А сумрак делался всё более густым, пугающим. Колея стала еле заметной. Верховой ветер, качая кроны деревьев, набирал силу. Вскоре накатанная твердь уже не ощущалась под ногами. Но Егор упрямо шёл наугад, нисколько не сомневаясь в правильности выбранного направления.
      "А ведь прошло уже наверняка больше часа, - промелькнула догадка, - и пора бы лесу кончиться".
      В душе исподволь шевельнулась тревога. Егор побрёл медленнее, стараясь нащупать дорогу. Думалось, она где-то под ногами. А снег становился все непролазнее, глубже. Наконец, он уткнулся в сплошную чащобу и невольно остановился.
      "Неужели заблудился? - промелькнуло в голове. - Этого ещё не хватало... Но деревня же где-то рядом. И потом лес... ведь он родной".
      Холод начал донимать, ноги в легких ботиночках онемели. Егор замер, прислушиваясь... Гудел лес, натужно поскрипывали деревья. И вдруг до его слуха дошли отчетливые удары колокола. Егор этому сначала не поверил: возможно ли такое здесь, в дремучем лесу?.. Но густой, тревожный набат звал его, торопил.
      И Непрядов, уже нисколько не сомневаясь, взял немного левее и начал продираться через вязкий кустарник. Временами он останавливался, сверяя по звуку своё движение, и устремлялся дальше.
      Наконец деревья расступились и Егор выбрался на лесную опушку. Метель гуляла из конца в край. Колкий летучий снег будто соединил землю с небом. Седые космы, неистово закручиваясь, неслись в бездну пространства с каким-то жутким, леденящим душу воем.
      Колокол гудел где-то уже совсем рядом. Утопая по колено в сугробах, Егор напористо, из последних сил рванулся на эти звуки, и вскоре в снежной мгле перед ним замаячили тусклые огоньки человеческого жилья. Взобравшись на какой-то крутой холм, он почти наткнулся на высокого человека в овчинном полушубке, который, широко расставив ноги, стоял у звонницы и неутомимо потягивал за верёвку, вызывая оглушительные медные звуки. Это был его дед.
      Они какое-то время удивлённо глядели друг на друга, точно не веря собственным глазам, потом крепко обнялись.
      - Слава те, Господи, - растроганно пробасил старик, не выпуская внука из своих больших рук. - И в другой раз нашёлся. А ведь мог бы сгинуть в лесу, неслух... Напугал досмерти! Фёдор чемодан твой принёс, на дворе вьюга - хоть глаз выколи, а тебя всё нет и нет...
      - Да что здесь особенного, - еле шевеля непослушными губами, храбрился Егор. - Слегка прогулялся, с лешим поболтал, к бабе-яге на чаёк заглянул привет тебе передавала.
      Причитая и охая, дед увлёк его в сторону светившихся окон. То был добротный каменный дом с высоким крыльцом. Прежде чем войти в сенцы, дед заставил внука потереть снегом лицо и руки.
      Егор исполнил, что ему велели, и затем, поднявшись по ступенькам, шагнул через порог.
      Вслед за дедом он миновал просторные тёмные сенцы, пахнувшие мукой и какими-то сухими пряными травами. В углу хриплым лаем занялась собака, почуяв чужака. В отгороженной коморе закудахтали потревоженные куры.
      Заскрипев, широко распахнулась дверь, яркий свет выплеснул из дверного проёма. Егор на всякий случай поднырнул головой под притолоку, показавшуюся не слишком высокой, и оказался в просторной, выклеенной голубоватыми обоями комнате, добрую треть которой занимала огромная выбеленная печь. Под окнами широкая, во всю стену лавка. К ней придвинут покрытый белой скатертью длинный стол. В углу деревянная кровать с пирамидой пуховых подушек, рядом громоздкий буфет с посудой.
      Непослушными руками Егор стянул с себя шинель, разулся.
      - Как ноженьки? - забеспокоился дед.
      - Заныли, - пожаловался Егор, страдальчески морщась и ковыляя босиком к лавке.
      - Это хорошо, отходят с морозу. Я тебе их гусиным жиром натру полегчает.
      Отдышавшись, Егор с удовольствием натянул большие, мягкие валенки, которые ему подал дед. Ломота в суставах долго не унималась. Разминаясь, он прошёлся по чисто вымытым, скрипящим половицам, осторожно потрогал ладонями жарко натопленную печь, глянул в оконце, за которым всё так же ярилась метель и выл ветер.
      Тем временем дед возился в отгороженной кухоньке у печи, громыхая ухватами и горшками.
      Отодвинув цветной полог, Непрядов обнаружил дверь в соседнюю комнату. Она была небольшой. Здесь виделось нечто вроде рабочего кабинета. Одна торцовая стена почти сплошь завешана разноликими иконами, проглядывавшимися при свете трёх лампадок - нечто вроде домашнего иконостаса. По другим стенам располагались стеллажи, плотно заставленные книгами. Вплотную к оконной нише придвинут письменный стол. В углу приткнулся старинный кожаный диван.
      - Вот здесь, внучек любимый, ты и появился на свет Божий, на этом самом лежаке, - послышался у Егора за спиной дедов голос.
      Старик стоял у дверного косяка, молитвенно сложив на груди руки.
      - На этом самом? - переспросил Егор, точно усомнившись.
      Дед утверждающе мотнул седой львиной гривой.
      - И ты, голубок сизый, и отец твой, Степан Фролович - царствие ему небесное, - дед мелко покрестил живот, глядя на иконы. - Бог даст оженишься, вот и твоя горлица соберётся здесь рожать... Хорошо бы правнучка увидать, поняньчить.
      Егор глядел на диван и веря, и не веря дедовым словам. Какая-то немыслимая, жуткая и сладостная тайна раскрывалась перед ним; её невозможно до конца понять разумом - разве что сердцем почувствовать и принять на веру как нечто само собой разумеющееся, сокровенное. Отчего-то промелькнуло красивое, гладкое лицо Лерочки. Он вдруг представил её на этом диване...
      Залаял пёс, а вскоре хлопнула входная дверь и в сенцах затопали, сбивая с валенок снег.
      Егор с дедом поспешили в горницу встречать гостя.
      Шурша заледенелым тулупом, в дверь просунулся дед Фёдор.
      - Объявился - не запылился, - набросился он на Егора, потрясая кнутовищем. - И право неслух какой!
      - Всё в порядке, Фёдор Иванович. Навёлся на колокол, как акустическая торпеда на шум винтов.
      - Ишь ты, Фёдор Иванович, - смягчился старик, - запомнил, значит... А я уж собрался было людей подымать на розыск. Мудрено ли по такой погоде заплутать, в ледышку обернуться. И как это я, старый пень, позволил тебе с саней-то слезть! Шустрый больно, как ваш кобель, - и пояснил: - Его так и зовут, значит, по причине резвости и собачьего ума.
      - Благодарю, Фёдор Иванович, - недовольно буркнул Егор. - Теперь, по крайней мере, буду знать, как зовут нашего пса.
      - А ты не дуйся, это я на тебя должен обижаться.
      - Будет, Фёдор, - урезонил дед своего дружка. - Раздевайся, садись к столу.
      - А как же банька? - напомнил Егор.
      - Какая уж теперь банька, - воспротивился дед Фрол, - вьюга, ночь на дворе.
      - Ин верно, - согласился дед Фёдор. - Завтречка, к вечерку, сподобней будет. Приходи, Егорка, на пасеку - до костей пропарю.
      Вернувшись в сени, дед Фёдор сбросил тулуп и появился вновь, оправляя под ремнём старенькую гимнастерку, будто совсем другим человеком: спокойным и неторопливым, знающим себе цену, как и подобает выказать себя званому гостю. Он степенно поклонился деду, потом Егору. И лишь получив повторное приглашение, уселся на лавку под образами. На столе в деревянной миске дымилась отварная картошка, лоснились солёные огурцы да грибочки, розовела мочёная брусника. А из расписного глиняного горшка благоухало тушёной бараниной.
      Размашисто перекрестившись, дед Фрол расстегнул ворот сатиновой рубахи. Прежде чем взяться за графинчик с водкой, умоляюще глянул на образа и отчаянно махнул рукой, мол, грешить, так грешить...
      Дед Фёдор провёл ладонью по бронзовой лысине и лукаво подмигнул Егору, как бы намекая, вот все они, попы, такие: ничто мирское им не чуждо...
      Егор понимающе улыбнулся. А дед Фрол сердито зыркнул на дружка, разливая водку по гранёным лафитникам: не хлебом единым жив человек...
      Согласно глянув друг на друга, старики разом опрокинули лафитники, тряхнули бородами, крякнули.
      Егор лишь пригубил свою рюмку.
      Дед Фёдор удивлённо вскинул седые брови, не веря, что флотские пить разучились.
      - Не пьёт, совсем не потребляет её, окаянную, - подтвердил дед Фрол, одобрительно поерошив внуку волосы. - У них там насчёт этой косорыловки строго, ни-ни...
      - А не занедужит? - усомнился Фёдор. - Вона как измёрз. Много её, дурёху, потреблять, конечно, одно баловство. А если стопочку для сугрева принять, то оно в самый раз.
      Егор лишь снисходительно ухмыльнулся. Он мог бы популярно объяснить, что алкоголь и спорт вообще несовместимы - он же боксёр. Только не было нужды выпячивать свой принцип, тем более что его никто не неволил.
      - А что, я так думаю, добрый муженёк будет моей внучке, - развеселился дед Фёдop, подмигивая дружку. - Как думаешь, Фpoл, породнимся? Наш товар ваш купец.
      - Все браки свершаются на небесах, - изрёк дед Фрол, хрупая солёным огурцом. - Может, и породнимся.
      "Ну, это уж слишком, - неприязненно подумал Егор, - подсунут ещё какую-нибудь тёлку..."
      Глядя на кислую Егорову физиономию, оба старика дружно рассмеялись. Тому ничего не оставалось, как с независимым видом приняться за тушёную, приправленную чесноком и кореньями баранину, которую дед приготовил по каким-то старинным монастырским рецептам.
      Старики тем временем пропустили ещё по одной. Дед Фёдор закурил. Разговор между ними пошёл профессиональный, о пчеловодстве, в котором оба они, как понимал Егор, были большими знатоками. И всё же чувствовалось, что авторитет Фрола Гавриловича был повыше.
      - В одном улье семейка завосковалась, - жалился дед Фёдор. - Не пойму только вот отчего.
      - А влажность как? - уточнил дед Фрол.
      - Да всё путём, зимник проветриваю как надо. И на прибор смотрю.
      - Прибор и наврать может. Ты соль в мешочках на полке пощупай - она уж точно скажет, если сырость завелась.
      - Да говорю же - в порядке. Пришёл бы, Гаврилыч, глянул на своё разумение.
      - Зайду после заутрени, - пообещал дед Фрол. - Как зимовка, так сплошные убытки у тебя. Говорил же, не надо было с осени ульи в зимнике прятать. Страшен пчеле не холод, а голод. Ульи под снегом всё равно как в шубах.
      - А что как падут?
      - Не падут. У меня вон в саду не пали. Пчела у меня крепкая: как солнышко припечёт, я её в облёт пускаю, зима тут не помеха. Не пчёлы боятся холода, а пчеловод.
      - Прохвессор,- сказал дед Фёдор насмешливо и в то же время с уважением. - При такой-то ясной голове в попах всю жизнь ходишь.
      - Да уж каждому своя планида, - буркнул дед Фрол, охорашивая пятернёй бороду.
      Старики долго ещё о чём-то рассуждали, спорили. Но Егор уже ничего не соображал. Голова налилась тяжестью, глаза слипались. Наконец припозднившийся гость поднялся из-за стола и начал прощаться. Проводив его, дед с внуком стали укладываться спать. Дед хотел перебраться на печку, уступив Егору свою мягкую, с пуховой периной кровать, но тот уже облюбовал кожаный диван. Казалось, во всём доме не найти места удобнее, чем это. Забылся он почти мгновенно, как только голова утонула в большой, старательно взбитой дедом подушке.
      Но может и не заснул он совсем, а просто начал жить в неземном измерении, ощущая самого себя раскованнее и проще. Происходило нечто невероятное, но этому не было ни удивления, ни страха. Из глубины морской, из далёкого небытия медленно всплывал когда-то затонувший отцов корабль. Показалась мачта, форштевень, рубка... Вода схлынула с палубы, и тогда обозначился моряк в полосатой тельняшке. Пристёгнутый ремнями к пулемёту, он крепко сжимал рукоятки и напряжённо вглядывался в горизонт. Егор видел, как неотвратимо и грозно приближались вражеские самолёты. "Огонь, папа, огонь! - силился он что есть мочи крикнуть. - Они больше никогда тебя не потопят!" Но пулемёт молчал, а самолёты всё ближе... "Стреляй же, стреляй, родненький..." - умолял Егор и с ужасом чувствовал, что отец его не слышит. Но что же это?.. Над малым охотником вовсе не самолёты, а обыкновенные чайки. Они машут крыльями и почему-то по-куриному кудахчут. Отец поворачивается и что-то говорит. Егор напрягает слух, только ничего не может разобрать: уж больно громко разгалделись чайки...
      Проснулся Егор с ощущением какой-то незавершённости. Лежал, не открывая глаз. Хотелось вернуться в чудесный сон и продлить свидание с отцом. Но чудес, как понимал, наяву не бывает. И поэтому ничего не оставалось, как открыть глаза, потянуться и решительным прыжком соскочить с дивана.
      Заиндевелое оконце, посаженное в глубине проёма, горело ярким солнечным светом. В сенях кудахтали куры. Пахло мармеладовым духом ладана и ароматом свежего хлеба, часы показывали около девяти.
      Поплескавшись в сенцах над рукомойником холодной водой, Егор окончательно взбодрился, прогнав остатки сна. На столе он нашёл махотку с парным молоком и початый ржаной каравай - тёплый, с хрустящей корочкой.
      Наскоро перекусив, Непрядов начал одеваться. Ещё с вечера дед приготовил ему овчинный полушубок, толстый вязаный свитер и меховые рукавицы. "Ну, чем не морская пехота!.." - с юмором решил Егор, глянув на себя в зеркало. Флотского человека выдавала в нём чёрная форменная шапка со звёздочкой, да широкий ремень с блестящей латунной бляхой, туго перехватывавший полушубок.
      У крыльца сердито взъярился Шустрый. Он рванулся к чужаку с угрожающим лаем, натянув до предела цепь. Никакие уговоры на него не действовали. Это был здоровенный, красивый пёс серовато-мышиного цвета с крупными лапами и сильной грудью. Нечего было и думать, чтобы как-то проскользнуть мимо него. По долгу собачьей присяги Шустрый служил деду верой и правдой.
      - Уймись! - послышался твёрдый голос деда. Он торопился, чтобы унять неистово лаявшего пса. Старик был в чёрной рясе с широкими рукавами, на голове высокая камилавка, из-под которой на плечи падали выбеленные сединой волосы. Дед ласково улыбнулся.
      - Как спалось-можилось, Егорушка?
      Егор лишь показал большой палец, выразив этим всю степень восхищения родным домом.
      - Ин ладно, - качнул дед бородой. - Да будет всегда безмятежен и сладок твой сон под родимой крышей, да витают светлые ангелы над тобой. Он собрался перекрестить внука, но отчего-то передумал и только поцеловал в лоб.
      - Дай-ка, внучек, я замирю вас, - дед подошёл к собаке, покорно завилявшей хвостом и, показывая на Егора, сказал ей: - Зри молодого хозяина, тварь Божья, покорствуй и возлюби его, да сама пригрета за верность будешь.
      И на удивление Егору такой яростный и непримиримый пёс дал себя спокойно погладить, лишь для порядка немного рыча. Совсем уже осмелев, Егор потрепал пса по густой холке, потом прижал собачью голову к своей груди. И пёс эти ласки принял как должное, почувствовав крепкую руку молодого хозяина. Изловчившись, он лизнул Егора в лицо, и тот радостно захохотал, вытираясь рукавицей.
      - И как это вы так быстро усмирили его? - восторженно сказал Егор.
      - Умнейший пёс. И решительно всё понимает, - отвечал старик. - Только не величай меня, Егорушка, как чужого на "вы". Всё ж дед я тебе. И никого у меня на этом свете роднее тебя нету.
      - Да как-то так, само собой получается, - пробовал оправдываться Егор.
      - Обвыкнемся, - подбодрил дед. - Непрядовы мы с тобой, внук, аль нет?!
      - Непрядовы, дед, - подтвердил внук.
      - Воистину так! Ныне и присно и во веки веков, - дед воздел руки, как бы призывая в свидетели небеса.
      Старик снова повернул к церкви, пояснив, что там его ждут неотложные дела. Егор уже знал, что в старинном храме начались реставрационные работы, приехал даже какой-то именитый столичный художник, чтобы взглянуть на обнаруженные под слоем штукатурки древнейшие фрески.
      Егор спустил с привязи собаку - пускай порезвится на воле. Распрямившись, с прищуром посмотрел окрест себя. От избытка солнечного света сугробы нестерпимо ярко искрились. С пригорка, вся как есть, распахнулась деревня. На избах нахлобучены пушистые заячьи шапки. Дымы из печных труб ровными струйками восходили к небу, подпирая безбрежную синь. Будто совсем рядом переговаривались женщины, стоявшие у дальнего колодца, отчётливо звякала цепь о бадью, а где-то ещё дальше чинно перекликались петухи, перебрехивались собаки. Морозно, светло и весело. Егору даже почудилось, что он это всё знал и видел раньше. И вот теперь снова сюда вернулся, чтобы на всё это взглянуть ещё раз и уже никогда больше, до самого "деревянного бушлата", ничего не забыть.
      Он залюбовался златоглавой церковкой. Она не так чтобы уж слишком велика, но мощна и неприступна, с узкими бойницами, стоит как ратник перед сечей, надвинув по самые брови боевой шлем. "Храм св. Георгия-победоносца с Горки. Памятник древнерусского зодчества конца XIV века. Охраняется государством", - прочитал Егор золочёную надпись на мраморной плите, вмурованной в стену. Он с любопытством обошёл церковь кругом и остановился у парапета, поджидая деда. Его голос, глуховатый и сильный, доносился из глубины помещения. Дед с кем-то неторопливо разговаривал.
      Вот створка тяжёлой кованой двери с натужным скрипом приотворилась, и дед вышел вместе с каким-то мужчиной в модном пальто и каракулевой шапке пирожком. Видимо, это и был тот самый именитый художник, о котором ещё вчера говорил дед. Оба друг перед другом чопорно раскланялись, и мужчина вышел за ограду.
      Заметив весело валявшегося в снегу Шустрого, дед раздумчиво, как бы про себя, предположил:
      - Видать, погода помягчает. Ишь, как тварь Божья возрадовалась. Переведя взгляд на внука, спросил: - Ну, как тебе показался сей храм?
      Егор с видом знатока покачал вытянутыми вперед ладонями, мол, весомо, мощно...
      - Ты угадал, внук мой, - подхватил дед. - Это не просто обитель Божья. - Она же цитадель некогда бывшей здесь крепости, заступавшей разным сбродням дорогу на Псков. Кто только не шёл оружно на её приступ! Ливонские рыцари, баториевы латники, шведские солдаты короля Густава. Твои пращуры, Егорушка, не токмо молились, они умели и меч в руках держать. Бились как простые ратники. Не все от старости - многие от ран помирали. Да вот же они, у стены под плитами лежат, - и показал рукой в направлении левого придела, к которому вела расчищенная от снега дорожка.
      Егор пошёл по ней, чувствуя, как от волнения замирает сердце. Вот они, могилы пращуров, обыкновенные каменные плиты с остатками каких-то надписей на старославянском языке. Он снял шапку и склонил голову. Представилось, как на эти же самые плиты когда-то смотрел отец, - неистовый бунтарь, ниспровергатель богов, святой и грешный человек - такой как все. "Но ведь не мог же он, отвергая дедовы заблуждения, отказаться от всех своих предков, - подумал Егор. - А иначе как же случился, из чего исходил сам подвиг его?.."
      - Ещё дед мой, помнится, сказывал, - услыхал Егор за спиной голос деда, - что довелось ему в своё время прочитать летопись, в которой подтверждалось, что храм сей воздвиг пришлый человек по имени Георгий Московитин, а по прозвищу Непряд, как его величали за ратные заслуги на сече Куликовой. Так-то вот: Непряд-Московитин...
      - И он здесь похоронен? На этом самом месте?
      - Думаю, что здесь. Где ж ему ещё быть! Такие старые плиты есть, что и надписи не разберёшь. - Помолчав немного, дед предложил: - А хочешь, Егорушка, пращурам своим глаза в глаза посмотреть?
      Егор с удивлением глянул на деда, уж не шутит ли...
      Не говоря больше ни слова, старик повернулся и пошел ко входу в храм. И Егор, сжигаемый любопытством, последовал за ним.
      Проскрипела тяжелая дверь, и Егор шагнул под церковные своды. Когда глаза привыкли к полумраку, он стал различать позолоченный иконостас, изукрашенный причудливой резьбой по дереву. В тёплом мерцании свечей проглядывали на иконах фигуры и лики святых. Он прикидывал и так и эдак примитивная живопись не слишком впечатляла. И Егор обратился к деду, собираясь высказать ему на этот счёт свои соображения. Тот приложил палец к губам и поманил его за собой. Они подошли к лесам, возвышавшимся у одной стены вплоть до самого потолка.
      - Гляди-ка, Егорушка, вот какое чудо покоилось под наслоениями красок!
      Егор поднял голову. Со стены на него в упор глядели едва ли не живые огромные человеческие глаза. Из них будто исходило непонятное свечение, в то время как сам лик оставался довольно тёмным и неясным. В этом взгляде угадывалась какая-то неизбывная скорбь и в то же время непостижимая сила духа.
      - Здорово! - только и мог восхищённо произнести Егор; однако поразмыслив, решил всё-таки усомниться. - Дед, но почему ты решил, что такие глаза могли принадлежать нашему предку? По-моему, это просто мастерская фантазия большого художника.
      - В том-то и дело, внучек, что богомазы лики святых угодников писали с живых людей, своих современников. Была своя псковская школа, которую ни с какой другой не спутаешь. Знали тогда особое свойство красок, владели тайной прозрения великого. Ты вдумайся, святой ли угодник на тебя глядит?.. Скорее, много повидавший на своём веку, истосковавшийся человек огромного духа и необычайной силы воли. Тем и свят он. А теперь представь, разве не таким был Непряд?
      - Жаль, что отец это не видел, - вслух подумал Егор.
      - А это ведь и его глаза, Егорушка, - сказал дед. Он тяжело, судорожно вздохнул, будто ему не стало хватать воздуха.
      Егору вдруг нестерпимо захотелось сказать деду что-то очень тёплое, ласковое. И забеспокоился, не простудился бы старик в тонкой, продуваемой всеми ветрами рясе... Егор скинул с себя жаркую овчину и набросил её на широченные, когда-то могучие дедовы плечи.
      - Пошли домой, - предложил он, запросто прильнув к старику. Закочегарим самовар, чаёк погоняем.
      - И то верно, - согласился дед, обнимая внука. - Сам-то, гляди, не застынь, - и как бы невзначай смахнул широким рукавом слезинку. Давно отвык он от такой ласки.
      12
      После полудня за Егором на розвальнях заехал дед Фёдор. Сказал, что банька протоплена и надо поторопиться, чтобы не упустить жар.
      Прихватив свёрток со сменным бельём, Егор с разбега шлёпнулся на сено, постланное в розвальнях, и дед Фёдор несильно, скорее для порядка, хлобыстнул кобылу кнутом. Немного подумав, она лениво мотнула хвостом и стронула сани с места. Дед огрел её покрепче, приправив своё недовольство ядрёным словцом, и она затрусила, мотая косматой гривой, обиженно кося глазом и фыркая.
      Но под уклон кобыла сама уже взяла бодрый галоп.
      Пасека пряталась на полянке в ближнем сосновом бору. С пригорка отчётливо просматривался тонкий дымок топившейся баньки. До неё вполне можно было бы добраться и пешком, путь не такой уж долгий. Но дед Фёдор хотел по всем статьям уважить своего гостя, тем более что колхозная лошадь, приписанная к пасеке, находилась в его полном распоряжении. Шустрый увязался за ними, поминутно забегая вперёд и для порядка побрехивая на лошадь. По всей видимости, ему очень хотелось услужить молодому хозяину.
      Минут через пятнадцать езды розвальни остановились у низенькой избушки, которая едва не по самую крышу утопала в глубоком снегу. Под застрехой, будто украшения, были развешаны берёзовые веники. Надо полагать, дед вдоволь заготовил их ещё с минувшего лета. Сама же пасека, огороженная почерневшими жердинами, раскинулась чуть в стороне. Там виднелся второй сруб, такой же добротный, сложенный из мощных брёвен. Дед Фёдор пояснил, указывая кнутовищем, что это и есть его зимник, где до самой весны спрятаны ульи.
      На пороге баньки появился курчавый, широколицый парень в одних трусах и в ватнике, наброшенном на голые плечи.
      - Ишь, разудалился, - проворчал дед Фёдор и представил: - Внук это мой, Петруша.
      Парень подождал, пока Егор выберется из саней, и первым протянул руку. Они по-мужски сильно стиснули ладони.
      Петруша оказался весёлым и разговорчивым. Он повёл себя так, будто знаком с Егором целую вечность. И Егор тотчас принял его дружбу, постаравшись выказать собственное расположение к нему. Как выяснилось, они были одногодки. Будущей весной Петруша собирался в армию, а пока работал в колхозе трактористом.
      Они вошли в предбанник, тускло освещённый керосиновой лампой. Жарко дышала печь. За столом, сколоченным из толстых плах, сидела краснощёкая белобрысая девчушка лет пяти. Завидев Егора, она соскочила с лавки.
      - Здравствуйте, а я Олёна, дедушкина внучка, - сказала с серьёзным видом и решительно протянула пухлую ручку.
      Егор засмеялся, подхватив девочку на руки и почмокал в обе щёки. "Вот так невеста, - невольно подумал он, вспомнив вчерашний разговор с дедом Фёдором, желавшим женить его на своей внучке. - Пока подрастёт, мне на пенсию будет пора".
      - Олёнка, брысь пошла, - рассердился Петруша. - Вечно суёшься, куда не просят.
      - Я не кошка, - сказала девочка и надула губки.
      Все рассмеялись.
      Дед Фёдор взял у Егора внучку и многозначительно повел бровью: "Тоже ведь, характер у человечка - понимать надо..."
      Егор впервые оказался в настоящей русской бане. От ребят он и раньше был наслышан о её непревзойдённых прелестях, когда "парком и веничком из мертвых живыми делаются..." Но каждый нахваливал свою - то ли костромскую, то ли тульскую - эта же была родной, псковской. Почерневшие от пара, жары и влаги бревенчатые стены, широкие лежаки, вмазанный в печку большой чугунный казан с горячей водой, добела раскалённые гранитные валуны.
      - Э-эх, пожаримся! - разудало крикнул Петруша и плеснул на камни из чумка квасом. Те, будто озлясь, зашипели стоглавыми гадюками. Густой пряный дух шибанул в ноздри, и началось нестерпимое пекло.
      - Держись, флот! - предупредил Петруша и принялся охаживать растянувшегося на лежаке Егора сразу двумя распаренными вениками. Он же стонал и крепился, как только мог. Казалось, уже нет сил вытерпеть этот сладостный, пресыщенный берёзовым духом ад. Будто мышцы начали отваливаться от костей, и душа из тела запросилась вон. А Петруша с безумной отвагой снова и снова хватался за чумик, поддавая жару.
      Потом, как бы в отместку за все муки, Егор принялся охаживать веником Петрушу. И тот тоже блаженно завыл, переваливаясь на лежаке с боку на бок.
      - А ну, Егор, как это у вас там: на абордаж! - крикнул Петруша и, прикрыв наготу веником, выскочил за двери. Мгновенье поколебавшись, Егор последовал за своим новым дружком. Оба с ходу бултыхнулись в сугроб, словно в набежавшую морскую волну.
      "Нет, после этого не жить..." - невольно подумал Егор, когда перехватило дыхание и всё тело ожглось как от раскалённого железа. Только душа всё же осталась при нём.
      Явилось ощущение какой-то непомерной силы, неизбывной отваги и мальчишеского озорства. Егор перевернулся через голову, сделал стойку на руках. Петруша налетел на него, и они, гогоча и ухая, принялись бороться в снегу. Сразу же с весёлым лаем подскочил Шустрый и по-собачьи напористо ввязался в свалку, норовя постоять за хозяина. Его прогоняли, но он никак не хотел уходить, всем своим видом показывая, как он предан Егору.
      В парилку вернулись лишь после сердитого окрика деда Фёдора.
      Вконец обессилившие, но счастливые и довольные собой, они рухнули на лежаки. Отогреваясь, приходили в себя. Дышалось легко, свободно. И ни о чём не хотелось думать. Просто было ощущение собственной молодости, здоровой плоти - своей значимости на этой земле и в этом мире. Егор подумал, как много он мог потерять, если бы его не отыскал дед, если бы он не свиделся со своей Укромовкой, если бы не оказался, наконец, в этой самой баньке.
      Потом они сидели за столом и пили чай с мёдом, наполняя кружки из огнедышащего самовара. Не спеша говорили о том, о сём. Олёнка с детской наивностью лезла с вопросами. Петруша одергивал её, а дед, серчая, грозил пальцем. Но Егор пытался, как мог, объяснить любопытной "невесте", что такое море, какие по нему ходят корабли и каким образом можно доплыть до Африки, где живут обезьяны и попугаи. Девчушка забавляла его.
      Пришло время расходиться по домам. Петруша принялся одевать сестрёнку. Поднялся было и Егор. Но дед попросил его не торопиться, собираясь о чём-то поговорить с глазу на глаз.
      Оставшись вдвоём, они снова наполнили кружки. Егор догадался, о чём пойдёт речь.
      - Золотой у тебя, Егорка, дед, - начал Фёдор Иванович. - Ты не гляди, что он поп, работник культа. С Фролом-то мы ведь сызмала дружки. Я о том тебе уже сказывал. Душа у него чистая, как у ребёнка малого. И получается, что всю жизнь он людям куда больше служит, чем Богу своему. После войны все мы жили дружно, голодно. Фрол Гаврилыч вон вместе со всеми пахал и сеял сам бывало заместо быка в плуг впрягался. Но то дело прошлое. А сколько сил он положил на выведение новой пчелиной породы! И ведь добился же своего. Теперь во всем нашем районе, а может и в области, нет ни одной не прибыльной пасеки. К нему за советом не то что из области, или там, скажем, из Сибири - из-за кордона приезжали. Во, какой у тебя дед. Право же, пчелиный прохфeccop. Хочет он, чтобы мёд дешевле сахару стал, чтоб в каждой семье имелось бы его вдоволь. В старину всегда ж на Руси мёд в почёте был. Он даже в прошлую войну дело своё не оставлял: детишек да раненых партизан медком подкармливал.
      - Уж не за это ли ему медаль дали? - схитрил Егор.
      - Да не-ет, конечно же не за это. Был он у нас в отряде как бы связным и разведчиком. Службу отправлять немцы сперва у нас не запрещали. Народ, значит, постоянно в церкви бывал. Лучшего места для явки не придумаешь. Фрол Гаврилыч и харчишки для нас собирал, и одежонку. А уж известиям его о немецком гарнизоне цены не было, - дед свернул из газеты козью ножку, набил её махрой и продолжал, раскуривая. - Я уж не знаю, говорил ли тебе дед, что бабку твою, Евфросинью Петровну, немцы заживо сожгли.
      - Как сожгли? - переспросил Егор, болезненно поморщась.
      - Известно как: закрыли, значит, в сарайчике вместе с другими бабами и детьми малыми, а потом... со всех четырёх сторон. Выдал твоего деда зараза полицай. На его глазах комендант и затеял эту страшную пытку, чтоб душевно деду мучительнее было... Я не знаю, где он столько силы в себе нашёл, чтобы выдержать всё это. Потом всё же нам удалось у немцев отбить его. Вот с тех пор и зовут Фрола Гаврилыча партизанским попом.