Глава 18

Вечером того же дня, когда мы с Гхажшем устраивались на ночлег, я в который раз прислушался к себе. Вдруг да возопит кто-нибудь внутри. Вдруг внутренний голос скажет, что я не прав. Вдруг тело заноет от нехорошего предчувствия Ничего. Тело вполне отчётливо радовалось жизни. Внутренний голос помалкивал. А ведь сначала, ещё днём, когда я сказал Гхажшу, что согласен быть Взломщиком, кто-то внутри меня, робкий и несмелый, заныл, занудил одно и то же: «Да зачем? Отпускают — так уходи поскорей, пока не передумали. Не хоббитское это дело — взлом. И ради чего? Домой надо возвращаться». Только недолго он ныл. Кто-то другой, грубый и дерзкий, наверное, тот же, что на болоте приказал не привередничать голодному брюху, оборвал нытьё: «Цыц! Решено — значит, решено!» И в дальнейший путь я пустился уже Взломщиком, нанятым Шагхбуурзом народа урр-уу-гхай. Шагхбуурз — это, на Всеобщем, «община огня». Я, было, сказал «род», но Гхажш заявил, что в буурз входят зачастую и те, кто никогда в родстве не состоял, и если мне так уж нужен перевод, то пусть будет «община», хоть это и неточно, и неверно. Так и записали.

Да. Записали. Потому что я обычный, в смысле, обыкновенный хоббит. А обыкновенный хоббит не будет наниматься на работу без письменного договора. Тем более, на такую опасную работу. Тем более, к таким ненадёжным работодателям, как орки. Чтобы там Гхажш не говорил о своём урруугхайстве, я тогда не очень понимал различия. Бумаги или пергамента у нас, понятное дело, не было, поэтому для договора отполосовали очередной кусок моей дерюжной безрукавки. Одёжка сразу стала похожа на слюнявчик одного из моих малолетних братьев, но я не очень горевал. У меня же ещё была Урагхова волчанка.

Писали договор кровью. Не пугайтесь. И не ищите особенного, зловещего смысла. Чернил-то у нас тоже не было. И кровь была не моя, и не Гхажша. Она принадлежала одному зазевавшемуся ворону, которого я подбил камнем. Я, потому что Гхажшу, при всех его шагхратских навыках и умениях, так и не удалось ни подобраться к воронам, не спугнув их, ни, уж тем более, попасть в кого-нибудь из них.

По договору, я обязался открыть некую дверь, которая будет мне показана в своё время. А Шагхбуурз должен был обеспечить моё ежедневное пропитание, лечение при ранениях и болезни и защиту, вплоть до моего возвращения домой; а также уплатить вознаграждение в размере двух хоббитских пони и такого количества серебра в монетах и слитках, которое означенные пони смогут унести. Ежели мне не удалось бы открыть указанную дверь, то моё вознаграждение уменьшалось до одного пони и соответственного количества серебра. Договор мы заключили на один год. И я настоял на том, что ежели в течение одного года искомая дверь не будет мне указана, то вне зависимости от этого печального обстоятельства, моё полное вознаграждение всё равно будет мне уплачено. Неплохая сделка? Урр-уу-гхай совершенно не умеют торговаться. Даже такие, как Гхажш, который весьма гордится своим шагхратством, и вся работа которого в том и состоит, чтобы иметь дело с внешним для урр-уу-гхай миром.

Само собой понятно, что до торговли дело дошло не сразу. После того, как Гхажш сказал это слово — «Взломщик», я некоторое время сидел как обухом ушибленный, и тупо, вот уж, точно, как баран на ворота, смотрел на него. Я думаю, Вы понимаете, о чём я. Гхажш, с которой стороны на него ни посмотри, на доброго дедушку волшебника Гэндальфа не очень-то похож. Даже просто на доброго дедушку он не похож. И на волшебника тоже. Хоть доброго, хоть злого. Да и я, по правде сказать, не похож на Бильбо Бэггинса. Я, ежели Вы помните, из рода Туков, и Бэггинсы для нас родня дальняя. К тому же на лице у Гхажша была такая озорная ухмылка, что я никак не мог понять, всерьёз он говорит или так шутит. А если шутит, то зачем? Он что, знает историю Бильбо и тринадцати гномов? В общем, в себя после сказанного я приходил чуть ли не четверть часа. Гхажш за это время не проронил ни единого звука, только смотрел на меня. И что выражали его глаза, я совершенно не понимал. Да и сейчас не понимаю. А он не желает отвечать, о чём он думал тогда.

— Я же хоббит, — наконец, выдавил я из себя, — какой из хоббита взломщик? Для этого же, как я понимаю, замки надо уметь открывать? Без ключа. У нас, в Хоббитоне, замков вообще нет. Если двери когда закрывают, так разве что хозяева ушли куда-нибудь, тогда дверь палочкой могут припереть, чтобы не распахнулась случайно. И чтобы все видели, что дома нет никого. Откуда в Хоббитоне взломщик? Это в Форносте искать надо. Или в самом Минас-Тирите. Там, наверное, есть всякие умельцы.

— Умельцы у нас свои есть, — скучно сказал Гхажш. — Огхры, знаешь, как по железу умеют работать? Они тебе любой замок могут открыть или сделать. К Изенгардской башне, было время, ключики подобрали. Не в том дело. Нам особый взломщик нужен. Понимаешь? ВЗЛОМЩИК. — Он выделил последнее слово.

— Не понимаю, — помотал я головой. — Какой особый? Да в Хоббитоне никаких нет. Я же тебе объясняю, у нас двери не закрывают. И замков нет. Никому и в голову не придёт в дверь ломиться, ежели на стук не отвечают. Нашли, где взломщика искать.

— Да? — язвительно усмехнулся Гхажш. — А это не из ваших парень ломанул Драконью гору? Лет сто пятьдесят тому назад? — оказывается, о мастере Бильбо он всё же слышал, — В горе, говорят, золота было набито под самую вершину. Там потом такая заварушка была, что в Гхазатбуурзе лет пятьдесят не по кому было плакать. Сказки у нас об этом деле до сих пор рассказывают. Страшные. И вроде тот же парень умыкнул у остроухих десяток пленников из бородатых. Прямо из темницы в Лихолесье. У нас поговаривают, что прямо из тронного зала увёл. Врут, ясное дело. А лет сто назад? Когда Лугхбуурз порушили. Это не двое ваших на перевале в Мглистых горах прошли мимо Шелоб? Один из них так потом старушку приголубил, что она после и восьмидесяти лет не прожила. Это он в Перевальную крепость вошёл? Сам. Мимо двух каменных Стражей, словно это не Стражи, Назгхкримпагхом заколдованные, а так, кошки домашние у порога. Я уж не говорю, что в крепости потом ни одного живого не нашли. Там два полных атагхана было. Больше полутора сотен парней. И уж ты мне поверь, там не снаги какие-нибудь стояли, а уруугх, один к одному. Шагхрат, Гхорбагх — такие имена не за так просто дают. Так что ты мне тут уши не притирай. Взломщиков у них нет. Зато удача у вас есть. Ещё какая удача. Сколько вам отмерено, столько у нас со всех не собрать. Ты за эти дни столько раз по краешку смерти прогулялся, что на весь мой ат-а-гхан хватило. Из семидесяти парней один я живой, и то потому, что ты мимо не прошёл. Я в это дело не верил, когда мне всё про удачу вашу объясняли. А теперь, на тебя посмотрев, знаю, такого взломщика, что нам нужен, только среди ваших отыскать можно. Никто другой не справится.

— А я причём? — спросил я. — Вот я лично. Причём?

— Не причём, — пожал плечами Гхажш. — Мы сначала никого красть не хотели. Лишние хлопоты. Хотели нанять кого-нибудь. Всё равно кого. Не для умения же нужен. Для удачи. Я в Брыле был. Всё прошлое лето там просидел и пол-осени. Сколько пива выпил — десять наших столько за всю жизнь не выпьют. Не понюхают даже. Растолстел, как кабан на выгуле. И никакого толку. Приезжают пузаны… Разговор не с кем завести. Всё о жратве да о ценах на рынке толкуют. Я им серебро предлагаю, а они как услышат, что надо куда-то дальше Брыля ехать, сразу морду в сторону. Дескать оно хорошо, серебро, а нельзя ли поближе. Скажешь, нельзя — и всё, весь разговор. Не подобает, дескать, приличному хоббиту за тридевять земель таскаться. А неприличного где ж найдёшь? Попался осенью один. Молоденький. Моложе весенней травки на вид. Заводной такой парнишка. Да ты его знаешь. Вы вместе с ним на бережку гуляли. Имя у него роханское, а прозвание вроде «шагху», только по-вашему.

— Брендибэк, — мрачно сказал я. Куда не плюнь, Тедди там уже был! — Теоден Брендибэк.

— Точно, — подтвердил Гхажш, не обратив внимания на мою мрачность. — Подсел я к нему. Разговорились под пиво. Не желаете ли, говорю, господин хоббит, прогуляться по озорному делу?

«Скотина Тедди! — подумал я. — Ни полсловечком не обмолвился».

— А он мне отвечает, — продолжал тем временем Гхажш. — «А что за дело?» Я ему на ухо шепчу: «Говорят, хоббиты во взломе искусны. Есть тут одна дверца неподалёку. Вот до неё и прогуляться. Я как раз компанию для того собираю, и хорошему умельцу хороший бы задаток заплатил. А если бы кто подсказал, к кому обратиться можно с таким деликатным вопросом, так и его бы не обидел». Смотрю, у него глазёнки заблестели. Посмотрел он на меня так, с сожалением. Я бы, говорит, и сам не прочь, и прогулки в хорошей компании люблю, да ещё в возраст не вошёл. Ежели уйду, папенька наследства лишит. А подсказать мне некого. Больно уж в наших краях занятие редкое. Может, и уломал бы я его. Да тут его кликнули. Видно, папаша его все дела свои с Маслютиком обговорил. А потом они уехали. Я народ в трактире опросил. Кому пива нальёшь, кому просто поговорить охота, только успевай спрашивать. Порассказали мне об этих Брендибэках. И такие они, и сякие. И дед их куда-то аж до самого Рохана шлялся в молодости. Совсем неприличные хоббиты. Ну, думаю, нам в самый раз. Выяснил, где они живут, и решил, что по весне прихватим мы этого Теодена. А потом договоримся как-нибудь.

— А меня-то зачем взяли? — почему-то меня очень злило, что во взломщики выбрали не меня, а Тедди. Почему Тедди всегда первый? Чем я-то хуже? Подумаешь, дедушка у него до Рохана ходил. А мой где в это время был? С его же дедом рядом. И, между прочим, надо ещё посмотреть, чей дедушка был тогда похрабрее. О дедушке Сэме я уж вовсе промолчу.

— Это я виноват, — повинился Гхажш. — Я Гху-ургхану не сказал за кем мы пошли. Чего, подумал, лишнего говорить. Снага и снага. Пол-атагхана таких. Первый раз в поход пошли. Имён себе добывать. Я его просто так взял, чтобы скучно одному не было по бережку у вас там ползать. Знал бы заранее, какой там лес, кого-нибудь посерьёзнее выбрал. А так, спросил, кто пойдёт, он первый вызвался. Мне нескучно, и ему полезно обтесаться на несложном деле. Неделю за хозяйством следили. Большое хозяйство. Из наших иные бы с зависти удавились, на такое глядя. Не знаешь, с какой стороны и подходить. Кругом собаки, ростом выше хозяев, бегают. Частокол, как в хорошем остроге. Работники десятками туда-сюда по двору носятся, как угорелые. Сразу видно, что хозяин нравом не ласков. Близко к дому подойти днём — и думать нечего. А ночью собак ещё больше. Так неделя без пользы и прошла. А потом, глядь, наш красавчик со товарищи на выпивку собрался. На бережок, на лесную травку. Первый раз за неделю со двора вышел. Самый тот случай. Я Гху-ургхану говорю: «Одного из них нам надо взять. Я с этого края буду, ты — с того». А чтоб сам он не лез, вперёд огня да в полымя, не предупредил. Ваши уже уходить собрались, а возможности Теодена этого взять так и не случилось. Никуда он от остальных ни разу не отошёл. Нажрался, как свинья, только что не хрюкал. А тут слышу, Гху-ургхан знак подаёт. Дело сделано. Думаю, что такое? А это он тебя прихватил. Что мне было делать? Тебя убить, а ему сказать, что не по разуму усерден? Сам виноват, парень имя хочет заслужить, из кожи лезет. Надо ему было подробно объяснять, что к чему. А с другой стороны. Нужен хоббит? Так вот он, хоббит. Какая разница кто? Вот так с тобой получилось.

— Между прочим, — сказал я, едва дослушав этот рассказ, — мой дедушка тоже… — и вывалил ему всё, что помнил из Алой книги о дедушке Перегрине.

Гхажш сидел, открыв рот, и только глазами хлопал.

— А ты не врёшь? А? — спросил он, когда я остановился перевести дух. — Так же не бывает. Ну, чтобы у вас, у обоих… Кто поверит-то?

— Ах так, — возмутился я, — ты тут говорил о Шелоб и о крепости на перевале Мрачных гор. Если хочешь знать… — И я рассказал ему о дедушке Сэме. Всё От начала и до конца. Это его окончательно добило. А меня, наоборот. Я рисовал ему на земле ветви родства Туков, Брендибэков и Садовников. Объяснял, кто такие таны Шира. Рассказывал о выдумавшем гольф Бандобрасе Туке — здесь Гхажш потемнел слегка лицом, но я не понял, почему — и много чего ещё. Не знаю, насколько бы меня хватило, но он меня прервал.

— Постой, — сказал он, — я уже понял, что из всех парней, которых я мог выбрать в вашем захолустье, ты самый подходящий. Что лучше я бы ни нашёл, сколько не ищи. Что этот парень, Теоден, тебе в подковки на сапоги не годится. Давай потолкуем вот о чём. Я — урр-а-гхай[22]. Шагхрат Шагхбуурза. Моё имя — Гхажш. И я тебе говорю, нам нужен взломщик. Ты возьмёшься за это дело? По доброй воле. Таскать тебя на цепи мне и раньше противно было, да дело дороже. А теперь, когда ты меня из могилы вытащил… Я тебя неволить не буду. Хочешь домой, иди домой. Проводить до порога не смогу, но до Южного тракта доведу. Там дорога прямая, не заблудишься. Мы кого-нибудь другого себе найдём. Мы народ терпеливый.

— Условия? — спросил я.

Гхажш сначала открыл рот. Потом закрыл рот. Потом снова его открыл. И впал в состояние, вроде того, что незадолго перед тем был я. Похоже, мысль об условиях нашей сделки ему в голову не приходила. А, по-моему, это естественное дело. Если Вы нанимаете хоббита для опасной и важной работы, то первое, о чём надо говорить, так это об условиях. А уж, что работа будет важной и опасной, я нисколько не сомневался. Недаром же ради моей персоны погибли семьдесят воинов. Правда, мне почему-то казалось, что это всё же будет менее опасно, чем женитьба на Настурции Шерстолап. Зато, наверняка, более увлекательно.

Не каждый хоббит мечтает о Приключении. Прямо сказать, среди хоббитов такого мечтателя найти трудно. Ещё вернее, что невозможно. Мы любим наш маленький уютный Хоббитон и не стремимся его покидать. И я самый обыкновенный хоббит. Если б кто-нибудь в Хоббитоне подошёл ко мне с предложением стать взломщиком, я бы только рассмеялся. Не важно кто бы это был. Хоббит или Верзила. Я так понимаю, когда Гхажш разговаривал с Тедди, он прикидывался Верзилой. Не в орочьем же обличье он пиво в Брыле пил? Даже Гэндальфу было бы нелегко уговорить меня на такое дело.

Но раз уж я оказался в несусветной дали от родного дома. Если уж меня занесло на другую сторону Хмурых гор. Взять, и просто вернуться? Не то что бы мне казалось, будто у меня было недостаточно испытаний за дни плена. И за последующие тоже. Но ведь то был плен. И отчаяние одиночества. А плен, как ни крути, может считаться Приключением, только когда закончится. Его приятно вспоминать, а не испытывать. Именно потому и приятно, что это всего лишь мысль о прошедшем. Мой плен, по счастью, закончился, и я теперь был волен сам выбирать себе дорогу. Раз уж дорога завела так далеко, то почему бы и не пройти по ней ещё немного? Чем Туки хуже Бэггинсов? Можете считать мой выбор всплеском туковской крови.

То, что я договариваюсь с орком, меня не волновало. Дело не в различии орков и урр-уу-гхай. Это теперь я знаю, что для урр-уу-гхай долг выше собственной жизни, а орки ценят лишь сиюминутные устремления своей своенравной похоти. И то, что при этом они могут быть рождены одной матерью, как Гхажш с Гхажшуром, ничего не меняет. Тогда я этого не знал. И слова Гхажша о том, что он не орк, а урр-а-гхай, были для меня пустым звуком. Но я видел перед собой самого Гхажша. И, хотите верьте, хотите нет, он мне нравился. Он начал мне чем-то нравиться ещё на берегу маленького лесного озерца, в невообразимо далёкий первый день моего пленения.

К тому же мне просто стало трудно с ним расстаться. Мы легко забываем благодеяния сделанные нам, но долго помним благодеяния сделанные нами. Они дают нам самоуважение. И мне трудно было расставаться с тем, кому я, пусть и невольно, даже не рассчитывая на это, спас жизнь.

Но пуститься в дальнейший путь, не выторговав себе ничего, было бы не по-хоббитски. И не по-туковски тоже. Если уж на мою долю выпало Приключение, что выпадает кому-то из Туков один раз в два поколения, то почему бы не получить от него выгоду? В конце концов, все известные мне хоббиты, испытавшие Приключение, немало из него извлекли. Кроме мастера Фродо Бэггинса, пожалуй, но он-то всегда был странный. Так, по крайней мере, говорят. Наверное, слишком много общался с волшебниками и эльфами. Известно ведь, с кем поведёшься, от того и наберёшься. А волшебники, они такие… Что им наши мелкие заботы?

Договор писали целый день. Сначала Гхажш совсем не хотел его писать, но я настоял. Каждую запись обсуждали долго и подробно, и Гхажш, хлопая себя по бёдрам, то и дело восклицал: «Зачем это, нет, объясни, зачем это писать? Так что ли непонятно?» И мне приходилось объяснять.

Ума не приложу, как урр-уу-гхай обходятся без письменных соглашений.

Нет, они довольно часто записывают то, о чём договорились. Но это почти ничего не значит. То есть не обязывает. Такая запись у урр-уу-гхай не договор, а скорее запись-напоминание, памятка. Чтобы не забыть, о чём точно договаривались. Потому что сама запись для них — лишь повод для дальнейших переговоров, объяснений и договоров. Никакое соглашение никогда не бывает окончательным. Это одна из странных для меня особенностей жизни урр-уу-гхай. Среди них, если хочешь чего-то добиться, приходится непрерывно учитывать десятки разных мнений. Даже тех, кто тебя, казалось бы, никаким боком не касается. У настоящего урр-а-гхай, родившегося и выросшего в буурзе, я имею ввиду, это умение проявляется само собой. Словно впитывается в кровь с молоком матери. Они даже не задумываются над этим.

У этого правила есть только одно исключение. Начальники воинских отрядов, атагханов то есть, редко тратят время на объяснения. На войне оно не всегда бывает. Воины это знают и доверяют тому, кто отдаёт приказы. Тем более что они сами его выбирают. Но вот когда ат-а-гхан только собирается, тогда уж будущий начальник вдоволь наобъясняется: зачем, почему и для чего ему нужна дружина.

Степень доверчивости урр-уу-гхай к «своим» меня до сих пор потрясает. Равно, как и степень недоверчивости к «чужим». Иногда мне кажется, что они совсем не понимают, как можно иметь дело с тем, кому не доверяешь. Изречение «доверяй, но проверяй» для них всего лишь пустые слова. Тем, кого они считают «своими», урр-уу-гхай доверяют безоглядно. Самое забавное, что стать для них «своим» не так уж и сложно. К любому, кто открыто не причиняет им зла, они довольно скоро начинают относиться как к «своему». Каждый, кто не проявил себя как «чужой», имеет возможность стать для них «своим». Это чрезвычайно притягательно для всех, кому удалось узнать их поближе. Я не только о себе говорю. Эта доверчивость тоже отличает их от орков. Но бойтесь обмануть доверие. Обман доверившегося — нет для урр-уу-гхай преступления страшнее. Потому «волчьи» атагханы и вырезают безжалостно орочьи вольные ватаги. Чистокровный орк, мордорский например, может рассчитывать на пощаду. И любой открытый враг тоже. Но тот, кто стал орком по собственной воле — никогда. Для предателей нет жизни. Для них есть только смерть.

При всём при том урр-уу-гхай довольно часто применяют обман и всяческие уловки. На войне. Но на то она и война. Путь обмана. «Враг должен быть осмотрителен, — сказал как-то Гхажш. — Если ты кому-то враг, то сам и должен смотреть, чтобы тебя не обманули. А если обманули, то и пеняй на себя сам. Врагу положено быть хитрым и подлым».

Но, кажется, я опять забежал вперёд.

Времени на составление договора ушло довольно много. Поэтому в путь решили тронуться на следующее утро. А пока разобраться с тем, что у нас есть, и получше распределить между собой груз.

Гхажш расстелил мой буургха и вытряхнул на него всё, что было в бывшей Урагховой сбруе. Было довольно много.

К стыду моему, в одной из сумок, которую Гхажш назвал «сухарной» обнаружилось полдесятка сухарей. А я за все прошедшие дни так и не нашёл времени посмотреть, что же я тащу. Обнаружь я эти сухари раньше, то, может быть, и весь мой рассказ пошёл бы по другому пути. Но я их не нашёл. Впрочем, и не искал. Да оно и к лучшему.

Нашлись так же два десятка различных наконечников для стрел и коробочка с перьями и тремя запасными тетивами. Гхажш довольно хмыкнул и спросил, умею ли я пользоваться луком. И очень обрадовался, когда я ответил, что мне приходилось стрелять из лука и даже охотиться с ним.

Валялся на буургха и початый туесок с отравой, от которой я едва не сгорел. Гхажш понюхал её. Посмотрел на меня и заявил, что впредь я буду употреблять эту штуку только под его личным присмотром. Я ему на это ничего не ответил, но про себя подумал, что под присмотром или без него, но я эту гадость больше в рот не возьму. Без крайней нужды.

Были на буургха и стаканы с разноцветными грязями для боевой раскраски, и знакомая рукавица с железным ободом, — «кротовья лапа», пояснил Гхажш, — и пустая склянка из-под шагху, и ещё много различных мелочей: от катушек разных ниток с набором иголок, до тех самых стальных колец, что Урагх снял с больших пальцев перед смертью. Кольца, как оказалось, служат не только чтобы натягивать тетиву лука и направлять стрелу, но ещё и как огниво. Что Гхажш тут же и показал, чиркнув своим перстнем на правой руке о кольцо на левой. Сноп искр был изрядный. Трут хранился здесь же, в маленьком кожаном мешочке.

Была среди прочего и тонкая верёвка. Скорее даже шнур в мой мизинец толщиной. Такой же, каким привязывал меня Гхажш. Шнур был сплетён в толстую косичку, и когда Гхажш расплёл её, оказалось, что шнура почти двадцать футов. «Паутянка, — сказал Гхажш, сплетая косичку обратно, — трава такая есть. Редкая очень. У неё внутри стебля — волокна, как паутина тонкие и такие же прочные. На этом шнурке муумагха[23] повесить можно. Не порвётся».

Были на буургха вещи и непонятного для меня назначения. Вроде нескольких деревянных трубок и плошек, не просто плотно закрытых, но ещё и обмазанных вокруг крышки смолой, чтобы ни единой щёлки не было. Это Гхажш забрал себе без всяких объяснений. А когда я возмутился и потребовал сказать мне, что это такое, он помялся и ответил, что это дым. «Знак если надо подать, — он ещё немного помялся и добавил. — Или выкурить кого-нибудь. Ты же всё равно пользоваться не умеешь, а учить долго». Я про себя подумал, что дымок, наверное, ещё и ядовитый. Как потом выяснилось, не ошибся.

Укладка всего этого добра тоже отняла некоторое время. В основном, потому, что Гхажш ещё объяснял, где и что должно храниться, и почему. Потом он тщательно подогнал под мой рост наплечные ремни, заставил меня попрыгать и поправил какую-то сумку, по его мнению, излишне громко хлопавшую о моё бедро. В довершение всего он показал, как надо правильно укладывать буургха для переноски, и как его цеплять к ремням, сверху и снизу. И отдал мне свой буургха, сказав, что он полегче, а мой забрал к себе.

Мы были готовы к походу. Но солнце уже готовилось закатиться за горные пики, и в путь мы двинулись уже на следующее утро.

Глава 19

Горы. Мне никогда не полюбить их.

Горами хорошо любоваться издали. Особенно во время восхода или заката. Тогда их мрачное величие наводит на мысли о бренности сущего и заставляет размышлять о вечном. Низкое заходящее солнце раскрашивает ледяные, стылые клыки вершин во все оттенки красного. От нежнейше-розового до темно-багрового. Солнце медленно движется, и вековечные ледники неуловимо для глаза изменяются, нежно-розовый незаметно превращается в кроваво-алый, а багровый становится благородно багряным, почти чёрным. Чтобы потом вершина могла также незаметно закутаться в синий муар ночи.

На восходе, на самых кончиках вершин появляется первый несмелый лучик. Ничего ещё не освещающий, потому что само солнце ещё далеко за окоёмом и этот лучик лишь предвестник нового дня, но ещё не сам день. Останови свой взгляд на этом лучике. Замри. И ты увидишь, как завораживающе-медленно, раздвигая тьму ночи, выползают на свет окровавленные клыки гор. Смотри на них. Не отрывай взгляда, и, может быть, тебе повезёт уловить то краткое, как взмах ресниц, мгновение, когда кровь потечёт с ледников бурными потоками, сливаясь в окрестные ущелья, и вершины вспыхнут ослепительно-белым, обжигающим глаза светом. Теперь они уже до самого заката будут сиять над миром своей серебряно-чистой, льдисто отсверкивающей бронёй. И равнодушно смотреть, как копошатся у их подножий крохотные, как пылинки на сапогах, двуногие, решая свои, столь же крохотные, дела. Как густо красит землю настоящая, не нарисованная солнцем кровь. Но что до того неприступным вершинам? От этого орошения они не вырастут выше. И не засохнут.

Мне нравится смотреть на горы во время восхода или заката, но иногда меня посещает странное чувство, что это не солнце красит ледники в красный цвет, а просто оттаивает та кровь, что пропитывала эти горы несчётные тысячи лет.

Мне нравится смотреть на горы. Ходить по ним я ненавижу.

На солнечном склоне как на сковородке. Или как на решётке каминного гриля. Солнце, словно развлекающийся от нечего делать палач, безжалостно загоняет гвозди своих лучей в одну и ту же точку. В неровно бьющуюся ямку на правом виске, чуть выше края глаза. Когда солнце прячется отдохнуть за облачко, ниоткуда налетает ледяной, промозгло-слоистый ветер. Воздух становится таким, что от одного вдоха начинает ломить зубы, а в груди занимается глухой, надрывно-харкающий кашель. Потом солнце появляется вновь, и ты опять начинаешь себя чувствовать цыплёнком на гратаре.

Колченогим цыплёнком. Попробуйте целый день идти по горному склону и поймёте, о чём я. Левая нога всё время выше правой, и шаг у неё короче. Мучительно хочется делать одинаковые шаги и ставить ноги на один уровень. Но без привычки плохо получается. Начинаешь раскачиваться из стороны в сторону, стараешься ставить ноги как по нитке. В конце концов, или качнёшься чуть сильнее чем надо, — хорошо ещё, если в сторону подъёма, недалеко улетишь, — или зацепишься ступнёй за собственную ногу и рухнешь носом вперёд. Чем ближе солнце к зениту, тем труднее даётся каждый шаг.

Ступни давно разбиты в кровь. В который уже раз. Каждая каменная осыпь будит глухую тоску о мягких песчаных дорожках вокруг родного дома. И начинаешь понимать, зачем урр-уу-гхай носят тяжёлые сапоги на толстенной подошве. И зачем в нижнем бэгге на левом наплечном ремне хранятся запасные подковки и гвоздики. Кажется, достал бы их и прибил прямо на собственные пятки, чтобы дать ногам несколько мгновений облегчения.

Пот, едкий, как кислота, которой дрягвинский кузнец стравливает с поковок окалину, давно уже выел глаза. Они, если что и видят, так только пятно серой шерсти на мерно раскачивающейся впереди спине. Ни зелени травы, ни синевы неба, ни белизны облаков. Только серое, как камень, качающееся пятно. А пот по-прежнему льётся, заливает глаза, и его приходится то и дело смахивать, чтобы не ослепнуть совсем, чтобы видеть хоть что-нибудь, хоть бы это серое пятно. Но пот не остановить, и остаётся просто закрыть глаза и идти по звуку. Потому что серая спина весь день мерно бубнит одно и тоже. И закончив, сразу же начинает повторять заново. Слова хриплого голоса падают под ноги, и их смысл намертво вплавляется в сознание, как обронённый меч назгула в мягкий от подземного жара камень на склоне Роковой горы.