Сзади кто-то бесцеремонно шлёпнул Непрядова по плечу.
      - Пьяных нет, самовольщики попрятались, остальные перед вами, наидражайщий штурман, - послышался бодрый голос минёра.
      Непрядов нехотя повернулся, собираясь парировать, мол, будешь возникать и блеять - заберу в комендатуру...
      Толя стоял с видом самодовольного аравийского шейха, обеими руками обнимая за плечи двух симпатичных девушек. Одну из них Непрядов как-то встречал вместе со Стригаловым в городе. Невысокая, чернявая, гибкая, - она походила не то на индуску, не то на цыганку. Другую Непрядов видел впервые. Ростом она была повыше своей подруги, подороднее и как-то поярче, напоминая осанистую румяную матрёшку, которой накрывают заварной чайник.
      Приятная улыбка сахарилась на её маленьких губах.
      - Знакомься, - кивая в обе стороны головой, представил девушек минёр. - Это моя дорогая Шурок, а это её лучшая подруга школьных лет Нинон.
      Егор любезно козырнул, надеясь этим и кончить знакомство. Но та, которую представили как Нинон, смело протянула Непрядову пухлую руку. Ничего не оставалось, как вежливо пожать её, чтобы не показаться неучтивым.
      Рука девушки оказалась приятной, мягкой. Егор почувствовал смущение от направленных на него с колдовским прищуром карих глаз.
      Заиграли танго, и Шурок бесцеремонно увлекла своего кавалера в зал.
      Непрядов же переступил с ноги на ногу, чувствуя неловкость своего положения и виновато улыбнулся, давая понять: ничего не поделаешь, служба...
      - Как жаль, Егор, что вы не танцуете, - с притворным вздохом сказала Нинон. - Мы были бы неотразимой парой.
      И тогда Непрядов принял её вызов, напустив на себя, сколько мог, беспечности и отваги.
      - Отчего ж нельзя? - обнадёжил он, как бы решив подурачиться. - У нас в нахимовском, помнится, давали уроки бальных танцев звёзды ленинградского балета - чему-нибудь да научили...
      - А вот это... - она глазами показала на Егорову нарукавную повязку.
      - Это поправимо, - небрежно отвечал Непрядов, расстегивая на шинели пуговицы. Казалось, сама судьба предоставила ему счастливый случай познакомиться с чарующе-приятной матрёшкой и глупо было бы этим не воспользоваться. Подозвав скучавшего у выхода Хуторнова, Егор сбросил ему на руки шинель и доверительно подмигнул. Акустик понимающе кивнул и показал большой палец, одобряя выбор своего лейтенанта.
      Подойдя к девушке, Непрядов по-светски небрежно склонил голову.
      - Сударыня, я к вашим услугам.
      - Как вы галантны, - игриво отвечала Нинон, одарив улыбкой. Истинного моряка по его манерам узнают за версту. Не так ли?
      - Вероятно, так, - согласился Егор, с удовольствием принимая похвалу и на свой счёт.
      Они втиснулись в промежуток между танцующими.
      - В тесноте да не в обиде, - изрёк Егор, по-мужски крепко держа девушку за талию.
      - Сойдёт, - согласилась Нинон, невольно прижимаясь к своему партнёру. - Иначе здесь просто не бывает, привыкайте.
      Музыка долго не прерывалась, и они продолжали топтаться под неё в общем ритме. У Нинон было упругое, сильное тело, ощущавшееся под тонкой материей белой блузки. И от этого прикосновения становилось приятно. Хотелось танцевать ещё и ещё, пока не кончится этот вечер и не опустеет зал.
      - А вы отчаянный, - похвалила она. - И, наверное, сильный. Мне такие нравятся.
      - Я же, сударыня, от вас просто без ума, - продолжал Егор в прежнем дурашливом тоне. - От вас исходит какой-то волшебный магнетизм. Уж не колдунья ли вы?
      - О, ещё какая! - смеясь, отвечала Нинон. - Остерегайтесь меня.
      - Полагаю, настоящее ваше имя всё-таки Нина?
      При этих словах она удивлённо скривила губки.
      - Чем вам не нравится Нинон? Так меня назвали мои предки.
      - Редкое имя, - согласился Непрядов.
      - Скорее оригинальное. Моя мама обожала Имре Кальмана, - и вдруг отчего-то шёпотом призналась: - А знаете, Егор, когда я была школьницей, то смертельно мечтала, чтобы со мной хоть разочек потанцевал бы один приезжий суворовец. Он был такой недоступный, ослепительно-сверкающий, в парадном кителе и с лампасами на брючках - прямо как маленький генерал. Вы были таким же?
      - Примерно. И тоже на маленького адмирала, вероятно, был похож.
      - Мой отец тоже надеялся на большие звёзды, а кончил свою военную карьеру всего лишь майором. Но он не жалеет - и бухгалтером жить можно.
      - Каждому своё... Как говорит мой дед, пути Господни неисповедимы.
      - Он у вас, догадываюсь, глубоко верующий?
      - Как и всякий сельский батюшка.
      - Да-а? Это уже интересно, - с явным удивлением протянула Нинон. - Дед священник, а его внук - морской офицер.
      - Что ж тут особенного? - слегка изменив тон, отвечал Егор. - Я во многом могу с ним не соглашаться, только от этого он не перестаёт быть моим родным дедом. Он славный старик. И я люблю его.
      - Кто же тогда ваш отец?
      - Моряк, простой мичман. Только я почти не помню его...
      - Погиб? - догадалась Нинон.
      Егор смолчал.
      - Проклятая война, - тихо, с состраданием произнесла девушка. - Вот потому-то и мой отец не стал генералом, что с фронта вернулся инвалидом.
      Какое-то время они продолжали молча топтаться, испытывая взаимную неловкость. Затеянный разговор оказался не к месту. И Егор подумал, что эта девушка не так уж беспечна и весела, какой пыталась поначалу казаться.
      - Кто же вы, если не секрет? - спросил он, вызывая на взаимную откровенность.
      - Рыбачка, - бросила она с небрежностью и снова пытаясь выглядеть беспечной.
      - Это в каком смысле?
      - Да в каком хотите... Закончила рыбный техникум и теперь вот работаю в колхозе технологом по рыбообработке. Да и вообще, рыбные блюда предпочитаю мясным...
      "Удивительно, - тотчас мелькнуло в голове у Егора, - ведь и мою мать все называли рыбачкой. Такая же вот, наверное, была: красивая, смелая... Волосы её пахли свежим ветром, а в ласковых глазах - морская синь. И не за это ли так беззаветно и сильно любил её отец?"
      Вроде бы не более десяти минут вместе танцевали, а Непрядову представлялось, что знает её целую вечность. Хотелось быть рядом с ней и танцевать без конца. Однако пора и честь знать - всё же в наряде он. Выпустив из рук партнёршу, Егор поискал взглядом своих патрульных. Нашёл их у дверей. Оба терпеливо ждали, о чём-то переговариваясь.
      Обернувшись, Непрядов не обнаружил около себя Нинон.
      Девушка и впрямь, будто волшебница, растворилась в воздухе.
      "Ну и быстроногая рыбачка! - удивлённо подумалось. - Как ветром унесло..." Искать её Непрядов не стал. Это было не в его правилах. Глянув на часы, удостоверился, что скоро сдавать повязки. Танцы заканчивались, и все начинали расходиться. Егор уже предвкушал, как вернётся в казарму, как напьётся с мороза крепкого чаю и как завалится в свою койку...
      Только этим желаниям Непрядова не суждено было исполниться. Это сразу же стало ясно, как только в дверях показался капитан береговой службы, комендант местного гарнизона. Оправдываться перед ним не имело смысла...
      7
      Наказание последовало неотвратимо, целых пять суток гауптвахты всего за десять минут удовольствия потанцевать. Впрочем, роптать Егор мог только на самого себя.
      "Теперь пойдёт головомойка, - мучительно размышлял он, лежа в камере на нарах. - И надо же так по-глупому сорваться!.. Безмозглый кобель, пень с ушами, салага..." - поносил он себя разными словами, испытывая при этом гадость самоунижения. Но заряд злости вскоре иссяк и на смену ей явилась беспробудная глухая тоска. Мысли приходили на ум одна мрачнее другой. Невыносимее всего было вообразить, что он теперь скажет командиру, какими глазами посмотрит на него. А свои подчинённые, тот же Хуторнов, в душе уж верно смеялись над лейтенантом, если даже не презирали его. Ужасал, впрочем, и не сам проступок, сколько та бесшабашная лёгкость, с какой он забыл про службу, поддавшись чарам "Нинон". "Куда же подевалась твоя железная выдержка, похотливый "монах", пижон дешёвый?.. Где твоё умение зажимать себя в кулак, если так надо?" - терзался Егор, не испытывая к себе жалости.
      И всё-таки на душе теплело, как только на память приходила Нинон. Он далёк был от мысли, что безумно влюбился в неё с первого взгляда: не тот случай, когда можно потерять голову. Просто ему рядом с ней было хорошо и приятно, как во время сладкого сна, в котором всё получается само собой, без напряжения ума и воли. Перед Катей Непрядов не слишком-то считал себя виноватым. Что им теперь друг до друга, раз уж навсегда разошлись их пути! Одно лишь горькое воспоминание от несбывшейся мечты. "А что если Нинон, эта быстроногая рыбачка, появилась на горизонте неспроста, как некогда мать - в судьбе моего отца?.. Чего ж не бывает! Попробуй вот, догони её, если сможешь. И она уж тогда навеки твоя, - более земная, доступная, близкая. Не то что пышногрудая рижанка, пытавшаяся добиться своего любой ценой. И даже не та девочка, летающая в облаках славы под куполом цирка..."
      Достаточно теперь у Егора было времени, чтобы раскрыться перед самим собой, перед собственной совестью. О чём только не передумал за пять бесконечно долгих, пустых и мучительных ночей. Лёжа на нарах, подолгу глядел на маленькое оконце, вырубленное в толстой стене бойницей под самым потолком. Оттуда сочился матовый свет луны. Где-то неподалёку взбрехнула собака: хрипловато и серьёзно, совсем как Шустрый, когда хотел напомнить, что ему холодно и скучно. "Как-то сейчас в Укромовке? - думалось в полудрёме. - Опять уж, верно, снегу выше колен. Та же самая луна... и Шустрый брешет... А дед, надо полагать, ещё не спит: то ли над пробирками колдует, то ли Богу молится, то ли думает о своём непутёвом внуке..."
      Вспомнилось минувшее лето, когда Егор сразу же после выпуска поспешил в родное село. В душе он всё ещё надеялся встретиться там с Катей. Какое-то время полагал, что всё образуется само собой, ведь, в сущности, он ни в чём не был перед ней виноват.
      С первых же минут встречи дед нарадоваться на Егора не мог. Поначалу даже растерялся и оробел, как только увидал внука в полном блеске морской офицерской формы. Когда расцеловались и немного успокоились, старик растроганно сказал:
      - Глянул бы теперь хоть разочек отец на тебя. А уж как возликовали бы Оксанушка-чистая душа, да Евфросиньюшка-великомученица. Славлю Господа, что даровал мне радость узреть тебя не мальчиком, но мужем достойным.
      - Может, стану, когда женюсь на ком-нибудь, - возразил Егор, а про себя подумал: "...пока же всего лишь кандидат неизвестно на чью руку".
      - Может быть, значит, возмужалым, - пояснил дед. Чувствовалось, его так и подмывало пофилософствовать. Но Егор с деловым видом подхватил стоявшие у крыльца чемоданы и потащил их в дом, как бы давая понять, что разговаривать отвлечённо пока не расположен.
      В тот же день к ним на самовар наведался Фёдор Иванович. Егор по такому случаю выставил прихваченную ещё в Риге бутылку марочного грузинского коньяка, открыл коробку шоколадного набора. И застолье наладилось. Старики пропустили по паре рюмок и дружно, как сговорясь, стали нахваливать Егора, будто намереваясь сосватать его.
      Непрядов ждал, когда дед Фёдор наконец-то заговорит о Кате. Ведь не мог же он не вспомнить о собственной внучке, коль скоро отыскал в Егоре целую прорву мыслимых и немыслимых достоинств - чего не бывает под коньячными парами. Но тот, немного захмелев, пустился в излюбленные разговоры о пчёлах.
      Не вытерпев, Егор всё-таки спросил о Кате, чем нимало удивил старика. Выяснилось, что он ровным счётом ничего не знал и ни о чём не догадывался. Неведомо ему было также, в каких краях и весях гастролировала внучка вместе с её отцом. Дед Фёдор наивно полагал, что Егору обо всём этом полагалось знать куда больше, чем ему, по его словам, старому лешему, торчавшему пнём замшелым в лесной глухомани.
      Безрадостным получался отпуск, на который Непрядов прежде возлагал столько приятных надежд. Первое время даже не знал, чем себя занять. Целую неделю полосовали землю обложные дожди. Из дома Егор почти не выходил. С утра помогал деду по хозяйству, а после обеда рылся на книжных полках или валялся на диване.
      Тем не менее понемногу разведрилось. Солнце поддало жару, и воздух, настоенный на пряных травах, начал прогреваться как в парной бане. И земля разомлела от избытка дарованной ей благодати. Только на душе у Егора не сделалось легче, оттого что всё кругом просветлело, воспрянуло и повеселело...
      Впрочем, родная Укромовка не стала менее привлекательной с тех пор, как он видел её в последний раз, перед нынешним приездом. Всё так же хороша бывала она особенно по вечерам, когда после дневной духоты наступала исходящая теплом и покоем звонкая тишина. Издалека слышалось в ней, как разноголосо басило и брякало медными боталами возвращавшееся с выпаса стадо, как нараспев зазывали по именам своих кормилиц хозяйки и как затем ударяли в подойники тугие струи парного молока. Всё так же свершалось чудо в предзакатный час, когда садившееся за лесом солнце вдруг вспыхивало тусклым золотым пожаром в окнах крайнего на селе, самого заветного дома. К нему от дедова крыльца вела, сбегая по косогору и огибая затянутый болотной ряской пруд, протоптанная минувшими годами тропинка. Когда же деревня утопала в густых, синих, как морская глубина, сумерках и с околицы белесыми космами старой ведьмы подкрадывался туман, три знакомых оконца вновь загорались. Огоньки дрожали, весело подмигивая, как бы напоминая о прошлом и зазывая к себе по старой памяти. Только уж не было в них прежнего тепла. Оттого-то на душе у Егора становилось пусто и холодно, будто его наглухо замуровали в подземелье.
      Егор сидел на крыльце, гладя по густой шерсти пристроившегося рядом Шустрого. Пёс, уткнувшись мордой в его колени, чуть повизгивал, будто понимал состояние своего молодого хозяина и по-собачьи преданно сочувствовал ему.
      Из церкви вернулся дед и с кряхтеньем уселся на ступеньке рядом с Егором.
      - Поговорим, внучек? - предложил он, зябко пряча руки в широких крыльях рясы.
      - Давай, - согласился Егор.
      Но оба какое-то время молчали, не находя подходящей темы для начала. Глядели на небо, на звёздную августовскую россыпь, ярко высвечивавшую над Укромовкой, как и сотни лет назад.
      - Дед, а ты веришь в чудо? - спросил Егор, загадав на скользнувшую по небосклону звезду. - Вот просто так, по-мирски, а не по-поповски?
      - Верю, - сказал дед, - только чудо едино для меня. И я не делю его, как ты, на земное и небесное. Разве чудо само по себе не есть результат вмешательства сверхестественных сил?
      - О небесных чудесах только говорят. Я их, по крайней мере, никогда не видел.
      - Постой, - дед протестующе поднял руку, - а разве тот факт, что я разыскал тебя в немыслимой круговерти миллиона человеческих судеб, не говорит сам за себя? Разве это не воля Святого Провидения, не суть чуда?
      - Какое там чудо! Это всё вполне объяснимо с точки зрения добросовестной работы паспортного стола. Да и мало ли теперь разбросанных войной людей находят друг друга!
      - И на них снизошла Божья благодать, - настаивал дед. - Останутся и такие, которым на этом свете никогда не суждено свидеться.
      - Хорошо, пускай наша встреча через столько лет и впрямь выглядит явлением необычным. Только это чудо всё-таки вполне земное, потому что сотворено людьми и подчиняется земным законам, - как говорят, научно объяснимо.
      - Э, внучек мой, - дед хитровато прищурился и погрозил пальцем, - а ведь сама возможность чуда совсем не нарушает установленных наукой законов, ибо чудо само по себе не предполагает изменения действий сил природы. В суть вещей и явлений происходит вмешательство новой, инородной силы. И результат получается совсем другой, чем при действии лишь природных сил. Знаешь, вот так великий Гойя создавал свои шедевры. Он подходил к весьма посредственным картинам, которые писали его ученики, делал кистью всего несколько мазков, и полотна становились во истину прекрасными... То воля Провидения, которая двигала рукой гениального мастера.
      - В любом деле есть талант и есть бездарь. При чём здесь чудо, если прогресс, как всякое развитие вообще, определяется сутью единства и борьбы противоположностей. Чудеса люди творят собственными руками и потому верят в них.
      - Но ты ведь не будешь отрицать, что большинство великих мужей, возвысившихся деяниями разума своего, оставались людьми глубоко, искренне верующими. Позволю себе напомнить, что полководец Суворов пел в церковном хоре... А флотоводец Нахимов, чьё имя так дорого сердцу твоему?..
      - Что же Нахимов? - насторожился Егор.
      - Э-э-эх... - дед удручённо потряс бородой. - Запамятовал, голубь сизый. А я ведь, помнится, как-то уж говорил тебе, что Павел Степанович, будучи капитаном фрегата "Паллада", ввёл у себя в 1851 году первую на русском флоте походную церковь.
      - Простим великим их заблуждения.
      - То влечение души, - уточнил дед.
      - Ну да, вроде как для тебя пчёлы...
      - Вот на покой скоро выйду, тогда и займусь одной лишь пасекой, примирительно пообещал дед. - Мне благочинный и замену подбирать начал.
      - Давно пора, дед, - Егор обхватил старика за плечи. - Закрывай ты свою контору и давай-ка теперь вместе будем жить.
      - Это как же?
      - Да вот так. Назначение на лодку я уже получил. Вот только определюсь на месте, сниму хорошую комнату, и ты ко мне навсегда приедешь.
      На это дед лишь сокрушённо покачал головой, давая понять, что не так всё просто...
      - А пчёл везде можно разводить, - настаивал Егор, - и я тебе буду помогать.
      - Может, и приеду поглядеть, как ты устроился, - посулил дед, - но только уж когда женишься и не ранее того...
      Отмалчиваться уже не имело смысла, и Егор поведал деду обо всём, что у него случилось. Выговорился, и на душе будто полегчало.
      Дед, как на исповеди, выслушал его с полным вниманием и не перебивая. Он ещё долго молчал, комкал рукой дремучую бороду. Видимо полагал, что обычные утешительные слова, к которым он привык, были бы сейчас не к месту. Иного рода оказалась Егорова исповедь, и отвечать на неё следовало конкретным советом.
      - Ищи её, если голубица и в самом деле дорога твоему сердцу - вот и весь мой сказ.
      - Но где искать? Да и зачем, если всё равно не верит...
      - Захочешь, так найдёшь,
      - А почему я должен искать, будто и в самом деле в чём-то виноват?! взорвался Егор. - Получается, она ухватилась за какой-то повод, чтобы отказать мне.
      - Повод был серьёзный, хотя и ложный.
      - Враньё это всё! Враньё...
      - Она ж этого и теперь не знает...
      - Значит, не хочет знать.
      - Коль скоро гордыню смирить не желаешь, внук мой, - урезонивал дед, любовь твоя не глубока, уповай тогда на время - оно и рассудит вас обоих, и добавил, горько улыбаясь: - Я бы опять сказал, что все браки свершаются на небесах, только ты этому всё равно не поверил бы. Помнится, ты как-то уверял меня, что судьба каждого человека в его же собственных руках... Тогда не пойму, за чем же дело стало?
      - Не так это всё просто...
      - Понимаю. Так вот почему ты затеял сей разговор. Небесному чуду не веришь, а на земное не надеешься...
      Егор на это ничего не ответил, но про себя твёрдо решил, что денька через два-три начнёт собираться в дорогу. Предписание лежало у него в кармане. И никто не осудит, если он явится на лодку раньше намеченного срока. Только деда разве что обидит, а от самого себя всё равно не убежит...
      8
      Но не пришлось Егору по собственной воле прервать отпуск, избавившись тем самым от необходимости жить воспоминаниями о прошлом. Бсе оставшееся время решил потратить на более подходящее дело.
      Как только дожди окончательно иссякли и земля стала подсыхать, всё село взялось за косы. Травы после тёплых ливней вымахали по пояс, и надо было поспешить с заготовкой сена. Дед никогда не отказывался, если его просили помочь колхозу. В такую пору, когда день год кормит, большая нужда имелась в каждой паре трудовых рук. Поэтому и Егор не мог не пособить землякам. Брали сено, где только могли: в ложбинках и на взлобочках, в лощинках и на болотцах - нигде не давали остаться траве нетронутой. С кормами, как повелось, в Укромовом селище лиха не ведали.
      Ещё с вечера дед, скинув рясу и засучив рукава рубахи, принялся отбивать в сарае косы: одну для себя - потяжелее и позабористее, наподобие кирасирского клинка, а другую для внука - полегче и позвонче - вроде гусарской сабельки. Егор с дедовой помощью неплохо научился пластать траву. Третье лето "авралил" на сенокосе, натирая трудовые мозоли, которыми при случае и похвастать не грех.
      Поднялись в четвёртом часу, когда ночная мгла начала разбавляться предутренней синью. Наскоро перекусив, вышли из дома. Шустрый стремглав увязался за ними, по-собачьи радуясь, что его не прогоняют. Петушиные вопли достигли их слуха уже за околицей. Притяжелив плечи косами, дед с внуком шагали просторным выгоном, напрямки к лесу. Где-то в еловом урочище, километрах в пяти от Укромовки, затерялась в чащобе полянка, которую предстояло выкосить. Работы всей, по дедову разумению, дня на три, если не на неделю - как с погодой повезёт...
      Дед уверенно шагал по еле приметной тропке. Могучий и сутулый, в широченной сатиновой рубахе, через распахнутый ворот которой проглядывала дарёная флотская тельняшка, он походил на отставного боцмана со старинного парусного фрегата.
      Егор поеживался от сырости, стелившийся по земле туман доходил до пояса. А дед будто ничего не чувствовал. Как бы сосредоточившись в самом себе, тихонько напевал какой-то псалом.
      Чтобы поддразнить его, Егор затянул "Ой, за волнами бури полными..." Так и дошли до первых деревьев, подзадоривая друг друга.
      - И не надоело тебе, внучек, задирать меня? - проворчал старик не слишком сердито, скорее для порядка.
      - А ты, дед, не разводи агитацию, - поддел Егор. - Уж если тебе хочется, пой по-человечески.
      - А я по-каковски? Ась?
      - А вот по-таковски... Ведь ничего ж всё равно не понятно. Какой-то царь Давид с его кротостью...
      - Какая тогда это агитация, если ты её всё равно не понимаешь?
      - Да и понимать незачем, потому что это никому не нужно.
      - Но уж если люди ходят в храм Божий, значит, это кому-то необходимо.
      - Вообще, косой махать куда полезнее, чем кадилом.
      - Э, внук, не хлебом единым жив человек. Пища духовная нужна была ему во все времена. Молод ты ещё и горяч. Многого пока не уразумеешь. Лет через десять, иль того помене, совсем другое скажешь...
      - А то и скажу, что бытие определяет сознание, - упорствовал Егор. Ты и сам всё хорошо понимаешь, только боишься в этом признаться даже самому себе. С какой же стати тогда забросил все свои церковные дела и отправился в лес?..
      - На всё воля Божья.
      - Не темни, дед. Не прикрывайся авторитетам своего Высокого начальника, если в тебе самом говорит голос здравого смысла. Надо - значит, всем надо.
      - А разве не сам Господь на дело оно вразумил?
      У Егора и на это нашёлся бы ответ, но шагавший впереди дед вдруг остановился, предостерегающе взметнув руку. Шустрый злобно зарычал, приседая на задние лапы. В нескольких шагах от них, прямо на тропке, грелась в колеблющихся солнечных пятнах крупная гадюка. Она угрожающе зашипела, нацеливаясь треугольным рыльцем в сторону незваных пришельцев, но с места не двинулась.
      - Эк, не вовремя помешали мы ей, - дед покачал головой,
      - Нахалка, - возмутился Егор, - даже не хочет посторониться.
      - И не подумает, - подтвердил дед. - А ещё и наброситься может.
      - Что она, взбесилась? - удивился Егор, на всякий случай беря наизготовку бритвой отточенную косу.
      Однако дед упредил его порыв.
      - Не гоже, Егорушка, Божью тварь забижать. Должна она жить да размножаться. Простим её, неразумную, и Господь нас благословит. Только два дня в августе лютуют длиннохвостые: перед зимней спячкой у них, значит, наступает брачная пора.
      - Ну что ж, - великодушно согласился Егор, - если у неё здесь место свидания, то останемся джентльменами и не будем ей мешать.
      И они сошли с тропки, углубляясь в заросли ольховника.
      Наконец деревья расступились. Просторная лесная поляна обнажила себя во всём великолепии благоуханных трав. Солнце поднялось достаточно высоко, но роса всё ещё держалась на кинжальных лезвиях осоки, на голубых колокольчиках, на метелках иван-чая. Толстые шмели деловито гудели над лепестками цветов, порхали бабочки. Где-то в глуши еловника занялась гаданием кукушка.
      Обосновались в шалаше, подкрепив его скаты свежим лапником. В стареньком солдатском сидоре, что захватили с собой, имелось все необходимое: кружки да ложки, котелок с чайником и харч на несколько дней.
      Решили даром времени не терять. Дед скинул порыжелые, стоптанные кирзачи, закатал до колен штанины и взялся за косу. Для порядка вдарил несколько раз по лезвию бруском, как бы лаская ухо звоном отточенного железа, степенно перекрестился и требовательно глянул на внука. Егор послушно пристроился сбоку, приняв, как перед туром вальса, стойку в полоборота.
      Косить начинали, будто заводя песню - с дедовой запевки, когда он брал фору, вырываясь вперёд метров на пять. Вот старик подал косовищем далеко вправо, отводя лезвие на предельный размах, а потом руки его разом изменили ход косы. Сверкающим сабельным жалом врезалось лезвие в гущу травы. И сочные стебли, сметённые под корень, послушно легли в валок. Ещё взмах - и снова трава, со стоном жмыхнув, опала наземь.
      То не косьба началась, а будто лихая кавалерийская атака. Держа положенную дистанцию, Егор устремился за дедом. Вскоре спина стала мокрой. От мух и мошек отбою нет. Но он входил в азарт, едва не карьером поспевая за своим неутомимым дедом. Тот подвигался вперёд с такой лёгкостью, будто за плечами у него вдвое меньше прожитых лет.
      В полдень выпили квасу, пожевали хлеба и снова взялись за косы. Работали в охотку, весело. С каждым взмахом взвизгивало отточенное лезвие, и трава послушно укладывалась в строчку. Прогон за прогоном прореживали на поляне высокий травостой. Обернувшись, дед подмигнул Егору и вдруг запел не по-стариковски крепким, хорошо поставленным басом:
      Степь, да степь кругом,
      Путь далёк лежит.
      В той степи глухой,
      Замерзал ямщик...
      Егор подхватил, и они согласно повели рассказ о простой человеческой судьбе, так печально и трагически оборвавшейся в дороге. Лишний раз он убедился в недюжинном дедовом таланте: такой мощный, бархатисто-приятный голос, могло статься, иному оперному певцу на зависть. Впрочем, самоуверенно подумалось Егору, каких только дед не похоронил в себе мирских дарований, смолоду облачившись в поповскую рясу. Потом всё же смекнул: но поступи тот как-то иначе, и это был бы уже не его дед, а кто-то совсем чужой, к кому и сердце так не лежало бы...
      Вечером они допоздна сумерничали у костерка. В котелке, всхлипывая, варилась картошка, шумел чайник. Дед, восседая на пеньке, рассказывал библейские притчи. Егор слушал их как сказки, не пытаясь на этот раз деда подначивать. Хотелось представить себя, как посулил дед, "лет через десять, иль того помене..."
      Лес притих. Поляна дышала покоем и прелью подсыхавшей травы. Сама вселенная разверзлась над головой немыслимой сутью бесконечности, и звёзды, искрясь и мигая, глядели из недр её живыми глазами неведомых миров. Егор отыскал свою любимую звезду - альфу Орла, по которой ему чаще всего приходилось определяться. Она была всё такой же неброской, но достаточно отчётливой, будто впечатанной в небесную сферу специально для мореходов и влюблённых, потерявшихся в ночи.
      Подумалось, что он помнит эту ночь... и эти звёзды. Когда-то давно, быть может полтысячи лет назад, он всё это уже видел глазами отрока Непряда, бодрствовавшего на поле Куликовом перед жестокой сечей с татарами. В какое-то мгновенье почудилось, что он будет всегда, что вопреки всем законам человеческого бытия никогда не иссякнут его душа и плоть. Они продлятся на миллионы звёздных лет. Ощущение собственной бесконечности длилось всего лишь несколько секунд, но было оно настолько поразительно ясным и сильным, что ему невозможно было не поверить хотя бы на мгновенье. В сознании приятно теплилось какое-то чудесное осмысление собственного разума, своего места в мироздании как необходимой частицы.
      Егор уже самому себе казался большим парусным кораблём, стоявшим на стапелях и набиравшимся сил и ума-разума от земли родной, - от целительных запахов разнотравья, которые упоённо вдыхал, от журчания кристальной чистоты ручья, которое чутко улавливал, и от всего таинства лесной тишины, каким невольно завораживался.
      Думалось, вот уже совсем скоро настанет его заветный час, и пойдёт он в своё плавание, продлящееся всю жизнь. Как и у всякого корабля, у него есть свой причал, своя родная гавань. Здесь его будут всегда ждать в зените грядущих побед и удач, сюда же устремится он, чтобы поправить потрёпанный штормами такелаж, залечить раны и перетерпеть судьбой уготованные невзгоды. Родная земля всегда дождётся, всегда охранит и успокоит его.
      Долго ещё погода оставалась на редкость сухой, тёплой. Небо опрокинулось над лесом голубой чашей. Под ней ни облачка, ни ветерка. К великой радости Фрола Гавриловича, Егор согласился выкосить и соседнюю полянку. Так и удержал дед своего внука до конца отпуска, успокоил, как мог, его мятущуюся душу. На Балтику, к месту службы, Егор отбыл уже в первых числах сентября.
      И настроение и впрямь было таким, будто он шёл под парусами в дальнее плавание, продлящееся целую жизнь.
      9
      Напрасно Егор Непрядов боялся встречи с Дубко, не представляя, что и как он станет говорить в своё оправдание. Когда вернулся с гауптвахты, Христофора Петровича в бригаде не оказалось. В какую даль судьбы подался разное говорили. Егор не знал, чему и верить... Одно лишь не давало покоя: уехал командир, так и не пожелав проститься со своим бесшабашным штурманом, который его напоследок подвёл.