Оба деда встретили их у порога баньки. Побранили за долгое шатание по лесу, но не так чтобы очень - для порядка. Шустрый тем временем с видом исполненного долга растянулся в тени, положив морду на лапы. Он явно был доволен, что в точности исполнил повеление старого хозяина. Теперь же ему перед всеми хотелось выказать и свою не требующую наград скромность - ну так себе, разве что лишняя косточка перепадёт...
      Дед Фёдор принялся растапливать рядом с банькой кухонную печурку. Катя помогала деду Фролу чистить грибы, которые решили пожарить на семейной, внушительных размеров чугунной сковородке. Егора тем временем послали на родничок за водой. Прихватив вёдра, он перемахнул через ограждавшую пасеку изгородь и начал сбегать по крутому уклону в овражек: родничок давал о себе знать хрустальным говорком где-то в самой низине. Егор шлёпал босыми ногами по утоптанной тропинке и чувствовал, как леденяще холодна земля на дне овражка: пришлось пожалеть, что не послушался деда и не надел кирзачи. Пробиваясь через заросли злой, кусачей крапивы, он увидал бивший из земли небольшой родничок. Не удержавшись от искушения, припал к нему губами. Глоток-другой и перехватило дыхание, заломило зубы. Егор ошалело и радостно отпрянул. Он готов был поклясться, что никогда прежде не пробовал такой студёной и вкусной воды. Казалось, она и есть та самая, заветная, которая выбивает любую хворь, омолаживает старость и... воскрешает из мёртвых.
      В это мгновенье какая-то бесшабашная весёлость нахлынула на него бодрящей, лёгкой волной. И Егор засмеялся, сам не зная чему. Он тихонько произнёс имя своей любимой, потом повторил его ещё и ещё, наслаждаясь смысловым благозвучием слова. Он испытывал приятное ощущение необычайно чистого и нежного колдовства "голубой феи". Это была сказка, неведомо как ставшая явью. Началась она ранним утром и всё ещё продолжалась, обещая самое интересное и таинственное где-то впереди... Хотелось верить, что эта прекрасная сказка не кончится теперь всю жизнь, как никогда, верно, не иссякнет этот самый живой родничок.
      Когда Непрядов притащил доверху наполненные вёдра, сковорода вовсю шипела. Запахи неслись такие, что впору было "проглотить" собственный язык. Егор пособил старикам поставить самовар и вскоре они все вчетвером уселись под навесом за стол.
      Грибы ели деревянными ложками, то и дело жмурясь от удовольствия и похваливая вкуснейшее жарево. Оба деда перед трапезой пропустили по стопочке и теперь умиротворённо благодушествовали. Завели привычный разговор о медосборах, о том, как лучше всего уберечься от медвяной росы и как извести вредного филанта, "без удержу" истреблявшего рабочих пчёл наподобие того, как волк - овец.
      Егор с Катей переглядывались, тайком улыбались друг другу. Между ними сложилась великая тайна, о которой пока ещё никто в мире не знал. Стараясь не вызвать подозрения, они даже не разговаривали между собой, делая вид, что с интересом прислушиваются к разговору стариков. На самом же деле продолжалась их сокровенная, немая беседа, шедшая от сердца к сердцу биотоками их любви... Судьба, конечно же, могла их разбросать за тысячи сухопутных километров и морских миль друг от друга, только уж не в её власти было разлучить их навсегда. Егор знал: как бы далеко и надолго не уходил он в море, душа его всегда будет стремиться к родному причалу Укромова селища, где бьёт из земли родничок, где гуляют во всю небесную ширь летние грозы и где можно "на всю жизнь" заблудиться со своей любимой в лесу...
      Опростав ещё по одной стопке, старики повеселели.
      - Прости мя, Боже, раба твоего грешного, - крестясь, сказал Егоров дед и вдруг затянул хорошо поставленным басом: "Степь да степь кругом, путь далёк лежит..."
      Дед Фёдор, точно дождавшись привычного "грехопадения" своего закадычного дружка, тотчас подхватил дербезжащим баритоном: "... И-и в той степи глухой, за-амерзал ямщик". Со второго куплета, озорно тряхнув золотом волос, запела Катя - у неё оказался на редкость хороший голос. Её охотно поддержал Егор. И уже все четверо они повели в общем благозвучии голосов разговор о бедном ямщике и его верном товарище, которому давался роковой наказ...
      Песня брала за сердце, тревожила. И Непрядов вообразил себя на месте того самого несчастного ямщика, которому не суждено больше увидеть свою подругу. Непроглядная ночь, метель, стужа... И безнадёжно ждёт его Катя, глядя в окно. Подумалось, что такое уже было с ним. Он и в самом деле однажды замерзал в лесу. От одной этой мысли сделалось не по себе: не потому, что мог умереть, а потому, что не встретился бы тогда с Катей...
      - Чуют песню, - сказал дед Фёдор, любовно глянув на Катю с Егором, и обратился к деду Фролу. - А что, Гаврилыч, чем чёрт не шутит, пока твой Бог спит... Может, и впрямь породнимся? Ты только глянь на них, - и он широко повёл рукой, будто сват на смотринах. - Ну, чем не жених с невестой!
      Дед Фрол погрозил дружку пальцем.
      - Всуе не поминай лукавого. Все браки свершаются... Но будь моя воля, я бы их хоть завтра обвенчал.
      При этих словах Катя залилась ярким румянцем, не смея поднять глаз. А Егор таинственно улыбнулся. Он-то знал, что уж если когда-нибудь женится, то уж, верно, только на Кате.
      21
      Кронштадт остался за кормой. Седая утренняя дымка стушевала берег, и уже нельзя было у горизонта воду отличить от неба. Четырёхмачтовый барк шёл под дизелем, разогнавшись до семи узлов.
      Курсанты стояли на корме, выстроившись по большому сбору. Прощаясь с берегом, они уходили в дальний океанский поход. Где-то за туманной дымкой, за первыми пройденными милями всё ещё мерещилась причальная стенка Средней гавани, от которой они отошли. Слышались звуки оркестра, доносившиеся со стороны ошвартованных у стенки боевых кораблей.
      Егор стоял в первой шеренге на правом фланге своего взвода. Локтем он подпирал Колбенева. Тот едва дышал от выдающейся значимости момента и собственного участия в нём. С его лица не исчезал восторг. Рядом с ним переминался с ноги на ногу Герка Лобов. Он страдальчески морщился и вздыхал.
      Ему, как всегда, смертельно хотелось курить. Дальше с небрежно скучающим видом томился Чижевский, будто в моря ходить ему не первой, и уж во всяком случае там нет ничего такого, что могло бы его удивить или растрогать. Других ребят Егор так хорошо не видел, но знал, что они здесь, рядом с ним. Это вызывало в нём волнующее чувство единения со всем строем, с кораблём, с флотом. Встрече с морем он был рад не меньше других, хотя всем своим видом давал понять, что готов к обыкновенной будничной работе, которую хорошо знал и умел делать в походе не хуже других.
      - По местам стоять! Паруса ставить! - разнеслась по всему кораблю команда с ходового мостика.
      Застоявшийся строй с гвалтом и топотом рассыпался. Курсанты бросились по боевым постам.
      Егор, как и большинство ребят из его класса, был расписан на второй грот-мачте, боцманом которой назначили мичмана Пискарёва. Пока курсанты выстраивались у левого борта, он терпеливо поглядывал на карманные часы, которые как-то по-особенному бережно держал в сложенной совком ладони. Дородный, с мощным животом, выпиравшим из-под кителя, Иван Порфирьевич угрожающе поводил сивой бородой. Когда последний курсант пристроился на левом фланге, мичман щёлкнул крышкой часов и раздражённо спросил:
      - На волах ехали, хлопцы? - пощупав взглядом настороженно молчавших ребят, предупредил: - Так дело не пойдёт. Другой раз, чтоб пулей у меня...
      - На мачтах! - подали команду с мостика. - Фалы и шкоты косых парусов разобрать!
      - Сполнять команду! - рявкнул мичман, повеселев. - Шевелись!
      Подскочив к фальшборту, Егор начал распутывать пеньковый канат, завернутый на нагеле восьмёркой. Ребята подхватили его, растягивая по палубе.
      - Грот-стень-стаксель и абсель поднять! - последовала очередная команда. - Шкоты косых - на левую.
      И пошла на палубе карусель, забегали курсанты, перехватывая канат и выбирая слабину.
      Meжду мачтами поползли кверху косые паруса, полотнища нервно захлобыстали, заволновались, как бы не находя ветра. Но потом все же захватили его и упруго вздулись, придавая кораблю ускорение.
      - Стоп! - ревел Пискарёв, тяжело бегая вдоль борта. - Фалы и шкоты крепить!
      Пошёл барк полным ходом, пластая надвое зеленоватую балтийскую воду. За кормой обозначился широкий пенный след. Ветер сильнее засвистал в снастях, мелкие солёные брызги начали веером взлетать над полубаком.
      Второй взвод заступил на штурманскую вахту. Курсанты расположились в прокладочной рубке за длинным столом. Непрядов раскатал перед собой карту, придавил уголки грузиками и аккуратно разложил прокладочный инструмент. Пока начкафедры капитан первого ранга Чижевский ставил задачу, расхаживая посреди просторного помещения, Егор невольно поглядывал в иллюминатор. Барк подходил к траверзу маяка острова Сескар. Очертания берега в матовой дымке еле проступали, но капраз утверждал, что башню маяка на оконечности острова всё же различить можно. На неё и предстояло каждому курсанту взять первый пеленг.
      Наконец Чижевский дал координаты исходной точки и позволил начать от неё прокладку. Ребята сосредоточенно склонились над картами, орудуя параллельной линейкой, измерителем и транспортиром. В напряжённой тишине было слышно, как пощёлкивали прикреплённые к переборкам датчики лага, отсчитывая пройденные мили, и сердито ворчали репитеры гирокомпаса, показывая корабельный курс.
      Прихватив записную книжку, Непрядов выскочил из прокладочной, а затем по отвесному трапу вскарабкался на её плоскую, ограждённую леерами крышу. Здесь выстроились в ряд несколько репитеров. Егор выбрал один из них и прильнул к окуляру.
      Чижевский оказался прав: маячная башня действительно видна. Не составило большого труда точно установить визирную линию по центру башни и снять с подсвеченной шкалы репитера пеленг. Дело не новое, прокладку ему приходилось вести ещё в нахимовском, когда они всем классом ходили на шхуне от устья Невы до самых Датских проливов. Вскоре в его записной книжке выросла колонка минут и градусов.
      Держась за поручни, Непрядов съехал по трапу, не касаясь ногами перекладин и едва не оседлал Обрезкова, торопившегося на крышу. Подбодряюще шлёпнул Кузьму ладонью по спине и побежал в прокладочную.
      Вот и обсервированное место корабля - маленький кружочек на карте с точкой посередине. От неё протянулась уже уточнённая линия курса, Непрядов работал с упоением. Прокладка и прежде, ещё в стенах кабинета считавшаяся любимым занятием, теперь обрела вполне овеществлённый смысл. Больше не существовало тех условностей, без которых не обойтись на обычном уроке. Реальными были море, лениво вздымавшееся за бортом, ориентиры на ближних островах и палуба под ногами. И не требовалось напрягать собственное воображение, чтобы всё это оживить, глядя на городские крыши...
      - Егорыч, - просительно прошептал Кузьма, - подбрось пеленжат, а то у меня что-то не получается.
      - Сачок, - отреагировал Непрядов, не отрываясь от прокладки, но свою записную книжку всё-таки подсунул ему.
      - Первый ком - всегда блином, - пробовал отшутиться Обрезков, на свой лад переиначивая пословицу.
      - Егор, - строго прошипел Колбенев. - Ты что, забыл уговор? Пускай сам шевелит мозгами.
      - Ну и зануда ты, Вадимыч, - огрызнулся Кузьма. - Тебе что, жалко?
      - Это ж только для раскрутки, - успокоил Колбенева Непрядов. - Теперь пеленга вместе брать будем - не отвертится, - и кивнул Кузьме, приглашая вместе подняться на крышу рубки.
      Вскоре небо подёрнулось тучами. Заморосил дождь, и видимость в сгустившейся серой мгле стала почти нулевой. Прокладка, к великой радости Кузьмы, дальше продолжалась по счислению.
      С вахты сменились незадолго до отбоя. Из прокладочной вышли уже в кромешной мгле. Дождь усилился. В тусклом свете топовых огней видны были мятущиеся дождевые струи, нещадно хлеставшие паруса и снасти. Вода тяжело дышала где-то внизу, временами переваливая через фальшборт.
      В носовом кубрике было светло и шумно. На столах ребят поджидали большие медные чайники. В мисках - нарезанный крупными ломтями пшеничный хлеб. Почаевничали и начали укладываться спать.
      Непрядов вытащил из сетки подвесную парусиновую койку, расшнуровал её и подцепил на растяжках к подволоку. Подпрыгнув, завалился на неё как в дачный гамак. По соседству с ним расположились на ночлег и Вадим с Кузьмой.
      Свет погасили, но долго ещё кубрик не мог угомониться. Слышался возбуждённый шёпот, смешки. Ребята всё ещё продолжали переживать первую в своей жизни ходовую вахту.
      Уж который раз Вадим с Кузьмой заставляли Непрядова поведать им о его встрече с Катей. Егор охотно принимался рассказывать, припоминая всё новые подробности. Он так увлёкся, что не заметил, как Обрезков уснул, но Колбенев продолжал с интересом слушать, как бы сопереживая с Егором счастливые минуты свиданий. Потом Колбенев ударился в собственные воспоминания, и Егор также его внимательно слушал. Непрядов искренне обрадовался, когда услышал от дружка, что его Вика поправилась и окрепла за лето, что осенью, по всей вероятности, продолжит занятия в консерватории, что у неё большие творческие планы. Вадим уверял, будто известный дирижёр и профессор предложил ей, как лучшей своей ученице, выступить осенью с сольным концертом. Они прикинули по срокам, что вполне могут успеть на этот самый концерт, как только вернутся в Ригу. Обсудили даже, какие по такому поводу следует взять цветы - конечно же розы. Само собой разумелось, что все трое они будут сидеть в партере на самых видных местах и уж конечно заранее отрепетируют громовые "бис" и "браво" не хуже заядлых клакеров. Их фантазии не было предела. Никто не сомневался, что именно так всё и должно произойти, когда после долгого плавания они ступят на берег.
      22
      За спокойными Датскими проливами, за ревущими штормами Северного моря и за вечными туманами Альбиона завиднелась Атлантика. Пошла тяжёлая океанская зыбь с амплитудой в десятки метров. Ещё недавно бушевавший в этих широтах циклон сместился к норду, предоставив передышку кораблям и людям. Ветер стих, но водная гладь всё ещё волновалась, - будто океанская грудь, которая никак не могла отдышаться.
      Колокола громкого боя сыграли "большой сбор". Курсанты побежали на шкафут. Они строились по правому борту в две шеренги. Все ждали появления адмирала Шестопалова.
      Наконец начальник практики капитан третьего ранга Свиридов подал команду "равняйсь". Строй приумолк. И тогда стало слышно, как верещат за бортом чайки, а на камбузе дробно стучит ножом по кухонной доске корабельный кок.
      Убрав паруса, барк лежал в дрейфе. Лениво раскачивались в такт мерному колыханию океана его белые, местами тронутые ржавчиной борта. Солнце пробило мутную толщу дымки и заиграло в надраенных до блеска иллюминаторах. Ребята щурились.
      Из люка неторопливо поднималась, будто вырастая прямо из палубы, невысокая, округлая фигура контр-адмирала.
      - Смирно! - скомандовал Свиридов.
      Строй замер.
      Начальник практики доложил, что команда по случаю шлюпочных тренировок построена. Шестопалов бодро прошёлся вдоль курсантских шеренг. У борта он остановился, пристально вглядываясь в небо, потом - в океан. Казалось, что Владислав Спиридонович принюхивается, поводя широким носом, не "пахнет" ли где снова дождём или штормом. Затем сказал, обращаясь к Свиридову:
      - Шлюпки за борт, исполняйте.
      Курсанты с громким топотом рассыпались по палубе. Егор любил ходить на вёслах. Как он полагал, только в шлюпке можно обращаться с океаном чуть ли не на "ты". Стоит лишь опустить руку за борт - и сразу же в его прохладных струях почувствуешь ответное рукопожатие. Не терпелось, чтобы эта минута поскорее настала. Егор подскочил к шлюпке и начал стаскивать брезент. Это был ходовой, с ободранными бортами двадцатичетырехвёсельный катер. На его ватерлинии кронштадтская гавань оставила свой отпечаток жирной мазутной полосой, тогда как остальные, парадные шлюпки, сияли чистотой и свежестью шаровой краски. Но Егору нравилась именно эта работящая "скорлупка", оттого что представлялась ему прочной, объезженной и более удобной.
      Шлюпку дружно вывалили за борт и бережно опустили в воду.
      Океанский поток сразу же подхватил её, и она стала рыскать, удерживаемая на фалах, из стороны в сторону.
      Ребята, скользя по отвесным канатам, спрыгнули с борта парусника в шлюпку. Сняв с себя робы, уложили их под банками на выскобленных добела деревянных рыбинах и разобрали вёсла. Место командира на корме у транцевой доски занял Пискарёв. Он звучно откашлялся, прочищая голос, и строго поглядел на притихших ребят. Было душно. Мичман расстегнул китель, обнажив широченную волосатую грудь и выпятив мощный живот, потом вдруг неожиданно резко и озорно рявкнул:
      - Весла... на воду!
      Навалившись на вёсельные вальки, ребята привстали с банок. Уключины разом грохнули, а потом натужно и продолжительно заскрипели. Шлюпка стала медленно уваливать в сторону от борта парусника. Подошедший вал мёртвой зыби подхватил её, и она плавно заскользила по его отлогой спине, проваливаясь в бездну.
      - Два-а, ать! Два-хыть! - надрывался мичман, подаваясь корпусом вперёд после каждого гребка, словно угрожая навалиться всей массой своего тела на загребных.
      - Лобов, куда торопишься, до обеда ещё далеко. А ну, греби плавно. Ать! Хыть. Ать! Хыть!.. Во-во...
      С каждым ударом вёсел о воду парусник будто бы уходил дальше и дальше. Миновал час, жара усилилась. Накаты зыби пошли отложе, предвещая вскоре полный штиль.
      Егор, уж на что по сравнению с другими натренирован, да и то начал уставать. Руки, казалось, настолько одеревенели, что не было силы поднять весло. Во рту пересохло, тело исходило зудом от выступившего пота, и лишь стояло в ушах это нескончаемое, с глухим боцманским придыхом "два-хыть". Думалось, что ещё совсем немного - и он непременно рухнет от усталости под банку. Только ладони словно приросли к вальку, весло как бы само собой ходило вместе с другими вёслами. И в этом движении нельзя было остановиться, чтобы не нарушить собственного равновесия. Егор сидел по правому борту рядом с Чижевским. Чувствовалось, что тот едва не задыхался и с большим трудом заносил весло.
      Эдуард решил схитрить. Вместо затяжного гребка он попробовал без напряжения провести веслом по воде, но тут жe потерял общий ритм. Лопасть весла сорвалась, обдав загребных и мичмана фонтаном брызг, а Эдька, не удержавшись за валёк, повалился на дно шлюпки. Ребята захохотали.
      - Чижевский, - рассерженно сказал мичман, отряхивая свой китель, ей-богу, тошно смотреть, как ты гребёшь.
      Эдик лукаво улыбнулся.
      - Виноват, товарищ мичман! - а Егору доверительно шепнул: - ...но лишь в том, что мало облил его.
      Непрядов на эту реплику никак не отреагировал. Чижевский всё чаще вызывал в нём раздражение.
      - Суши вёсла! Пе-ерекур, - скомандовал мичман и, вытянув ногу, полез в карман за кисетом.
      Когда Пискарёв чадил своей забавной, в виде маленькой коряги трубкой, он неизменно добрел, улыбался.
      Солнце расплылось по небу сплошным слепящим маревом. Зыбь играла мутными бликами. Егор, перевалившись через борт, потянулся к воде, окунул в неё руку, наслаждаясь прохладой и свежестью глубины.
      - Гляди, хлопцы, ну и образина... - заметив что-то, сказал Герка Лобов. Курсанты кинулись к борту, шлюпка накренилась. Метрах в пятнадцати по траверзу все увидали на воде панцирь крупной морской черепахи.
      - Держи! - завопил Кузьма Обрезков и пронзительно засвистел.
      - Черепаховый супчик за мной, сеньоры, - бросил Чижевский. В мгновенье вскочил на борт катера и, оттолкнувшись от него, врезался в воду.
      - Чижевский, назад! - крикнул Пискарёв.
      Эдька будто не слышал его приказа. Вынырнув, он что есть мочи погнался за черепахой. До её серовато-зеленого, иссечённого на квадраты, наподобие рубашки осколочной гранаты, панциря оставалось уже совсем немного. Заметив опасность, черепаха попыталась уйти от погони. Чижевский хорошо владел брасом и продолжал её настигать. Громкие крики ребят будто придавали ему силы. Но стоило лишь дотронуться рукой до черепахи, как она, вильнув ластами, пошла на глубину. От досады Эдька шлёпнул рукой по воде, подняв брызги.
      Подошёл мощный вал зыби, и голова Чижевского исчезла, провалилась куда-то во впадину. Мичман подал команду, и курсанты налегли на вёсла.
      Чижевского отыскали, когда он уже еле держался на воде.
      Его втащили в шлюпку насмерть перепуганного, бледного. Лёжа в корме на рыбинах, он долго не мог отдышаться. Иван Порфирьевич не обронил ни единого слова. Он только потирал волосатую грудь ладонью, будто и ему тоже не хватало воздуха. От его молчания всем стало неловко. Ребята сдержанно переговаривались, поглядывая то на мичмана, то на очумело мотавшего головой Эдьку.
      Шлюпка подошла к паруснику под откидной выстрел.
      - Шабаш, - хрипло сказал мичман, - по шкентелю на палубу марш.
      Ребята друг за другом взбирались по канатам на борт парусника. Егор Непрядов хотел последовать за всеми, но Пискарёв приказал ему и Чижевскому остаться в шлюпке.
      Иван Порфирьевич окончательно успокоился. Достав трубку, он приминал пальцем табак и в упор глядел на Эдьку тяжёлым, не предвещавшим ничего хорошего взглядом. Тот невольно съёжился.
      - Твое счастье, что жарко. Акула в эту пору на глубине ховается, а то бы - р-раз! - Мичман ребром ладони провел Эдьке по ногам. - Видал я в молодости, как это у неё получается...
      Эдька невольно вздрогнул.
      Через фальшборт перегнулся Свиридов.
      - Иван Порфирьевич, поторопитесь.
      Мичман с раздражением кивнул Чижевскому на шкентель и молча показал три пальца. Это означало, что Эдька должен три вечера подряд драить в ахтерпике ржавый балласт. Чижевский тяжело вздохнул, догадываясь, что и с отцом теперь весьма неприятного разговора не избежать. Встал. Подпрыгнув, ухватился руками за пеньковый канат и влез на выстрел - отваленное от борта бревно. Дошёл по нему до фальшборта и спрыгнул на палубу. Проводив его долгим взглядом, Пискарёв попросил:
      - Проводи меня, Непрядов.
      Он тяжело поднялся и, опираясь на Егорово плечо, шагнул на откидной трап. Вдвоём они медленно стали подниматься на борт.
      - Проследи, как он там ржавчину шкрябать станет, - сказал Пискарёв. Что б всё без халтуры: щёточкой как следует, а потом суриком... Лично мне за это отвечаешь.
      Егор кивнул.
      Шлюпку вновь закрепили по-походному и накрыли брезентом. Отпустив курсантов, мичман отправился на жилую палубу. У самого трапа он глянул по сторонам и торопливо, чтобы никто не заметил, сунул в рот таблетку валидола.
      23
      Вечерняя духота сменилась прохладой тропической ночи. Ушедшее за горизонт солнце раскалило докрасна западный небосклон, и теперь он медленно остывал под наплывом густых сумерок. В тёмной синеве проступали звёзды. Успокоенное море, как бы глубоко вздохнув, отходило ко сну. Оно чуть всплескивало и ластилось у самой ватерлинии. Такелаж вкрадчиво скрипел, точно произнося заклинания. Мачты осторожно раскачивались и, беспредельно уходя в небо, норовили своими остриями высечь из далёких звёзд искры.
      Вот полыхнул метеорит. Сгорая, он косо перечеркнул небосклон и погиб. Но ему на смену загорелся другой, затем третий... Рождался августовский звездопад.
      Команде разрешили спать на верхней палубе, и Непрядов с удовольствием перебрался на ночь из кубрика на полубак. Он ворочался на пробковом матрасе, глядя в небесную глубину. Звёзды - они как глаза, и Егор отыскивал в них ту пару, которая могла бы принадлежать его любимой. Он думал о Кате, и ему хотелось читать стихи...
      Пo трапу кто-то прогромыхал подкованными ботинками и стал укладываться рядом, потеснив Егора.
      - Кому обязан? - полюбопытствовал Непрядов.
      - Это я, Егорыч, - сонно позёвывая, отозвался Вадим. - Хотел Кузьму прихватить, а он уже спит.
      - Не вынесла душа поэта?..
      - Какая там поэзия, внизу хоть топор вешай.
      - А здесь, ты только погляди, Вадимыч!
      Они лежали и молча глядели на путаницу ярких созвездий, точно видели их впервые. Обоим тепло и покойно засыпать, прислушиваясь к тишине.
      Склянки пробили два часа ночи. Сменилась вахта.
      - На мостике! - лениво прокричал вперёдсмотрящий. - Ходовые огни горят ясно!
      На шкафуте кто-то приглушённо кашлянул. Егор приподнялся и разглядел Пискарёва. Облокотившись на фальшборт, мичман что-то напряжённо высматривал в океане. Так он стоял и не шевелился несколько минут. Внезапно вышедшая из-за туч луна осветила его одинокую фигуру. Тогда боцман переступил с ноги на ногу и словно нехотя отвернулся в теневую сторону. Казалось, он прятал своё лицо от лунного света, чтобы никто не угадал его мысли...
      Откуда-то сбоку, сдержанно покряхтывая, подошёл адмирал.
      Мичман выпрямился, поворачиваясь лицом к начальству.
      - Что не спишь, Иван Порфирьевич?
      - Ходил вот... - отвечал Пискарёв как бы в оправдание своей бессонницы. - Балласт в ахтерпике ржавеет. Ума не приложу, что с ним делать.
      - Не ночью же об этом думать. Так и самому заржаветь не долго...
      - Потому вот и чищу... Когда балласт ржа съедает, его выбрасывают за борт.
      - За борт надо выбрасывать дурные мысли, а балласт на корабле вещь необходимая, - назидательно заметил адмирал. - Шёл бы спать, Иван Порфирьевич. А то бродишь по палубе как "Летучий голландец" по морю. Перепугаешь ребят.
      - Беды не нашукаю. А вот послушайте-ка, товарищ адмирал, какую байку дед мой когда-то рассказывал на этот счёт. А дед мой - старик знаменитый был, при Нахимове комендором на флагмане служил... Шёл как-то бриг под андреевским флагом. Долго шёл. А командир от скуки над матросами измывался, мордовал их. Ну, прямо житья от него, проклятого, нет. Вот и стала братва молить о встрече с "Летучим голландцем" - всё один конец. Только не выдержали моряки, взяли да и вздёрнули на рею командира. Взбунтовался тут океан, покалечил штормом такелаж и понёс бриг на рифы. Здесь-то и показался во мгле кромешной громадный парусник. Идёт он прямо наперерез и весь как будто изнутри светится. Примета верная, смерть уж недалеко. Надели матросы чистые робы и давай друг с другом прощаться. А когда рифы были уж совсем рядом, они покрестились-помолились, обнялись и запели песню... Поют, а океан будто тише стал, бриг ихний сам собой носом к волне разворачивается. Что за чудо? Глянь, - а за штурвалом стоит призрак... И пока лежала его бестелесная рука на штурвале, все почему-то спокойны были. И вошёл бриг в Золотую лагуну. Опомнились моряки, а призрачный капитан исчез... Так-то вот.
      - К чему ты это, Иван Порфирьевич?
      - Не знаю... Сын мой, Василий, в сегодняшний день погиб. Сколько уж лет прошло, а я этому верить не хочу. Может, и его подлодку вывел капитан в ту лагуну?..
      - Море, оно, конечно, море: всегда напоминает... Отдохнуть бы тебе, всё ж седьмой десяток разменял.
      - Нет. На флоте только и живу, - хоть на валидоле, а живу. Как спишут подчистую - пропаду пропадом, товарищ адмирал...
      - Ну, пока я сам служу, это тебе не грозит, - успокоил его Владислав Спиридонович.
      Старики, умолкнув, стояли плечом к плечу и долго ещё смотрели на серебристую рябь Атлантики. А парусник шёл полным ветром и, натужно скрипя осмолённым рангоутом, пластал густую чёрную воду надвое. Луна будто плескала в океан матовым светом, лаская и завораживая белый корпус, паруса, палубу и спящих на палубе людей.
      24
      Время шло. Парусник оставлял за кормой пройденные мили. Служба морская не баловала спокойной жизнью. У берегов Мадейры гулял шторм. Атлантика ревела, дыбилась. Малахитовые волны закипали пеной, и седые клочья её разносились далеко по ветру, будто срывались с морды взбешённого зверя.
      Барк старался подворачивать носом к волне. Он с огромным трудом вползал на её вершину, тяжело переваливался через гребень и, наконец, ослабев от непосильной, казалось бы, работы, немощно клевал носом во впадину. От сильного удара корпус вздрагивал. Полубак зарывался в воду, и она, пенясь и шипя, раскатывалась по нему широко и мощно, пока, отброшенная волнорезом, не взрывалась фонтаном брызг.
      И так шестые сутки подряд: воет в вентиляционных раструбах ветер, стучит в иллюминаторы волна и стынет на камбузе нетронутый обед.
      До вахты оставалось полчаса. За бортом, не стихая, ревёт океан. В кубрике тихо. Курсанты пристроились по углам, кто как сумел. Дышать муторно и тяжко. Воздух насытился влагой. Егор, сидя на рундуке, привалился боком к переборке. Рядом полулежали Вадим и Кузьма. Качка до того всех измотала, что никому не хотелось даже шевелиться.
      Откинулась крышка верхнего люка. В кубрик ввалился Пискарёв. Скинув у трапа мокрый плащ, прошёл к столу и сел на банку. Глядя на измученные, побелевшие лица ребят, он покачал головой.
      - Прямо как покойники, смотреть противно, - раздражённо сказал он. Вы же ни на что сейчас не способны. Одно слово: балласт. - Мичман стукнул кулаком по столу и вдруг рявкнул во всю глотку. - Встать!
      Курсанты испуганно вскочили на ноги.
      - Разболтались, - произнёс мичман тихо и властно. - Вы что же, голодной смертью подыхать вздумали? А ну, бачковые, марш на камбуз! Приказываю так налопаться, что б в животе ничего не бултыхалось!
      Курсанты нехотя сели за столы. Через силу пообедав, осоловело поглядывали на мичмана, который степенно вышагивал по кубрику из угла в угол.
      - Смотрю я на вас, - говорил мичман, - и вспоминаю блокадную зиму. В кубрике у нас холод собачий, жрать нечего. Не успеешь пообедать, как ужинать хочется. Подлодка наша в ту пору зимовала в Кронштадте. Ремонтировали механизмы, чистили балластные цистерны: словом, готовились сразу же по весне к выходу в море. У многих из нас семьи в Ленинграде оставались. Командир по возможности отпускал родных навестить. Отпросился и я как-то. Насобирал трошки сухарей, сахарку. Уложил всё это в сидор. "Маловато, - думаю, - да всё ж таки лучше, чем ничего..." В Кронштадте с харчами немного полегче было. Пошли мы группой - человек десять. Дорога была по льду. Но пройти по ней удавалось лишь ночью, потому что днём её простреливала вражья артиллерия. Идём... Прожектора с того берега по низу так и шастают, цель выискивают. Как только луч прожектора приближается, мы ничком на лёд.