же. Заводчиков да бар за горло берут, и главный начальник у народа Омельян Иваныч прозывается. Кто говорит – он царь, кто – из простых людей, только народу от него воля, а заводчикам да барам – смерть! То наш-то хитряга и убежал подальше. Испугался!
      Узнала, что в Сысерти тоже обход по домам и работам мужиков проверяет по три раза в день. Только у них еще ровно строже. Чуть кого не случится, сейчас всех семейных в цепи да и в каталажку. Человек прибежит:
      – Тут я, – по работе опоздал маленько!
      А ему отвечают:
      – Вперед не опаздывай! – да и держат семейных-то дня два либо три. Вовсе замордовали народ, а приказчик хуже цепной собаки.
      Все ж таки, как вечерний обход прошел, сбежались к той старушке мужики. Давай Дуняху расспрашивать, что да как у них. Рассказала Дуняха.
      – А мы, – говорят, – сколько человек к вашим отправляли – ни один не воротился.
      – То же, – отвечает, – и у нас. Кто ушел – того и потеряли! Видно, на Чусовой их всех перехватывают.
      Поговорили-поговорили, потом стали о том думать, как Дуняхе в Полевую воротиться. Наверняка ее в Косом Броду поджидают, а как мимо пройдешь? Один тут и говорит:
      – Через Терсутско болото бы да на Гальян. Ладно бы вышло, да мест этих она не знает, а проводить некому…
      – Неуж у нас смелых девок не найдется? – говорит тут хозяйка. – Тоже, поди– ко, их не пересчитывают по домам, и на Тереутском за клюквой многие бывали. Проводят! Ты только дальше-то расскажи ей дорогу, чтоб не заблудилась, да и не опоздала. А то волкам на добычу угодит.
      Ну, тот и рассказал про дорогу. Сначала, дескать, по Терсутскому болоту, потом по речке Мочаловке на болото Галъян, а оно к самой Чусовой подходит. Место тут узкое. Переберется как-нибудь, а дальше полевские рудники пойдут.
      – Если, – говорит, – случится опоздниться, тут опаски меньше. По тем местам от Гальяна до самой Думной горы земляная кошка похаживает. Нашему брату она не вредная, а волки ее побаиваются, если уши покажет. Не шибко к тем местам льнут. Только на это тоже не надейся, побойче беги, чтобы засветло к заводу добраться. Может, про кошку-то – разговор пустой. Кто ее видал?