Глава 30

Я кивнул, и время понеслось вскачь.

Крепость мы покинули в ту же ночь. Ворота её на ночь запираются, но оказалось, что «квакающее» братство, кое в чём посильнее стражи короля Элессара. Нас вывели через потайную калитку в стене. Через протоку Андуина мы переправились сами, вплавь, не рискнув идти на левый берег по охраняемому стражей мосту.

Потом мы загнали двух коней. Их Гхажш купил тем же вечером на постоялом дворе крепости. Кони больше подходили для упряжи, чем под седло, но выбирать нам не приходилось, да и торговаться Гхажш не стал. Сёдел тоже не нашлось. А садиться без седла на зверя высотой в холке выше меня, пусть даже и не роханского, я испугался. Так и поскакали, вдвоём на одном коне без седла, охлябь, подгоняя несчастную скотинку уколами ножа в круп. Второго коня сначала держали в поводу, а когда первый рухнул, то пришла и его очередь. Коняга, видя, как другая бьётся на земле в агонии, в крови и пене, не пожелала себе такой участи и попыталась сопротивляться, но Гхажш был безжалостен.

К закату мы уже сами бежали к Пепельным горам, оставив на поживу воронам второй конский труп. Заодно я узнал, что это значит — «долго бежать», и сколько можно съесть «зелёного мёда» за один раз, чтобы это тебя не убило. У урр-уу-гхай странное понимание слова «долго», это означает «очень быстро, без обычных привалов и на такое расстояние, на которое нужно».

К моему собственному удивлению, оказалось, что в выносливости я Гхажшу не уступаю. Скорее, превосхожу. В ловкости лазания по скалам тоже.

Мне и самому сейчас это кажется невероятным, но к исходу третьих суток мы были уже на восточном склоне Пепельных гор, и перед нами расстилалась Чёрная пустыня. Мордор.

Чёрная пустыня получила своё название во времена, когда Роковая гора[36] ещё не спала, и небо над ней постоянно было затянуто тучами дыма и пепла. В этих, почти ночных сумерках, пустыня и, впрямь, должна была казаться чёрной. Но, на самом деле, Мордор — пустыня серая. Здесь очень лёгкие серые почвы, и малейший ветерок метёт над землёй клубы серой пыли, всё вокруг засыпано этой серой мягкой порошей. Стоит чуть вспотеть, и лицо и волосы покрываются ломкой коркой грязи. Здесь невозможно поесть или попить, чтобы не проглотить заодно полфунта, или больше, этой ненавистной пылюги. Ртом лучше не дышать. Лучше его совсем не открывать, если нет особой повязки-пыльника.

У нас, понятное дело, их не было, и Гхажш отхватил ножом две широкие ленты от низа моего стрелкового плаща.

Ночью я об этом пожалел. Ночи в Мордоре холодны настолько же, насколько жарки дни. Или даже холоднее. Нагревшийся за день воздух ночью поднимается вверх, и с гор начинает дуть промозглый, пронизывающий до костей ветер, заставляющий зубы клацать, а мышцы дрожать. Сколько мы с Гхажшем не кутались в куцый остаток плаща, как не прижимались друг к другу, пытаясь сохранить хоть малую толику тепла и уснуть, выспаться толком не удалось. Лишь под утро усталые глаза сомкнулись, кажется лишь для того, чтобы труднее было вставать. Вдобавок ко всему за ночь плащ пропитался росистой влагой и стал не то что бы сырым, а каким-то воглым, когда и воды из ткани не выжмешь, и сухости нет. Тепла тем более. Так что, когда мы снова тронулись в путь, я ощутил даже удовольствие, чувствуя, как на ходу согревается продрогшее тело.

По пустыне мы уже не бежали, а шли, и Гхажш постоянно оглядывался, выбирая направление.

— Гхажш, — спросил я его в запылённую спину, — а почему мы пешком идём? То бежали, как на пожар, то не торопимся.

— Если побежим, пыль столбом поднимется, — ответил он. — Дорогу потеряем.

— Дорогу? — я огляделся. Ничего, хотя бы отдалённо напоминавшего дорогу, в пределах моего взгляда не было. — Шутишь, наверное. Я никакой дороги не вижу

— Приглядись, — он приостановился на мгновение и повёл рукою. — Колючки видишь?

— Колючки вижу, — кивнул я. — Ну и что?

— На них внимательно посмотри, — посоветовал Гхажш.

Я пригляделся, подумал и сообразил, что вижу ряд чахлых колючек, удаляющихся к окоёму. На первый взгляд они были такие же, как и множество других вокруг, но если приглядеться, то отличие всё же было. Эти колючки были не серо-зелёные, как большинство остальных, а буро-зелёные. Неподалёку от первого ряда вился второй, такой же. Между ними мы и шли.

— Понял, — сказал я. — Хитро придумано. Если бы ты не сказал, я бы ни за что не догадался. Колючки и колючки, подумаешь, цветом немного отличаются.

— Отличаются, — подтвердил Гхажш. — Это не здешние колючки. Их с юга привезли когда-то, от оазисов Нурнона. Поэтому и цвет разный.

— И как мы их потерять можем? — спросил я недоумённо. — Теперь даже я два ряда вижу.

— В пыли можем поворот пропустить, — ответил Гхажш, — или, просто, запутаться. За этими путями давно никто не ухаживает, колючки кое-где сами разрослись, как попало. Да и всё равно бежать нам нельзя.

— Почему?

— Воды мало. Будем быстро бежать — вся вода с потом уйдёт, и упадём от жары и сухости. А ближайший источник — в деревне, в которую идём. Ближе нет.

— Тут ещё и живёт кто-то? — изумился я. — Прямо в пустыне?

— Конечно, — подтвердил Гхажш. — Орки мордорские живут.

— Урр-уу-гхай? — я решил уточнить.

— Нет, настоящие орки, которые солнца боятся. Та деревня, в которую мы идём, принадлежит буурзу, тоже решившему стать урр-уу-гхай. Но пока они ещё орки. Внуки нынешних смогут смотреть на свет, а эти пока днём прячутся. У них глаза солнечного света не терпят, и кожа тоже.

— А есть ещё другие? — я непроизвольно оглянулся. — Совсем настоящие, я имею ввиду? Такие, которые урр-уу-гхай быть не хотят?

— Есть, — кивнул Гхажш. — Но ты не бойся, они в этот край пустыни редко забредают. Их буурзы ближе к Паучьему перевалу живут, там с водой легче. Ещё в Мрачных горах, на юге, и в Итилиэне. Мы их пока не уговорили, но уговорим, мы народ терпеливый. Старухи у них твёрдо за старое стоят, а молодые уу-гхой начинают подумывать, что для их внуков будет лучше. И давай лучше помолчим, от разговоров рот сохнет, воду в пустыне надо беречь.

Деревня появилась после полудня и совершенно неожиданно. Пустыня, при взгляде в даль, кажется ровной, как стол, но впечатление это обманчиво. В ней встречаются обширные котловины, которые не увидишь, пока не окажешься на самом краю. Нужная нам деревенька и была расположена в такой ямине. Я её заметил, когда чуть ли не под самыми моими ногами обнаружилась крыша прижавшегося к склону дома. Другие дома, такие же серые и неприметные, сложенные из камня-плитняка, были разбросаны по всему пространству котловины, по дну и по склонам, в полном беспорядке и кажущемся отсутствии смысла. Лишь в самом низу огромной ямы теснящиеся дома разбегались в стороны, образуя пустое пространство вокруг каменного строения, в котором я угадал колодец.

— Гхажш, — спросил я, оглядываясь. — А чего так пусто вокруг? Нет никого, даже сторожей.

— Сторожа есть, — ответил он, — они нас видели, только они предупреждены о нашем приходе и потому нас не останавливали. Все остальные сейчас спят, я же тебе сказал, что они света боятся. Ближе к закату повылезают.

Колодец пустынной деревни оказался совсем непохож на колодец Сторожевой деревни города на болоте. Прежде всего, он был не деревянный, а каменный и накрыт просторным глинобитным куполом, к моему удивлению, не имевшим никакой внутренней опоры. Кроме того, колодец был окружён стеной из плитняка изрядной высоты и толщиной шага в четыре, на самом верху которой чернели узкие бойницы. Внутрь огороженного пространства можно было попасть только через узкую щель в стене, да и то приходилось протискиваться боком.

После полуденной жары в полумраке надколодезного купола было прохладно и влажно. Рядом с обложенным камнем отверстием в земле, сложив босые ноги калачиком, сидел небольшого роста, меньше меня, орк непонятного возраста в висящем мешком просторном балахоне из коричневой шерсти. Лицо у орка было тёмным и морщинистым, словно спечённым от жары, а глаза такими узкими, что даже белков не было видно. Они казались чёрными проёмами на лице. Он не был уродлив, но вид его для меня, привыкшего к совсем другим лицам, казался странным. Руки его — ширококостные, натруженные, хваткие лапы с плоскими ногтями на коротких пальцах — напомнили мне о дрягвинском кузнеце. У того были такие же кисти, раздавшиеся вширь от ежедневной тяжкой работы.

Гхажш сказал орку несколько слов на Тёмном наречии, из которых я уловил только «Гхажш», «Чшаэм» и «Угхлуук». Орк задумчиво кивнул и разразился в ответ длинной скороговоркой, в которой я совсем ничего не понял. Гхажш, видимо тоже понял не всё, поскольку несколько раз переспрашивал орка о чём-то. Орк слегка замедлил быстроту своей речи и начал что-то показывать руками. Наконец, они договорились, Гхажш приложил руку к груди и с лёгким поклоном сказал что-то орку, похоже, поблагодарил. Орк же вынул из-под себя плоский кусок кожи с привязанной к нему верёвкой и бросил его в колодец.

Когда орк вытянул этот предмет обратно, оказалось, что это было сложенное кожаное ведро. Гхажш принял от орка воду, ещё раз повторил жест и слова благодарности и отвёл меня в сторонку.

— Сейчас умоем руки и лица, — сказал он. — И, если хочешь, сполосни волосы и шею. Потом пойдём в гханака.

— Я бы, честно говоря, весь сполоснулся, — ответил я ему. — У меня этот песок всю кожу исцарапал.

— Не стоит злоупотреблять здешним гостеприимством, — покачал головой Гхажш. — Это пустыня, вода здесь — драгоценность. Если ты начнёшь здесь размываться, как дома, тебя могут неправильно понять. Истолковать как большое неуважение.

— Они что, совсем не моются? — удивился я и посмотрел на задумчивого, сидящего в полной неподвижности, словно истукан, орка.

— Почему? — пожал Гхажш плечами. — Моются. После рождения, после смерти, после большой битвы, если надо смыть с себя кровь, и перед зачатием ребёнка. В остальных случаях это считается излишней роскошью.

— Понятно, а попить-то можно?

— Сейчас не стоит. Только местные могут пить здешнюю воду просто так и ничем не заболеть. Я, когда был здесь первый раз, хлебнул сдуру прямо из ведра и потом месяц блевал с кровью.

— А что-же мы тогда пить будем, если эту воду нельзя?

— В гханака есть запас воды, очищенной серебром, для странников. Там напьёмся. Колючки здешней заварим, жажду хорошо утоляет, и на вкус приятно. А когда пойдём дальше, тоже положим серебра в бурдюки с водой, потом будем добавлять шагху, и можно пить почти без опаски.

— Знаешь, после таких объяснений мне как-то и умываться расхотелось, — сказал я, глядя на мутную влагу, плескавшуюся в складном ведре.

— От умывания не умрёшь, — рассмеялся Гхажш. — Раз уж нам дали воду для этого, отказаться — тоже означало бы проявить неуважение. Наклонись, я тебе полью.

После меня Гхажш умылся сам, предупредив меня, чтобы я не выливал на него всю воду, а оставил чуть-чуть на донышке. Этот, совсем крохотный остаток, он выплеснул обратно в колодец, чем вызвал одобрительный кивок темнолицего орка.

Гханака отличалась от окружающих хижин только отсутствием каменной скамьи у входа. Я решил, что странникам по здешним обычаям не полагается сидеть вне дома.

И ещё в нашем новом приюте было очень пусто. В Сторожевой деревне огхров были хотя бы стол с лежанкой да печь, а здесь не было и этого. Путникам полагалось спать прямо на земле, завернувшись в буургха. Присутствовавшие в гханака двое странников так и делали.

Гхажш подошёл к одному, толкнул его носком башмака в бок и, когда спящий недовольно заворочался, спросил: «Чего щёки мнёте?»

— А чего нам ещё делать? — недовольно ответил проснувшийся, оказавшийся Гхаем. — Ты бы пробежался, как мы, тоже бы упал и дрых без просыпу. От самой реки бегом. За этим корноухим не угонишься, ему, что болото, что скалы, всё нипочём. Угхлуука прёт, барахло ваше и всё равно бежит, словно земли не касается. Даже следов за ним не остаётся. Хорошо, за воротами, когда до пустыни добрались, нас местные ребята встретили, разгрузили немного, а то бы не добежали, сдохли по дороге.

— Понятно, — Гхажш отошёл в угол и снял крышку с огромного, врытого в землю под горло, кувшина. — Вы давно здесь?

— Со вчерашнего вечера, — ответил Гхай, садясь и толкая в бок Огхра. — Просыпайся, недотёпа.

— Пей, — Гхажш подал мне черпак с прозрачной водой и снова повернулся к Гхаю. — Угхлуук где?

— Не знаю, — Гхай помотал головой. — Башка гудит, не выспался. Он ещё вечером ушёл куда-то, нам не сказал, до сих пор не возвращался.

Я принял от Гхажша воду и только с первым глотком понял, сколько же у меня во рту и горле пыли. Прополоскав рот, я огляделся, поискал, куда можно сплюнуть грязь, убедился, что некуда, и сплюнул прямо на земляной пол.

— Ты при местных так не сделай, — сказал Гхажш, забирая у меня черпак. Он тоже прополоскал рот, но, в отличие от меня, не сплюнул, а проглотил. — Здесь за неуважение к воде могут на кол посадить. Из колючки.

Он вернул мне черпак: «И когда есть будешь, не ломай лепёшку на несколько кусков, а отщипывай от неё маленькими кусочками и лепёшку клади только лицом вверх. Иначе тоже могут случиться неприятности. Ладно. Я пойду за Угхлууком, вы поешьте, напейтесь, как следует. Может быть, мы уже сегодня пойдём дальше».

— И кто меня дёрнул с вами пойти? — пробурчал Гхай, глядя, как закрылась за Гхажшем дверь. — Сидел бы сиднем на болоте, копчёную лягушатину ел. А теперь таскайся тут по пылюге этой. Вы откуда взялись? Мы Вас так скоро и не ждали.

— Тоже пробежались немного, — ответил я, вытащив из угла и расстилая свой буургха. — Чем тут кормят?

— Найдём чего-нибудь, — Гхай опять толкнул в бок Огхра, который, похоже, так и не проснулся. — Эй, железных дел умелец, ты жрать будешь?

— Всегда, — неожиданно и совсем не сонным голосом ответил Огхр. — Как можно больше. И пиво, пожалуйста.

— Ага, — Гхай скорчил недовольную мину и поднялся. — И затычку снизу, чтобы не вытекало.

— Здесь и пиво есть? — Я сбросил сапоги и развалился на буургха, взгромоздив ноги на мешок, чтобы скорей отдохнули.

— Нету, — Гхай пошёл к кувшину. — Слушай, Огхр, а чего это я должен всё делать? Ты вон даже глаза ленишься открыть.

— Ты у нас самый младший, — степенно разъяснил Огхр. — Меньше всех умеешь. Так что нам, старикам, невместно за тобой ухаживать. Лучше уж ты за нами.

— Развели тут стариковщину, — проворчал Гхай, доставая что-то из кушина. — Может, за тебя ещё и пожевать? Или сам справишься?

— Справлюсь, — рассмеялся Огхр. — Не ворчи, не состарился ещё. Что у нас на завтрак?

— То же, что и на ужин. Давай, Чшаэм, поворачивайся на бок, почавкаем. Гхууруут, лепёшки и ещё кое-что.

Гхай положил рядом со мной полукруг большой лепёшки, поставил глиняную чашку без ручки, наполненную горкой коричневых шариков, похожих на козий помёт, и объёмистую баклагу.

— Это можно есть? — с сомнением спросил я, глядя на чашку с шариками.

— Можно, — ответил Гхай, усаживаясь обратно рядом с Огхром, и бросая себе в рот несколько таких же шариков. — Ты не гляди, что на вид, как козье дерьмо. Это сыр такой. Вкуса никакого, но сытный, наешься быстро. И из баклажечки запивай, запивай. Это получше здешней водички. Говорили тебе про неё?

— Говорили, — кивнул я и осторожно попробовал один шарик. Он, действительно, был совершенно пресный. — А в баклаге что?

— Да пей, не бойся, — Гхай глотнул из своей и передал её Огхру.

Я закусил пресный сырный шарик кусочком пахнущей тмином лепёшки и отхлебнул. Вкус был приятный, кисленький. «Это молоко прокисшее, — сказал Гхай, заставив меня поперхнуться. — Хорошая штука. Не знаю, как они его квасят, но в голову даёт. Мы с Огхром ещё вчера распробовали». Огхр только молча кивнул. Он предпочитал не тратить время на разговоры, а лишь размеренно бросал в рот сначала коричневый шарик, потом кусочек лепёшки, а потом запивал всё это хорошим глотком из баклаги.

— Здесь что? Коровы есть? — спросил я.

— Нету, — покачал Гхай головой. — Какие тут коровы, на здешних-то колючках. Я вчера местных спрашивал, что за молоко. Едва нашёл, кто на Общем говорит, они тут почти все только на Тёмном тараторят. Это у них скотина такая есть, вроде лошади, но с лапами вместо копыт и горбатая. Местные говорят, эта лошадь неделю не пить может.

— Ничего себе — удивился я, подумав, что так, наверное, и выглядели лошади назгулов. — Это у нас вся еда? Или ещё есть?

— Что? Не наелся? — рассмеялся Гхай. — Мы тоже вчера вечером с разгону по чеплашке съели и ещё попросили. Нам дали, а оказалось, что уже больше не лезет. Ты лучше лепёшечку доешь и молочко допей и поймёшь, что сытый.

В слова его мне не поверилось: того, что хватает урруугхаю, хоббиту — только на один зуб, но совету я всё же последовал. Лепёшка была мягкой и душистой, а молоко напоминало вкусом простоквашу.

Сытость и опьянение пришли неожиданно. Только что был голодным и трезвым. Раз! И оказалось, что я до осоловения сыт и пьян. На гудящие от трёхдневного напряжения мышцы накатила тёплая истома и в миг сделала всё тело тяжёлым и непослушным. Я уснул едва ли не с куском во рту.

— Чшаэм, — меня осторожно встряхнули за плечо. — Просыпайся, Чшаэм. Пора.

Просыпаться не хотелось, но я всё же пересилил себя и сел. В гханака было темно. Судя по отсутствию света в узких оконцах, снаружи тоже.

— Сейчас утро или вечер? — спросил я и сел. — Темень, хоть глаза выкалывай.

— Утро, — ответил из темноты голос Гхажша. — Здесь перед рассветом всегда так. Сейчас Гхай коптилку зажжёт. Собирайся и побыстрее.

— Пожар что ли? — сказал я, невольно зажмурившись от полыхнувшего в темноте снопа искр. Когда я их открыл, крохотный огонёк уже освещал внутренность гханака и моих озабоченных спутников.

— Хуже. Королевские стрелки. В часе пути отсюда.

— За нами? — испугался я и стал быстро обуваться.

— Вряд ли, — покачал головой Гхажш. — Откуда им о нас знать. Может быть, просто грабить.

— Чего тут грабить? — удивился я, меняя стрелковый блузон на привычную куртку. — Нищета такая.

— Дети, женщины, — Гхажш пожал плечами. — Ещё скотина, но главное — женщины и дети. Кому повезёт, попадёт на виноградники Лебеннона. Кому не повезёт — в рудники в Белых горах. Кому совсем не повезёт, продадут в Рохан, лес валить, или ещё хуже — умбарским купцам на галеры. Ты готов?

— Вроде готов, — я проверил, как сидит на плечах сбруя. — Вспомнил. Воды надо набрать.

— Набрано, — Гхажш подал мне тяжёлую баклагу. — Пристегни. Парни, Вы готовы?

— Угу, — ответил из полумрака Гхай.

— Давно, — подтвердил Огхр.

— Угхлуук нас ждёт у колодца, берём бурдюки с водой и пошли, — Гхажш показал мне на округлый кожаный мешок, похожий на огромную колбаску.

— Как мы их потащим, — проворчал Гхай, взваливая себе на плечи такой же булькающий мешок, только немного побольше. — Тяжесть такую.

— Бактра обещали дать, — обнадёжил Гхажш. — У колодца на него перегрузим. До колодца потерпишь.

Снаружи была суета. Кричали ребятишки, слышался женский плач, кто-то тащил какой-то убогий скарб, кто-то гнал небольшой гурт тощих овец, множество народу пробегало мимо без видимой цели и смысла, и никто не обращал на нас внимания. Меня поразило, что орки оказались удивительно малы ростом. Из тех, что я успел увидеть по пути к колодцу, в Хоббитоне многих бы посчитали рослыми, а иных даже огромными. Но в Хоббитоне и меня нынешнего сочли бы огромным, а никто из попавшихся нам навстречу не был выше меня.

У колодца тоже была толпа, но уже иного рода. Здесь собралась сотня или полторы вооружённых орков. У большинства были короткие копья и небольшие луки, но у некоторых я заметил и клинки, вроде наших кугхри, только поменьше и более прямые. В утренних сумерках вид у них, низкорослых и коренастых, был достаточно страшный, но я уже довольно знал, чтобы не обманываться жутью боевой раскраски и видеть за ней страх и растерянность.

Над орочьей толпой возвышался корноухий эльф, из-за плеча у него высовывалась голова Угхлуука с торчавшими во все стороны клочками волос, а рядом стояла низенькая, эльфу чуть выше пояса, старушка. Гхажш оставил нас стоять у сгруженных в пыль мешков, а сам подошёл к старушке и присел перед ней на корточки. Они перекинулись парой слов, старушка кивнула и, повернув голову в сторону, залихватски свистнула в четыре пальца. Свист ещё не дробился отголосками эха, когда от одного из окружающих домов к нам подвели удивительного вида скотинку.

Гхай сказал, что у орков есть что-то вроде лошади. Так вот. Если эта скотина с двумя (!) горбами и длинными мосластыми лапами — лошадь, то я гном.

Пока мы приторачивали к бактру мешки с водой, к нам подошёл довольно рослый орк. Боевая раскраска покрывала не только его лицо, но и обнажённое до пояса тело.

— Привет, Гхирыжш, — сказал ему Гхай. — Ты чего голиком? Скоро солнце взойдёт, шкура как чешуя будет.

— А? — отозвался растерянно орк и наморщил лоб.

— Без одежды чего? Говорю, — Гхай потрепал куртку на мне, — шкура сгорит на солнце.

— А… — орк махнул рукой. — Умереть. Сегодня умереть. Белокожие. Всегда приходят, когда солнце. Не любят ночь. Умереть сегодня.

— Драться будете? — переспросил Гхай. — Не выдержите же на свету. Солнце, — он ткнул пальцем в сереющий небосвод. — Глаза на свету. Больно будет.

— Будет, — кивнул орк и вытянул из-за пояса кожаную повязку. — Для глаз. Закрыть. В дырки смотреть. Час можно драться. Два часа драться. Час мало. Два часа — все уйдут…

Орк показал по сторонам руками.

— Убегут. Два часа драться надо. Потом слепой буду. Умереть сегодня, — и разразился хрипящей скороговоркой.

— Помедленней, — попросил Гхай. — Медленно говори, тогда пойму.

Когда орк закончил, Гхай покачал головой: «Прости, Гхирыжш, не могу. Никто из нас не может». И обратился ко мне: «Чшаэм, у тебя нож бъёрнингский был. Он где?»

— В мешке, — сказал я. — Сверху лежит.

— Я отдам ему? — попросил Гхай. — Нам лишняя тяжесть, а у них с клинками плохо. Наконечники на копьях и то у многих каменные. Отдам, а?

— Давай, — согласился я и повернулся к нему спиной.

Гхай вынул из мешка тяжёлое оружие «медведей» и протянул его орку. «Не можем остаться, — извинился он ещё раз. — Возьми. Подарок». Орк растерялся, было, а потом, протянув руки, принял нож в дрогнувшие ладони. Вытянул клинок из ножен, потрогал лезвие пальцем, одобрительно цокнул, и вдруг, прижав нож к груди, словно боялся, что мы его отберём обратно, начал часто кланяться, быстро-быстро тараторя что-то. «Не надо, — покачал головой Гхай. — Пусть он тебе хорошо послужит. Удачи тебе, Гхирыжш-Шин-Нагх».

Орк поклонился ещё два раза, мне и Гхаю отдельно, и отошёл, пятясь.

— Это Гхирыжш, — грустно сказал Гхай, глядя, как орка окружили его товарищи. — Вчера познакомились. Будет вместе с этими снагами колодец защищать. Если два часа продержатся, уу-гхой с ребятишками успеют далеко в пустыню уйти. Жалко парня, всего неделю, как имя получил.

— А потом? — спросил я. — Потом-то что?

— Что потом? — удивился Гхай. — Снаг перебьют. А остальные потом вернутся, через несколько дней. Не могут же они без воды вечно по пустыне ходить.

— Не будет у них никакого потом, — вмешался в наш разговор подошедший Гхажш. — И некуда им будет возвращаться. Когда они обратно придут, колодец будет трупами завален и песком засыпан. Так нынче стрелки воюют. Я им объяснял, что всем здесь надо драться, либо всем уходить. Тогда, может, хоть половина выживет. Не верят. Ни мне, ни Угхлууку. Думают, обойдётся.

— Ладно, хватит сопли жевать! — закончил он неожиданно и зло. — У нас своё дело! И нам надо его сделать! Уходим.

Когда мы поднялись наверх котловины, уже выглядывал из-за окоёма краешек солнца. В его отсветах был виден орочий караван, поднимающийся по северному склону. Наш путь лежал на восток. Навстречу свету. Последний раз я оглянулся на деревню, и в этот миг снизу, от колодца, донеслось пение.

Обычно Тёмное наречие звучит грубо и неприятно для уха, но пятнадцать десятков уу-снага пели высокими и чистыми детскими голосами, и этот слитный звенящий звук будил во мне тоску и сожаление.

— Что они поют? — спросил я Гхажша.

— Песню снаги перед боем, — ответил он. — Умирать готовятся.

— Переведи, — попросил я.

— Некогда, — сказал он. — Идти надо.

— Я переведу, — вдруг заговорил корноухий эльф, державший под уздцы бактра.

Закончилась песня, замолчал эльф, а я всё стоял. Внутри меня отголоском орочьего напева звучал высокий и чистый звенящий зов Сторожевого горна родного Тукборо. «Вставай! Беда! Вставай! Враги! Вставай! Не спи! Тревога!» -

— Идём, Чшаэм, — сказал Гхажш. — Не надо оглядываться. Идём.

И мы пошли навстречу солнцу, постепенно ускоряя шаг и переходя на бег. Мы бежали, склонив головы, чтобы встречные лучи не слепили глаза, и сквозь мерный топот тяжёлых походных сапог в мой разум всё настойчивей и настойчивей пробивался зов горна. «Вставай! Беда! Вставай! Тревога!»

Глава 31

Ненавижу песни и музыку эльфов. Дедушка Сэм приходил от них в восторг. Я ненавижу.

Мы бежали чуть меньше часа, а потом я остановился. Остановился неожиданно даже для самого себя. Просто понял, что не могу бежать дальше. Не оттого что устал. Я понял, что должен вернуться. Не спрашивайте меня почему. Может быть, потому, что я не мог оставить в беде тех, чей хлеб ел. Может быть, меня поразила грустная, звенящая песня снаг. Может быть… Да мало ли, что может быть. Неправильно это было — взять и убежать. Это было разумно, но это было неправильно. Правильно было — вернуться. Это было страшно, до ледяной ломоты в коленях, но это было правильно. И я остановился.

— Ты чего? — Гхай едва не сбил меня с ног, с размаху ткнувшись в спину.

— Я возвращаюсь, — ответил я.

— Как это? — не понял Гхай. — Куда?

— В деревню, — пояснил я. — Обратно в деревню.

— Незачем, — подошёл к нам Гхажш. — Незачем тебе возвращаться. У нас есть дело, которое мы должны сделать. Там ты ничем никому не поможешь.

— Может быть, — сказал я. — Даже, наверное. Но я возвращаюсь.

— Ты не можешь вернуться, — возразил Гхажш. — Я тебе говорил, больше у тебя не будет возможности передумать. Мы должны идти дальше.

— Идите, — пожал я плечами. — У вас есть дело. Я выбрал себе другое. Ты сам мне объяснял, что вся наша жизнь зависит от сделанного нами выбора. Я выбрал, и ты не можешь меня лишить того, что я выбрал.

— Могу, — вдруг жёстко сказал Гхажш. — Ты стал одним из нас. Ты помнишь, что бывает за нарушение приказов?

— Ты решил лишить меня имени? — спросил я. — Или просто убить прямо сейчас? Можешь попробовать. Но этим ты мне ничего не докажешь. Я хочу вернуться. Я не могу убегать, когда там детей убивают.

— О каких детях ты говоришь? О снагах, что остались защищать колодец? Забудь о них. Они всего лишь снаги. Те, кто не совершил ничего достойного, чтобы получить имя. Они хвост, отброшенный ящерицей. Им предопределено умереть сегодня, и они умрут. Зачем ТЫ хочешь умереть вместе с ними? Ты можешь это хотя бы объяснить?

— Не могу, — честно сказал я. — И я не хочу умирать, я хочу им помочь. Хоть чем-то. Даже, если это грозит мне смертью. Ты говоришь — снаги. Сколько лет этим снагам?

— Какая разница? — удивился Гхажш. — Ну лет по двенадцать-одиннадцать, к чему это?

— Они дети. Дети, защищающие свой дом. Я хочу им помочь.

— Я тебя не понимаю. Какое значение это имеет? Гхай, сколько тебе лет?

— Пятнадцать, — хмуро ответил Гхай.

— Гху-ургхану тоже было пятнадцать. Урагху — восемнадцать. Мне — двадцать два. Какое значение имеет, кому из нас сколько лет? Взрослым делают не годы, а дела. И снаги делают то, что должно им делать. Ты думаешь, среди них есть хоть один, кому приказано было там остаться? Каждый из них решал это сам. Это их выбор, не твой.

— Да как ты не поймёшь, — в сердцах воскликнул я. — Они не станут взрослыми. Ты говорил, что ваш народ хочет стать людьми. Людьми, какими их задумал Единый. У этих парнишек в деревне не будет такой возможности. И у их детей и внуков тоже не будет. Потому что у них не будет детей. У них не будет даже сегодняшнего заката. Почему единственным достойным поступком в их жизни должна быть смерть? Почему? Можешь мне это объяснить? Всё Дело, о котором ты так тревожишься, перед этим — пыль и пустота. Некому будет читать книги Барад-Дура, если бросать своих детей на смерть. Кому нужны оставшиеся от мёртвых манускрипты, если ради них надо оставить умирать живых детей? Я решил вернуться, чтобы драться рядом с ними. И выжить или умереть тоже вместе с ними. Ничего более этого я тебе объяснить не смогу. Это МОЙ выбор. И если ты хочешь лишить меня этого, то можешь ударить меня в спину, когда я буду уходить…

— Я с ним пойду, — вдруг заявил Гхай.

— Ещё не легче, — вздохнул Гхажш. — Ты-то чего с ума сошёл?

— Ни чего я не сошёл, — ответил Гхай. — Он мой кровник. Он однажды доказал, что он лучше меня. В этот поход я пошёл не с тобой, а с ним. Я буду защищать его спину.

— Да ты… — Гхажш сплюнул. — Ты…