Вот и куранты ударили. В комнате погас свет, игривыми лампочками вспыхнула большая, под самый потолок, ёлка. Шибанули в потолок пробки, и в чарующем перезвоне ожил хрусталь бокалов.
      Егор невольно подумал о Кате. В письме она сообщала, что Новый год по традиции будут отмечать всей труппой на манеже, как и тот раз, когда он приезжал за ней в Приволжский, чтобы увезти в Укромовку. "Как она там? шевельнулась тревога. - О чём думает и с кем говорит?.. Кто рядом с ней сидит за столиком?.." Тень беспричинной ревности колыхнулась неведомо к кому и зачем. За столом лишь он да Колбенев сидели без подруг, вероятно, вызывая к себе сочувствие, если не жалость. На берегу - не то что в море, в новогоднюю ночь особенно нелегко без любимой.
      Чуть захмелевшая Лерочка заражала всех своим весельем. Она без умолку о чём-то говорила, вызывающе громко хохотала и совсем не глядела в сторону Егора, точно он перестал для неё существовать. С таинственной улыбкой хозяйка поднялась из-за стола. Грациозно придерживая двумя пальчиками платье, она величаво проплыла к пианино. Немного выждала, раздумчиво трогая клавиши, как бы взывая к тишине. Потом взяла несколько аккордов и запела. Знакомые трогательные слова и приятный мотив - всё это уже было...
      Сколько смысла и значенья
      В том, что мы сейчас вдвоём,
      И в твоём прикосновении,
      И в молчании твоём...
      не столько пела она, сколько выговаривала хорошо поставленным, вкрадчивым голосом.
      Чижевский не отрывал глаз от своей красавицы-жены. Подперев щёку тремя пальцами, он слушал её с неподдельным восторгом и вниманием завзятого ценителя интимной музыки. Лерочка в эти минуты действительно была неотразима и, казалось бы, кому угодно могла вскружить голову. Она пела много и охотно. И при этом опять-таки будто не замечала Егора.
      Однако Вадим от этих песен погрустнел. Он задумался, как бы надолго уйдя в себя. Егор понимал, о чём его друг молчал... До сих пор, вероятно, не мог смириться со смертью своей юной подружки, призрачной девушки в окне старого дома на Замковой площади. Такой она больше всего запомнилась Непрядову.
      Наконец, Колбенев решительно тряхнул головой, прогоняя нечаянное оцепенение. Шепнул, что ему пора на лодку - проведать личный состав. Непрядов собрался было отправиться вместе с ним, но Вадим убедил его, что сразу вдвоём уходить неудобно. И Егор, чтобы не обижать хозяйку, решил ещё немного задержаться.
      Лерочкин концерт тем временем продолжался. Она исполнила едва ли не весь свой репертуар. Но вот на полуслове оборвала очередную песню, хлопнула крышкой пианино и тоном капризной школьницы заявила, что ей это всё надоело и хочется танцевать.
      Дружно отодвинули стол и потеснили стулья. Как только Кузьма поставил на диск проигрывателя пластинку, в меру пьяные мужчины принялись приглашать слегка захмелевших дам. Чижевский поспешно, точно испугавшись, что его опередят, подошёл к жене. Лерочка небрежно положила ему руку на плечо и при этом удивлённо взглянула на Непрядова, как бы случайно заметив его.
      Егор сделал вид, что ничего не понял. Он продолжал закусывать заливной рыбой. Вскоре к нему подсел Шурка Шелаботин и они ударились в воспоминания их счастливой нахимовской поры.
      Медленно тянулась новогодняя ночь, гудело весёлое застолье. А Непрядова от усталости и скуки всё больше тянуло в сон. Чтобы взбодриться, он прошёл на кухню и плеснул в лицо несколько пригоршней холодной воды из рукомойника. Достав носовой платок, не торопясь промокнул им лоб и щёки. И в эту минуту почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он исходил от маленького кухонного оконца. Егор вплотную приблизился к заиндевелому стеклу и от неожиданности вздрогнул... С наружной стороны, так же как и он, прильнула к стеклу Лерочка. Никогда ещё Непрядов не видел её лицо таким отчаянно возбуждённым, зовущим его. Какое-то мгновенье они молча и прямо глядели друг на друга: она как бы вопрошающе, ну что же дальше, он же неколебимо твёрдо и с раздражением, мол, перестань дурить...
      "Да она же в одном платье!" - ужаснулся он и бросился к выходу. Сорвав в прихожей с вешалки чью-то шинель, Непрядов выскочил на крыльцо.
      - Сударыня, в здравом ли вы уме! - напустился он на Лерочку, набрасывая ей на плечи шинель.
      - Испугался?.. - спросила она, прижимаясь к Егору.
      - Такие шутки совсем ни к чему, - рассерженно сказал он, увлекая Лерочку в прихожую.
      - Испугался, - как бы с облегчением ответила она сама себе и, сбросив на пол шинель, исчезла за дверью спальни.
      Опомнившись, Непрядов подобрал валявшуюся шинель, приткнул её на вешалке и подался в комнату, где гости продолжали веселиться. Сидя в обнимку на диване, однокашники душевно и ладно пели, как когда-то в былые курсантские годы:
      Ой ты море, море,
      Нет конца и края,
      Низко ходят тучи,
      Ветер штормовой...
      Чижевский стоял перед ребятами в дирижёрской позе и самозабвенно размахивал руками.
      "Кажется, ничего не заметил..." - успокоенно подумал Непрядов, садясь за стол на своё прежнее место. Егору было неловко от безумной Лерочкиной выходки. Но ему не в чем было себя винить, и вскоре он успокоился. Налив сухого вина, сделал пару освежающих глотков и улыбнулся, следуя своим сокровенным мыслям. Ему не хотелось ни осуждать, ни оправдывать Лерочку кто их, женщин, разберёт после пары бокалов шампанского... А может, это всего лишь новогодняя шутка, очередной её каприз и ничего больше?..
      Он всё же признался самому себе, что Лерочкина выходка отнюдь не была ему неприятна. До сих пор ощущалась нежность её мягких плеч, тонкий запах духов, исходивший от холёной кожи. Только интрижка была бы для него совсем ни к чему.
      Держа в растопыренных пальцах рюмки с коньяком, подошёл Чижевский. Он сел рядом с Егором и предложил выпить за их "старую и добрую альма-матер". Егор ничего не имел против, хотя позволил себе лишь пригубить рюмку.
      - Трезвее папы Римского хочешь быть? - поинтересовался Эдик, с кислой миной прожёвывая лимонную дольку.
      - Ты же знаешь мой принцип.
      - Ну и зря, - маслянистые глаза Чижевского засветились иронией. - На Северах - это тебе не на Балтике. Здесь, если вовремя не согреешься, то запросто обледенеть можешь...
      - Это не страшно: печку натопим, а то и в баньке попаримся.
      - В одиночку здесь никогда не согреешься - пару не хватит. Сидел бы тогда уж лучше на Балтике.
      - Да надоело, широты не те. Проветриться на морозце захотелось.
      Хохотнув, Чижевский сокрушённо потряс головой. Глотнув коньяку, откровенно признался:
      - Не скажу, чтобы я был в восторге, оттого что мы встретились.
      - Догадываюсь, - согласился Егор. - Только сие от нас не зависит. А мысли начальства на этот счёт всегда сокрыты в тумане.
      - Милорд, не думай, что я поверю в этот твой наивняк. Кадровая истина стара как мир: если бы не Дубко, непонятно почему возлюбивший тебя, окунаться бы тебе до сих пор в туманной Балтике...
      - Такие вопросы один человек никогда не решает.
      - Правильно, - согласился Эдик с таким видом, будто его наконец-то начинают понимать. - Вот и я всё к тому же, ибо друзья наших друзей - это и наши друзья. Скажем, окажись на месте Дубко любой из близких друзей моего папб, наши с тобой корабельные роли очень даже могли бы поменяться.
      - Всю жизнь за чью-то спину прятаться не станешь; каждый, в конечном счёте, получает не больше того, что заслуживает.
      - Оставим заслуги - они чаще бывают по разнарядке, а не по уму. Время покажет, у кого их наберётся больше...
      - Думай, как знаешь, - зажмурив левый глаз, Егор поднял рюмку с коньяком и посмотрел через неё на размытое, уродливое изображение Чижевского. - А служить пока что нам всё равно придётся вместе. От этого никуда не уйдёшь.
      - Ты опять прав. Уйти трудно, так как пешком далековато будет, Эдуард себе на уме усмехнулся, - а вот уехать очень даже можно - это удобнее.
      Егор знал, на что намекал Чижевский. Вопрос о его поступлении в академию считался делом решённым, и ему, по всей вероятности, оставалось лишь дожидаться официального вызова. Непрядов не испытывал зависти к своему однокашнику, скорее даже обрадовался, что скоро их дороги вновь разойдутся надолго, если не навсегда. Постоянные стычки обоим не сулили ничего хорошего. Да и Лерочка всё же пугала его своей не угаснувшей страстью. Невозможно было предугадать, что ещё могло бы взбрести ей в голову и как бы потом удалось оправдаться, что он в этом не виноват.
      Лерочка так и не появилась из своей комнаты, точно присутствие в доме гостей её нисколько не занимало и ни к чему не обязывало. Непрядов понял, что настал самый подходящий момент уйти отсюда незамеченным. Он уже предвкушал благодатное тепло, полный покой и крепкий сон в своей комнате Оксана Филипповна всегда протапливала заодно и его печь.
      На улице по-прежнему в полном безветрии стоял крепкий мороз. Брачной фатой покоились на склонах сопок снега. Всё так же величаво и немо полыхали в полнеба живые сполохи огня. Только на этот раз они восходили от горизонта нежным зеленовато-голубым светом, напоминая уже не гвардейскую ленту, а лёгкую газовую вуаль, в которой он последний раз видел Катю на арене. Аппарат раскручивал её в лучах прожекторов, и она стремительно прочерчивала под куполом круги, изящно изгибаясь и держа в руках трепетное голубое пламя истончённой материи.
      В застоявшейся тишине громко похрустывал снег и жеманились под ногами гибкие плашки мостков. Непрядов шёл по ним и хотелось идти вечность, - лишь бы однажды добраться да сполохов и окунуться в них, обретя во вселенной собственное бессмертие и способность делать людей счастливыми. Ведь говорят же, что в новогоднюю ночь нет ничего невозможного: ещё один шаг и... свершится мечта. Так вот же они, сполохи - совсем рядом, а может, и в тебе самом отражается их свет, если надеешься и веришь в невозможное...
      32
      Долгожданно и коротко в Заполярье дуновение лета. Оно приходит на край континента как вздох облегчения после тяжкого сна. Вот и нынешнее подкралось из прогретых глубин России избытком материнского тепла и света, вызволив из оттаявшей земли робкую зелень травы, распушив листьями кудрявые головы рахитичных берёз и подмолодив на крутолобых скалах чубы рыжеватых мхов. Само небо растворилось в прибрежных озёрах и в буйной россыпи наливавшейся соком голубики. Веселее кричали горластые чайки, норовя подцепить зазевавшуюся пикшу или поживиться у борта плавбазы хлебной коркой. Майва-губа проснулась и похорошела, будто юная царевна после роковых чар злой колдуньи-зимы.
      В хорошую погоду, чтобы хоть немного отвлечься от корабельных забот, любил Егор забираться на вершину сопки. Он сидел на прогретом солнцем валуне, наслаждаясь тишиной и покоем. О чём только не передумал, оставаясь наедине со своими мыслями. В Укромовке его также охватывало ощущение простора, от которого в восторге замирало сердце. Но там окружье горизонта казалось более близким и замкнутым, стиснутым кромкой дремучих лесов. Здесь же от прибрежных скал начинался ничем не ограниченный океанский простор. Где-то в отдалении небо и земля стушёвывались, как бы взаимопроникая друг в друга, и возникало странное чувство какой-то внеземной, космической субстанции, когда осознаёшь себя частью вселенной. С непостижимой силой чудесного ясновидения здесь разом представлялась вся Укромовка: от древней звонницы на высоком холме и до последней пропылённой травинки на деревенской улице. Это была его родина, которую он постигал умом и сердцем от бесконечно великого и до самого малого, которую любил, как умел, и которую защищал, как мог.
      В экипаже Непрядов давно освоился и в бригаде для всех стал своим человеком, считая себя едва ли не аборигеном здешних мест. Единственно, что угнетало его и с чем он никак не мог смириться, это с необходимостью по-прежнему жить в разлуке с Катей. Последние письма от неё были какими-то тревожными, в каждой строчке сквозило недовольство собой и всем тем, что она делала в последнем номере. Егор успокаивал жену, полагая, что Катина хандра исходит от неминуемой в её работе "болезни" творческого роста. Но вполне возможно, что и затянувшаяся разлука давала себя знать.
      В конце зимы Катя сумела-таки ненадолго вырваться к нему, и Егор с тех пор с теплотой и грустью перебирал в памяти каждый ими вместе прожитый день и час, - благо лодка всё это время оставалась у пирса. Потом Катя снова уехала, но стены опустевшей комнаты и всё, что в ней находилось, долго ещё оставались согретыми её милой улыбкой и прикосновением её нежных рук. Возгоревшийся было семейный очаг оказался таким же недолгим, как и полярное лето. И всё меньше согревали его остывавшие угли...
      Но вот однажды Непрядов получил телеграмму, что Катя снова приезжает. Это известие всколыхнуло в нём океан радости, и он который уже раз почувствовал себя "счастливейшим среди смертных".
      В своей комнате Егор навёл такой отменный порядок, что и пылинки не сыскать, - всё что можно перемыл, перетёр, перетряхнул и перечистил. Даже хилой растительности в сопках насобирал, соорудив из неё нечто вроде японской икебаны, украсившей стол. И больше всего теперь боялся, чтобы до прибытия жены, по закону подлости, не пришлось бы уйти в море, - тогда и радость его обернулась бы мучительной досадой, злой иронией судьбы.
      Но получилось как нельзя лучше. В тот долгожданный день Непрядов прохаживался по пирсу, нетерпеливо поглядывая на высокий скалистый мыс, из-за которого должен был появиться рейсовый буксир. Хотелось бы, конечно, вырваться в Мурманск и встретить Катю на вокзале, только возможности такой не представилось - бригада лодок находилась в повышенной боевой готовности и все сколько-нибудь продолжительные отлучки на неопределённое время отменялись,
      Погода устоялась по-летнему тёплая, солнечная, в заливе полный штиль. Но Непрядов всё же волновался: хорошо ли оделась Катя, не продует ли её на переходе морем. С тревогой думалось, что она такая ведь незащищённая, хрупкая - совсем не для здешних суровых мест. Даже сам Катин приезд казался подвигом во имя любви к нему.
      Непрядов ещё больше заволновался, как только до его слуха долетел басовитый рёв буксира, входившего в бухту. Вот он бойко выскочил из-за мыса и, описав циркуляцию, устремился к пирсу, где нетерпеливо маялся Егор.
      Вот и она, стоит на полубаке, улыбается, машет руками. В лёгоньком светлом плаще, в туфельках "на шпильках", Катя робко шагнула на зыбкую сходню, и здесь Егор подхватил её на руки, не стесняясь ничьих игривых ухмылок и вздохов. Они вновь были вместе.
      Первые мгновенья встречи всегда у них получались пьяняще непредсказуемыми и шальными, будто первый глоток шампанского на свадьбе. Какие-то несвязные слова, восторженные взгляды, радостные улыбки - всё происходило само собой, как завихрение хрустальных струй в горном ручье.
      Пока поднимались по мосткам в гору, Катя рассказывала о белых ленинградских ночах, передавала приветы от родни. О своей же работе не упоминала, как бы стараясь отвлечься и хоть немного отдохнуть от неё. Непрядов всё понимал. Ему и самому в этот день не хотелось помнить о службе.
      - Какой ты у меня молодец! - похвалила Катя, как только переступила порог их комнаты. Поглядев на стол, где в широкой вазе красовалось Егорово цветочное творение, она пришла в восторг.
      - Прелесть, - тихо вымолвила, склоняясь над вазой. - Северным сиянием пахнет...
      Егор не стал возражать: "Так и должно быть, раз она этого хочет..."
      - Ты надолго? - поинтересовался Непрядов, помогая жене раздеться.
      - Кажется, теперь надолго, если не навсегда, - ответила она, и грустная улыбка скользнула по её маленьким, изящным губам.
      - Ты серьёзно? - Егор так и замер в обнимку с её плащом, отказываясь верить собственным ушам.
      - Этим не шутят, Егорушка, - и провела руками по платью, плотно охватывавшему её стройную фигуру, словно оно становилось уже ей тесным...
      - Так неужели?.. - обалдело расплылся в улыбке Егор, догадываясь, в чём дело. - И это уже точно?
      Вместо ответа Катя лишь подернула плечиками, давая понять, что и так всё теперь ясно.
      - Здорово, - сказал Егор, осторожно привлекая к себе жену. - Это же просто великолепно!
      - Что великолепно? - переспросила она с какой-то непонятной настороженностью.
      - Как что, котёнок ты мой! - Непрядов с большим трудом подавил в себе желание изо всей силы стиснуть в объятиях жену. - Нас теперь уже трое. Это ж... лучше и не бывает!
      - Но мне пришлось уйти из цирка, - она всхлипнула, плечи её задергались в Егоровых руках, и уже сквозь слёзы выговорила: - Отец... прогнал меня.
      Непрядов сразу не нашёлся, что на это сказать. Он принялся лишь молча утешать жену, гладя её, как ребёнка, по вьющимся русым волосам. Она прижималась к нему и тихонько плакала, смиряясь уже со своей материнской долей.
      Вскоре Катя успокоилась, даже заставила себя через силу улыбнуться, и они вдвоём принялись готовить обед. Егор оставил про себя, что он, как никогда прежде, согласен с Тимофеем Фёдоровичем, отлучившим дочь от арены ради собственного внука или внучки...
      День пролетел незаметно, а потом пришла ночь, в которой им обоим опять было не до сна. На узковатой кровати и теснота не в тягость. Вновь они жили, чувствовали и дышали воедино, не произнося всуе никаких заветных слов, которые давно уже сказаны.
      Егор Непрядов как бы нянчил в себе приятную мысль отцовства, стараясь заранее предугадать, кого же родит ему Катя. Безумно хотелось сына, хотя и дочь, как поразмыслил, - тоже будет совсем неплохо. Успокаивал себя тем, что важно не кого родить, а каким родить - был бы нормальный, здоровенький человечек, а уж человека, в полном смысле этого слова, он сам из него слепит.
      С приездом Кати семейная жизнь Егора Непрядова окончательно наладилась и пошла своим путём. Теперь ему было куда торопиться после службы, когда рабочий день на лодке заканчивался и представлялась возможность сойти на берег. Дома ждала любимая жена, непременный ужин на двоих, а потом задушевная беседа допоздна.
      Егор приходил усталый, но довольный тем, что его не просто ждут, - к тому же и волнуются за него. А это всегда приятно. Кате нравилось, как он много и с аппетитом ел, не спеша рассказывая о своих делах, о привычной текучке корабельных будней. А потом, если держалась хорошая погода, они отправлялись немного побродить перед сном в распадке между ближними сопками. Ступая на приметную тропку, они добирались до берега небольшого озерца, где буйствовали целые заросли рано поспевшей голубики. Катя принималась рвать ягоды, ссыпая их в котелок и как-то по-детски восхищаясь, какие они крупные да сладкие, - даже лучше, чем у них в Укромовке.
      Егор же делал вид, что собирался поохотиться на уток. Он бродил по болотистому берегу, чавкая резиновыми сапогами и придерживая болтавшуюся на плече тульскую двустволку, однако никакой живности убивать ему не хотелось. И ружьё-то прихватывал с собою так, на всякий случай, если вдруг ненароком забредёт из тундры шалый медведь или подкрадётся коварная росомаха случалось в посёлке и такое...
      Непрядов старался далеко не уходить от Кати и постоянно держал её в поле своего зрения. Он всё ещё не мог не любоваться втайне своей женой, тем, как она, грациозно взмахивая руками, легко перепрыгивала с кочки на кочку, обирая на кустах ягоды, как изумлённо и весело вскрикивала, радуясь каждому найденному грибу. Она поднимала его высоко над головой, призывая мужа в свидетели своей удачи. Снисходительно улыбаясь, Егор в знак одобрения вскидывал большой палец и уже предвкушал, как они, вернувшись домой, зажарят эти грибы на сковородке.
      Ко всему Катя понемногу привыкала: и к тому, что солнце летом здесь почти не заходит, что ураганный ветер порой кровлю с их дома едва не срывает, а в тихую погоду начинает одолевать залётный гнус. Но не это теперь было главным, что занимало все её мысли, - она готовилась стать матерью и уже ни о чём другом, более серьёзном, теперь не помышляла. Во всяком случае, говорить с упоением о цирке, как это раньше бывало, ей теперь не хотелось. Егор по-своему понял и оценил ту великую жертву, которую Катя приносила ради их будущего ребёнка.
      Напрасны были опасения, что его жена, привыкшая к суетной жизни в больших городах, начнёт в этой глуши скучать, а то и жаловаться на свою судьбу. С удивительным чистосердечием и лёгкостью она перезнакомилась со всеми соседями, и теперь уже не проходило дня, чтобы к ним не заглядывали её новые подруги. С женской непосредственностью разговоры могли ни Бог весть о чём тянуться часами. Но это нисколько не раздражало Егора - скорее радовало, что его жена так быстро почувствовала себя своей среди офицерских жён.
      Однажды он, как всегда, пришёл вечером со службы, но Кати дома не застал. Непрядов собрался было разыскивать её по соседям. Но в это время в прихожей хлопнула дверь и послышался Катин голос. Переговорив о чём-то с Оксаной Филипповной, она вошла в комнату. Сняла плащ и привычно улыбнулась, отчего на душе у Егора потеплело. Тем не менее он сделал вид,что увлёкся газетой.
      - А ты знаешь, у кого я была? - интригующе спросила Катя, проворно накрывая на стол.
      - Понятия не имею, - буркнул Егор, не отрываясь от газеты.
      Катя медлила с ответом, как бы разжигая Егорово любопытство, а потом выпалила:
      - У Валерии Ивановны - вот у кого.
      Непрядов лишь сморщил нос, мол, я-то думал у кого... Но в душе забеспокоился.
      - Ты прости, Егорчик, что задержалась, - говорила, накладывая ему на тарелку салат.
      Егор взял вилку, пододвинул хлебницу и приготовился немного перекусить. На лодке он поужинал и, в общем-то, был не голоден.
      - Зашла к ней в медпункт на консультацию, - продолжала Катя, будто не замечая подчёркнутого Егорова равнодушия. - А потом она пригласила меня в гости. Поболтали с ней, выпили чаю.
      - И ты ей так вот просто всё простила? - напомнил Егор.
      - Разве я не женщина и не могу её понять? - удивилась она. - Не зря же первую в жизни любовь называют незрячей! Потом это проходит. И ничего не остаётся, кроме грусти и улыбки. Вот я поставила себя на её место и не могла не простить.
      - Эх, Катя-котёнок, добрая ты душа, - Егор притянул жену, усаживая к себе на колени. Она послушно повиновалась, обвивая его руками и касаясь губами волос.
      - Ты ещё любишь меня? - спросила тихо.
      - А почему "ещё"? - строго спросил Егор. - Всегда, всю жизнь - да. И никак иначе!
      - Вот и я... На всю жизнь только твоя... только для тебя. А если кто-то что-то будет говорить иначе - ты этому не верь. Потому что у нашей любви есть начало и нет конца, - взяв Егорову руку, осторожно приложила к своему животу. - Слышишь, Егорушка, как он живёт?.. И никакой не выдуманный, а самый настоящий, которого я уже сейчас безумно люблю. И просто... чуточку даже больше, чем тебя... Но ведь и он - это тоже ты.
      Егор слегка покачивал жену на коленях, как бы убаюкивая и её и того третьего, кто совсем уже скоро появится на свет, и живое тельце которого он чувствовал под своей ладонью.
      - А ведь правда хорошо, что нас теперь трое? - допытывалась она, трогая нежными пальцами его волосы.
      - Лучше и не бывает, - сознался Егор, млея от счастья, от горделивого ощущения своего нарождавшегося отцовства.
      33
      Не суждено было Егору Непрядову дождаться на берегу появления на свет своего первенца. На другой день стало известно, что его лодке предстояло долгое автономное плавание. К походу экипаж готовился, весьма поспешая. Приняли по полной норме в цистерны солярку для прожорливых дизелей, пополнили запасы пресной воды и до предела набили провизионку всевозможными консервами, сушёной картошкой, мукой, воблой - всем тем, что положено моряку по полной автономной раскладке.
      От пирса отошли ночью, когда посёлок уже спал. Бледное солнце лишь ненадолго проглянуло у горизонта, отразившись в неподвижной океанской воде и снова накрепко зажмурилось под белёсыми бровями облаков.
      Никогда ещё Непрядов не уходил в море таким спокойным, уверенным в себе и во всём том, что ему сопутствовало в пределах прочного корпуса лодки. Ещё накануне договорились, что когда подойдёт время родов, Катя поедет в Ленинград. Там и задержится у матери, дав малышу окрепнуть. А к возвращению лодки из похода она обещала непременно снова быть в Майва-губе, чтобы, как полагается, встретить его на пирсе.
      Правда, немного смущали Непрядова последние минуты расставания с женой. Катя неожиданно разнервничалась, расплакалась и совсем уж по-женски наивно стала упрашивать, чтобы он нашёл способ не покидать её. Егор пытался успокоить жену, терпеливо втолковывая, что она просит невозможное. На это Катя сквозь слёзы отвечала, будто он не любит её, раз не хочет пожертвовать ради их ребенка "какой-то малостью".
      Разубеждать Катю в невыполнимости её желания уже не было времени. К счастью, в комнату заглянула Оксана Филипповна. Ободряюще моргнув Егору, она подсела к Кате на кровать, обняла её и с простодушием доброй женщины принялась успокаивать. Катя по-детски доверчиво уткнулась зерёванным, подурневшим лицом ей в плечо, продолжая тихонько всхлипывать.
      Надев шинель, Непрядов хотел было на прощанье поцеловать жену, только она с раздражением отстранилась. Егор лишь с укоризной качнул головой, но при этом не без досады подумал: "Да что она, в самом деле, ведь пора женой, матерью стать!" Оксана Филипповна, участливо гладившая Катю по спине, выразительно зыркнула на Егора, чтобы скорее уходил, а они и без него во всём разберутся... И он, рассерженно пнув ногой подвернувшийся половик, решительно вышел, хлобыстнув при этом с досады наружной дверью.
      Смешанное чувство испытывал, торопясь на лодку. И жалел Катю, и в то же время досадовал на её истерику, на совершенно надуманные подозрения в нелюбви к ней.
      Однако в море вся эта никчёмная тягость расставания понемногу сгладилась. За далью пройденных миль остались воспоминания лишь самые приятные и нежные, согревавшие душу теплом любви в стылом, пропитанном промозглой влагой отсеке.
      Лодка всё дальше уходила от родных берегов, пробивая в океанской бездне нескончаемый тоннель заданного курса. В текучке буден шла привычная подводная жизнь, когда расстояние и время становятся величинами отвлечёнными. В лодочных отсеках существовало совершенно иное измерение человеческого бытия, определяемое монотонной продолжительностью бесконечных вахт, напряжённой скоротечностью боевых тревог и долгожданными мгновениями всплытий, отпущенных на подзарядку аккумуляторных батарей. Представлявшиеся раньше такими важными личные заботы, надежды, огорчения и радости оказались теперь наглухо закупоренными в объёме прочного корпуса. На всех и на каждого, на весь экипаж выпадала одна неразменная судьба - до той минуты, пока натруженный глубиной корпус лодки снова не коснётся причала в немыслимо далёкой и беспредельно родной базе на самой кромке земли твоих отцов и дедов.
      Проверяя работу штурманов, Егор пристально вглядывался в карту, будто в сплетении проложенных линий можно было как на ладони прочитать судьбу их подводного корабля. Он старался представить её, чтобы не оказаться слепым и беспомощным в ходе свершавшихся событий. Параллели и меридианы расчертили мировой океан ровными квадратами необозримой шахматной доски, на которой разворачивалась очередная партия игры противоборствующих сторон. Оторвавшись от берега, лодка тотчас стала реальной фигурой в этом сложнейшем комбинационном взаимодействии умов и нервов множества людей, опиравшихся на мощь бортовых энергетических установок и взрывной потенциал боезапаса. Каждый её ход по курсу, по глубине и по скорости перемещения был предельно соразмерен с тем, чтобы упредить очередной выпад вероятного противника и тем самым не дать ему над собой никакого преимущества.
      Ночные вахты, не скупясь, Крапивин делил со старпомом, оказывая тем самым ему полное доверие. Оставаясь за командира, Егор властвовал в центральном уверенно и твёрдо, находя в этом для себя личное удовлетворение. Он не мелочил, без нужды ни к кому не придирался, помня о том, как нелегко в ночные часы работать на боевых постах, когда голова тяжелеет и тело наливается усталостью, становится непослушным, вялым.
      Где-то на поверхности третьи сутки кряду ходил шторм, только на глубине он почти не ощущался. Лодка лишь слегка рыскала по курсу, не доставляя больших хлопот рулевым. В утробе отсека привычно ворчали репитеры гирокомпаса, отщёлкивал глубину лаг и по тараканьи шуршали лапками перьев самописцы. Здесь, как в погребе, устоялся густой и влажный полумрак. Лишь высвечивали шкалы приборов да у шахты перископов, где сидел Непрядов, едва тлел матовый плафон. Электрики экономили, как только могли, стараясь дотянуть до очередной подзарядки батарей.
      Близилось время очередного обхода лодки. Непрядов неизменно совершал его как священный ритуал, по-хозяйски озабоченно заглядывая во все отсечные закутки и шхеры.
      Как известно, точность - удел королей, впрочем, как и старпомов. Лишь только стрелка отсечного хронометра коснулась на циферблате заданного деления, Непрядов шевельнул онемевшими плечами, тряхнул головой, прогонял по-комариному тонкий, надоедливый звон, всё время стоявший в ушах, и решительно встал с разножки. Твёрдо ступая тяжёлыми яловыми сапогами по упруго податливым паёлам, двинулся проверять вахту.
      Повернув рукоятки задраек,Непрядов разгерметизировал дверь. Стараясь не скрипнуть, отворил её и шагнул через высокий комингс в кормовой отсек. По сравнению с другими он был не только уже, но и значительно короче. И потому воздух, даже освежаемый системой регенерации, казался здесь особенно застоявшимся и плотным. Вдоль бортов двумя ярусами вытянулись подвесные койки, откуда наплывало сопение и похрапывание. Моряки спали, не раздеваясь, укрывшись поверх одеял меховыми куртками и шинелями.
      Единственный плафон матово бледным светом горел в дальнем конце отсека, высвечивая трубы торпедных аппаратов. Там и располагались стоявшие на вахте моряки. Осторожно ступая, старпом приблизился к ним.
      Старшим на вахте был старшина первой статьи Валентин Сенин. Он тотчас поднялся, застёгивая на ватнике пуговицы, и подал команду "внимание". Непрядов кивнул, разрешая всем стоять вольно. Подсвечивая фонариком, он глянул на бортовые приборы, затем полистал отсечный журнал, сделав для порядка несколько незначителъных замечаний.