Генштаб без тайн

А Шапошников по-прежнему принципиально и упорно отстаивал идею сохранения единых Вооруженных сил СНГ. Однажды он даже написал рапорт на имя всех президентов Содружества с просьбой отстранить его от должности, если целостность армии не будет сохранена. Ельцину стоило тогда немалых нервов уговорить маршала отказаться от своего намерения.

Но тот маршальский демарш президенту запомнился: он не слишком привечал людей, способных дергаться и создавать дополнительные проблемы в решающие моменты…

К тому же все больше усиливалось скрытое противостояние маршала с фаворитом Ельцина генералом Павлом Грачевым, который, закусив удила, рвался к креслу министра обороны России, и порой казалось, не замечал, что в демонстрации верноподданичества президенту уже теряет меру.

Когда генерал Кондратьев в конце февраля 1992 года проведал о том, что вскоре ему предстоит сдать свой округ и штаб ТуркВО узбекскому министерству обороны и ждать нового назначения, он в телефонном разговоре с Шапошниковым поинтересовался своей служебной перспективой.

И тогда Евгений Иванович то ли в шутку, то ли всерьез предложил Георгию Григорьевичу подумать о должности первого заместителя министра обороны… Узбекистана.

Был бы кто-нибудь другой в тот момент на проводе, Кондратьев наверняка ответил бы ему так, что надолго перегорели бы предохранители на линии связи между Арбатом и Ташкентом… Но Кондратьев совершил в некотором роде подвиг, не дав волю своему умению в подобных случаях выражать чувства в той ненормативно-экспрессивной форме, о которой давно ходили легенды везде, где он служил. Но тогда Кондратьев лишь сухо и с непозволительной для служебного этикета дерзостью заметил маршалу, что «русский генерал-полковник никогда не станет подчиняться бывшему командиру батальона»…

После этих слов надежда на хорошее назначение мигом испарилась.

А вскоре случилась и другая неприятность.

Кондратьеву позвонил из Алма-Аты тот самый командарм Рябцев и отрапортовал:

— Товарищ командующий, я вам больше не подчиняюсь!

— А кому же ты подчиняешься?! — еле сдерживая себя, спросил у него Кондратьев суровым хриплым голосом, который в минуты его высшего генеральского негодования напоминал грозно-скрипучие звуки рвущегося листового железа.

Рябцев ответил:

— Я подчиняюсь Президенту — Верховному Главнокомандующему Вооруженными силами суверенного и независимого Казахстана!

Связь оборвалась…

Вскоре пришло известие, что генерал Рябцев стал заместителем министра обороны Казахстана.

Такая же должность ждала и генерал-полковника Кондратьева в России. И ставший министром обороны его бывший подчиненный по 40-й армии генерал Павел Грачев, и начальник Генштаба генерал Виктор Дубынин при подборе кадров часто отдавали предпочтение испытанным в боях «афганцам»…

Весной 1992 года Кондратьев получил из Генштаба шифровку о расформировании штаба Туркестанского военного округа. Служить в Ташкенте ему оставалось несколько месяцев. Пришла пора прощаться с гарнизонами. В одном из них стояла артиллерийская дивизия. Вооружение новое. Его отдавать Алма-Ате Кондратьеву больше всего не хотелось. Ездил вокруг да около, как волк на богатую овчарню поглядывал на новенькие самоходные артиллерийские установки, прикидывал, замышлял…

Потом прибыл в штаб дивизии и приказал командиру срочно готовить сотню машин к учениям. Комдив был человеком сообразительным. До России — рукой подать. Командующий войсками Приволжско-Уральского военного округа (позже — Приволжского. — В.Б.) генерал-полковник Анатолий Сергеев был уже предупрежден…

В Генштабе в те дни только три-четыре высших генерала и с полдюжины полковников центрального аппарата МО знали, что задумал Кондратьев. Для благозвучности меж собой они тайком говорили о «передислокации дивизии». И лишь позже в кабинете начальника Генштаба генерала Дубынина я услышал фразу — «коктейль» юмора и гордости: «Кондратьев спер дивизию»…

Колонна рванула на север спозаранку. Казахи бросились вдогонку — поздно. Стальные гусеницы боевых машин вместо казахского песка уже весело жрали русскую глину…

А генерал Рябцев недолго пробыл заместителем министра обороны Казахстана. Что-то не заладилось у него, «ушли» с должности, выселили из той самой элитной кунаевской квартиры. А затем он и вовсе был уволен из армии.

…Кондратьев курит, жмурится от сигаретного дыма, вьедающегося в грустные глаза. Мне понятно, что вспоминать о бывшем своем подчиненном генералу неприятно. Вдруг мелькнула и погасла в его печальных глазах загадочная искринка. Вижу — что-то недоговаривает. И потому продолжаю лезть генералу в душу:

— Вы с Рябцевым встречались после 92-го?

— Нет. Он звонил мне, когда я был уже замом Грачева. Раскаивался, просился на любую должность… Я ему ответил, что должности нет. Точнее, для таких нет.

Потом до Арбата доползли слухи, что после увольнения бывший командарм и заместитель министра обороны Рябцев стал заниматься перепродажей подержанных машин.

Его бизнес складывался намного удачливее, чем генеральская карьера…

Вражда

…В том, 1992, году многих вчерашних однополчан, вместе много послуживших и повоевавших, как говаривал генерал Лебедь, — «за Советскую власть в Афганистане», судьба разводила под боевые знамена республиканских армий.

Еще не сменившие некогда выданных им в одних и тех же советских военных штабах удостоверений личности офицеров и личных номеров с выдавленной на овальной металлической бляшке надписью «Вооруженные силы СССР», они все чаще начинали направлять оружие друг на друга.

С окраин вчерашней Империи стекались в Генштаб мрачные вести: армянские гвардейцы взяли в заложники командующего нашей армией… Азербайджанский капитан арестовал нашего генерал-майора, заместителя начальника управления боевой подготовки штаба ЗакВО… Приднестровские солдаты взяли в плен группу молдавских офицеров…

Ничто с такой жутковатой драматичностью не способно закручивать сценарии судеб военных людей, как политика, разъединяющая их.

Черный и соленый хлеб пришлось есть и генералу Кондратьеву. Его не миловала военная жизнь еще с тех времен, когда замерзал в забайкальских дырах, жевал со своими войсками на колючих ветрах полигонов снежок вперемешку с песком… Потом была долгая и кровавая «ошибочная» афганская война, «похороны» ТуркВО, и опять война — московская, в октябре 93-го. Когда зашел разговор о ней, у генерала, словно во время острого приступа зубной боли, стало хмурым лицо:

— Давай не вспоминать об этом…

Летом 94-го, будто в насмешку, злодейка-судьба голосом министра обороны Грачева приказала Кондратьеву ринуться в самое пекло бесконечного грузино-абхазского конфликта. Тогда ему в очередной раз было велено встать посреди люто завраждовавших братьев. Почти шесть тысяч беженцев, подталкиваемых в спину грузинскими вооруженными отрядами, изготовились переходить пограничную реку, чтобы возвратиться в Абхазию. Абхазы противились этому: они считали, что вместе с беженцами в их республику проберутся грузинские диверсанты.

И снова зрела война.

Кондратьев оказался меж двух огней, обе стороны были недовольны им. По его штабу в Гудауте кто-то стрелял среди ночи.

Генерал поднял 345-й десантный полк, блокировал дороги, разоружил милицейские наряды… И обрушился на него неправедный гнев из Кремля и МИДа, там громко заворчали, затопали ногами, сделали крайним. И Грачеву тогда тоже влетело, его стали попрекать, что «не того» он послал в район конфликта…

Древний абхаз сказал тогда Кондратьеву: «Политики гадят — военные убирают».

После скандала в Гудауте Кондратьев слег в госпиталь. Обида, как соляная кислота, выжигала душу. Не для того он стал замминистра обороны, горбатился три десятка лет, воевал и имел боевые ордена, чтобы вот так, в одночасье, все полетело в тартарары из-за того, что кому-то очень не понравилось, как он сработал. Там, на грузино-абхазской границе, такое частенько закручивается, что будь ты самым гениальным на свете миротворцем, а вспыхнет очередной мордобой — невольно приходится входить в роль вооруженного вышибалы.

Этому ни в одной академии его не учили.

В госпитальной палате о многом передумал Кондратьев. Вспоминал не раз: «Политики гадят — военные убирают…»

Не генералы эту кровавую кашу заваривали. И есть ли тот политик или генерал, который может ее теперь расхлебать? Некоторые регионы бывшего Союза — будто поочередно или разом вспыхивающие кострища ада, в которых сгорают тысячи гражданских и военных людей…

Сколько умников из Москвы в одиночку и целыми взводами уже раз сто после падения Союза с горящими атомным энтузиазмом глазами появлялись в зоне грузино-абхазского конфликта? Сколько раз они «бросали белый платок» посреди очумевших от взаимной ненависти грузин и абхазов? И что? Только фраки из района грызни испарятся — свара между «бронежилетами» идет пуще прежнего…

А сколько судеб русских генералов и офицеров сломалось и сгорело на Кавказе только в последние годы? И ему, Кондратьеву, жизнь подсунула такую же горькую чашу…

После скандала в Гудауте на некоторое время о нем на Арбате словно забыли. Вспомнили в январе 95-го, когда стали искать полководца, способного вырвать из рук Дудаева Грозный. Был срочный вызов к министру. Грачев предложил ему снова идти на войну, теперь уже с чеченами. Павел Сергеевич сказал с вдохновляющим перебором:

— Нас осталось только двое, кто по-настоящему умеет воевать…

Министр предлагал Кондратьеву выиграть в партии, которая была обречена на проигрыш еще до ее начала…

Получился тяжелый разговор. Кондратьев поставил Грачеву условие:

— Все войска на Кавказе — в мои руки. Если согласен, снимай трубку и звони Ельцину, я готов.

Грачев не согласился. Может быть, остерегался, что, если Кондратьев добьется успеха, придется уступать ему место. Впереди были президентские выборы, а Ельцин всегда щедро расплачивался с теми, кто умел делать ему полезные «подарки», особенно те, что помогали удержаться на кремлевском троне. Чеченская война сильно портила политический фон, на котором президент начинал потихоньку раскручивать свою предвыборную кампанию.

После разговора Грачева с Кондратьевым многие в Кремле почему-то пребывали в твердом убеждении, что замминистра «отказался воевать», хотя на самом деле его не устраивала никудышняя схема управления войсками, представляющими все наши силовые структуры на Кавказе.

Вскоре генерал-полковника Кондратьева убрали с Арбата в Министерство по чрезвычайным ситуациям — подальше от армии. Убрали с тем фирменным кремлевским кадровым невежеством, к которому при Ельцине уже многие у нас в Минобороны и Генштабе давно привыкли: об освобождении от должности Кондратьев узнал из телепередачи новостей, сидя за праздничным столом на именинах у сына.

Еще один военачальник был отлучен от дела, которому посвятил жизнь. А сколько таких же русских генералов попали в грязные жернова политических передряг, склок, интриг и вынуждены были поставить точку в военной карьере после того, как пал Союз!

Когда в массовом порядке выдавливаются из Вооруженных сил лучшие генералы, неизбежно рождается сомнение в истинности пути, по которому высшая власть ведет страну и армию в будущее…

* * *

Под звонкие ельцинские лозунги о республиканских суверенитетах рухнула империя, и все оказались под ее обломками — гражданские и военные. Жилось худо-бедно, но мирно. А стало жить жутко. Словно случилось массовое отравление «озверином». И пошли войной друг на друга народы, и начались братоубийственные междуусобицы, и стали грызться за власть и земли, за нефть и деньги политические предводители и сепаратисты, махровые бандиты и националисты.

Сколько людей за годы правления Ельцина уже погребено в политических и военных руинах, сколько судеб сломано? И скольких еще затопчут и похоронят под этой неостывающей лавой вражды и ненависти?

Империи нет. Но она продолжает мстить нам за то, что мы смиренно позволили троим решать судьбу трехсот миллионов…

И уже кажется, что эта месть будет бесконечной.

Уходили от «темного прошлого» в светлое будущее, а оказались в страшном настоящем.

Жутко думать, что карапузам, роющимся сегодня в песочницах, возможно, тоже придется рыть окопы где-нибудь на российско-украинской границе…

Однажды, любуясь в подмосковном лесу сосновым молодняком, я подумал, что, может быть, из него сделают гробы для убитых солдат, которые сегодня мирно сопят в своих колыбельках с сосками в теплых губах.

Так неужто нам так страшно, так нетерпимо, так гнусно жилось в той державе, которую была возможность капитально отремонтировать, а не крушить до основанья?

Тех, кого мучает ностальгия по Союзу, удачливые хозяева новой жизни брезгливо прозвали «совками», для которых, мол, дешевая вареная колбаса и недорогая водка олицетворяют главные ценности советского строя. Этим рафинированным ядом лицемерия некоторые политики до сих пор щедро приправляют свои примитивные идеологические блюда.

Советский строй был, конечно, не идеален (идеальных режимов не бывает). Было и в нем много диких, страшных перекосов. Не остывают людские обиды, не рубцуются раны. Но справедливо ли, по-христиански ли смотреть на наше недавнее прошлое исключительно сквозь очки ненависти и злобы?

Неужели в череде семидесяти лет только и были большевистские терроры, «черные воронки», безудержная тирания «отца народов», туповатый идеологический тоталитаризм, намордники на диссидентах, нары для политзеков, демагогическая брехня цэковских перестарков, пустые прилавки с запыленными банками кильки в томатном соусе, давки в очередях за лифчиками и трусами?

Тот, кто приучает народ видеть лишь черное в нашем минувшем, провокационно вопрошает: «Вы хотите возрата к такому прошлому?»

Даже идиоты не хотят этого.

Да его ни при каких обстоятельствах уже и не может быть. Уже не тот народ, который можно держать в стойле. Пугало тоталитаризма — малодушно-лицемерный прием тех, кто взял на себя миссию под новыми знаменами вести Россию в счастливое завтра, — не менее далекое и смутное, чем коммунизм.

Сегодняшние политические дальтоники и демагоги столь же опасны, как и вчерашние.

Так неужели и солнца никогда не было в нашем доме?

За фальшиво-радостными песнями о наступившей свободе и плачем над убитыми, за проклятьями голодных людей и счастливым смехом сытых королей новой жизни не слышно ответа.

Точатся ножи, отливаются пули…

Сколько уже убито. Скольких еще убьют…

Россия бредет в будущее, все чаще спотыкаясь о трупы депутатов, банкиров, коммерсантов, воинов и воров в законе. Демократия по-русски — власть коррупционеров, олигархов, мафий. В Москве конца 90-х стреляют и убивают чаще, чем в Чикаго 20-х…

Идет жестокая и непрерывная война. Гремят войны и на окраинах бывшей империи. Некоторые республики звереют от жажды кровной мести вчерашним «сестрам».

Нет страшнее вражды после дружбы.

На бывшей ВДНХ есть фонтан «Дружба народов». Я пристально всматриваюсь в красивые лица стройных позолоченных красавиц, облаченных в национальные костюмы. Когда-то они казались мне одинаково величественными. Сейчас — одинаково грустными. Этих женщин, символизирующих бывшие советские республики, когда-то называли сестрами. Сейчас многие из них стали врагами.

Фонтан на зиму закрывают.

Войны не «замерзают».

Еще недавно Россию называли матерью. Эта «мать» из Кремля посылала своих сыновей «мочить» Чечню…

На колоритно обкаканном репродукторе-колоколе дремлет ослепительно белый московский голубь. Сквозь вкусный дым кавказских шашлычных мангалов растекается по округе унылая песня Любы Успенской: «Зарубежье мое называется ближним, но все дальше и дальше оно от меня…»

Черные платки

В январе 1995 года по служебным делам я находился на подмосковном военном аэродроме. Раньше мне часто приходилось бывать там, на Чкаловском, но никогда еще я не видел, чтобы зал ожидания был похож на ритуальное помещение морга: иступленно рыдающие женщины в черных платках, мужчины с искореженными скорбью лицами…

Они ждали очередной военно-транспортный самолет, который должен был доставить сюда из Моздока погибших в Чечне.

Задроченный дежурный офицер в тот день рассказал мне, что утром у ворот контрольно-пропускного пункта зрело чрезвычайное происшествие, которое чуть не довело его до инфаркта.

Там скопилась разъяренная толпища родственников погибших, которые требовали пропустить их на территорию авиабазы. Выполнить это требование без санкции начальства дежурный не мог.

Разгневанные родственники погибших грозили дежурному, что сорвут ворота, а затем в знак протеста вознамерились перекрыть автостраду, проходящую рядом.

Командир дивизии особого назначения генерал-майор Ардалион Павлов экстренно проинформировал о зреющем ЧП главкома ВВС генерал-полковника Петра Дейнекина, который тут же распорядился впустить толпу на территорию авиабазы.

Убитых привозили совсем не так, как делали это американцы во времена своей войны с Вьетнамом. Не было величественно-траурных маршей, почетных караулов, высоких (во главе с президентом) государственных и военных особ, национальных флагов на гробах и проникновенных речей о честно выполненном воинами долге перед Отечеством.

Самолет после приземления (обычно — в темное время суток) медленно и виновато прокрадывался на край аэродрома и глушил двигатели. Затем солдаты начинали разгрузку.

В тот день начальник пресс-центра Военно-воздушных сил России полковник Геннадий Лисенков сказал мне:

— Как воюем, так и хороним…

Погибшие были «рассортированы» на несколько категорий: одним доставался уродливый цинковый ящик, другие в последний раз прилетели домой в свежеструганных сосновых коробках, отдаленно напоминающих гробы.

Иных привозили как мороженых кроликов — голых и навалом. Солдаты из разгрузочной команды в запотевших респираторах растаскивали их, отыскивая на мертвых телах фанерные бирки и написанные зеленкой номера.

Затем трупы везли в здание наподобие ангара и туда приглашали родственников погибших. Пронзительно-дикие женские крики раздавались оттуда. Уже привыкшие к тому, что часто случались обмороки, дежурные медсестры заранее обламывали головки ампул с лекарством и держали наизготовке «заряженные» шприцы. В урне среди мокрых кусков ваты лежали два литровых пузыря из-под нашатырного спирта.

Когда родственников подводили к гробам или носилкам, на которых под серебристым или черным целлофановым покрывалом лежал убитый, двое дюжих солдат, уже в совершенстве отработавших свой маневр, становились рядом и мгновенно подхватывали падающих в обморок.

И никто не кричал:

— Врача, врача!

Врач был рядом и наготове.

Один поток черных платков тек к ангару, другой — навстречу ему. И от этого мне казалось, что простреленные горем люди ходят по кругу — нельзя было увидеть конца этой черной карусели…

Обалдевшие от бесконечного женского плача и тягостного ожидания самолетов на Моздок командировочные офицеры раз за разом группами выходили из зала аэропорта на морозный воздух, и, зайдя за еловую посадку, пили там из горла дешевую водку, закусывали черным хлебом и курили чаще, чем закусывали…

Глядя на них, я мрачно думал, что все эти люди, улетающие сегодня в Чечню на провонявшем кровью и трупами, йодом и хлороформом военно-транспортном самолете, имеют все шансы возвратиться назад в цинковых коробах или навалом.

Я вспоминал, каким раздраженным поздней осенью 1994 года возвращался на Арбат из Кремля Грачев, а следом за ним расползался по кабинетам слух, что «Ельцин выкручивает Паше руки».

Дальновидный и неспешный начальник Генштаба генерал Колесников хорошо понимал, к чему подталкивает Верховный министра. После того как Михаил Петрович просмотрел доклад, с которым Грачев должен был выступать на Совбезе, в нем появилось несколько фраз о том, что политические методы урегулирования конфликта с Дудаевым еще не исчерпаны. Грачев во время выступления в Кремле сделал акцент на этом.

Но инициаторы силовой операции, стоявшие за спиной президента, усмотрели в этом опасные колебания военного министра. Ельцин стал давить на Грачева. Павел Сергеевич, дабы его не заподозрили в слабости, вынужден был принять диктуемые ему условия и вместе с НГШ стал готовить войска к походу на Чечню…

Есть войны, которые генералы начинают исходя не из объективной военно-стратегической целесообразности, а только потому, чтобы лишний раз продемонстрировать верность «государю».

11 декабря 1994 года, утвердив время «Ч», подневольный генерал Грачев, конечно, не мог и догадываться, что, по указанию Верховного бросая танки к границам непокорной республики, он, по сути, начал операцию по разрушению целостности России.

Роковой приказ министр получил в Кремле…

* * *

Было холодно, но мерзнуть на морозе все же было легче, чем сидеть в теплом помещении среди плачущих или отупело-молчаливых женщин с красными опухшими глазами.

— Товарищ полковник, не желаете ли для сугреву отведать пайку с кандидатами в покойнички? — так сказал мне уже заметно захмелевший офицер без знаков различия, протягивая полупустую бутылку с водкой.

И хотя это заманчивое предложение портил грубый армейский цинизм, отказаться не хватило сил: морозный аэродромный ветер прожигал до костей.

Я взял бутылку и приложился. Офицер подал мне надгрызанный соленый огурец и ломоть черного армейского хлеба. Похорошело. Траурные мысли стали потихоньку линять…

Мне было интересно в компании этих людей, называвших себя «челноками». Некоторые уже по второму, а то и по третьему разу улетали на войну. Туда везли здоровых людей, оттуда привозили калек и трупы.

В громких хмельных разговорах «челноков» то и дело мелькали названия чеченских населенных пунктов, наших полков и дивизий. Их темпераментные монологи, густо разукрашенные матюгами, чем-то очень напоминали речи прожженных фронтовиков.

Вдоль и поперек компания крестила начальников, которые отправляли солдат на войну даже без жетонов с личными номерами. Я вспомнил Афганистан, 40-ю армию, командующий которой, Борис Громов, строго-настрого приказывал командирам частей, чтобы их подчиненные всегда имели при себе жетоны. Солдаты делали их из кусков снарядной меди или патронных гильз.

— Ни хрена нас Афган не научил, — громко и зло говорил майор с авиационной кокардой-»капустой» на шапке, зубами открывая очередную бутылку водки.

В разговоре раз за разом звучали названия «горячих точек», где еще до Чечни побывали в смертельных заварухах эти люди в пятнистых камуфляжных бушлатах.

Очередная война для них начиналась здесь, на авиабазе.

Для тех, кого опознавали в ангаре, она уже закончилась.

Отцу погибшего солдата откуда-то из Сибири или Алтая офицеры тоже дали хлебнуть «из горла». Он хмуро и медленно всосал в себя водку и сразу завыл нечеловеческим, страшным воем, присев, обхватив голову руками и причитая:

— Нет больше сыночка моего!!!

Офицеры стояли в растерянности.

Не выходили из зала ожидания только те, кто уже не был способен передвигаться ввиду полного опьянения (тетка с хитрыми и уродливо накрашенными глазами балдела в торговой палатке от радости: ее водочный бизнес сказочно процветал). Крепко набравшись на морозе, офицеры в «переломанном» виде возвращались с холода в теплое помещение. Некоторые шли, держась за стены, как малыши. Рухнув на лавки, засыпали, развалившись в безобразных позах и громко храпя рядом с ревущими женщинами в черных платках.

А те, которые просыпались, снова уходили похмеляться. И здесь все шло по кругу…

Провожающие и встречающие своих начальников холеные штабные генералы и полковники в лаковых туфлях, в фуражках с уродливо задранными тульями и в ладных шинелях, от которых веяло дорогим одеколоном, не обращали внимания на то, что никто из одетых в зимнюю полевую форму командировочных офицеров (и даже солдат) не отдавал им честь, что от них за версту разило густым алкогольным «палом», не обращали внимания и на тех, кто с трудом держались на ногах. «Кандидатам в покойнички» все прощалось.

Дежурный солдат широкой деревянной лопатой соскребал со ступенек зала ожидания блевотину, которую отфонтанировал бравый капитан, безмятежно спящий на заснеженной лавке, — остряки уже успели прозвать ее «вытрезвителем». Он в сонном забытье высоко задрал голову и заливисто храпел. Шапка упала в снег, и я возвратил ее на положенное место. При этом капитан даже не шевельнулся. Мне показалось, что я водрузил шапку на закоченевший труп…

…В тот день прилетел из Чечни мой сослуживец полковник Владимир Бекетов. Он первым из офицеров нашего управления побывал на чеченской войне. Володя был компанейским и веселым человеком. А из Чечни возвратился замкнутым и угрюмым. Мне его с большим трудом удалось разговорить. Бекетов первым передал из-под Грозного в Москву весть о гибели спецкора «Красной звезды» полковника Владимира Житаренко. И его жене пришлось надеть черный платок…

А сколько их, таких же черных платков еще ждало страшных свиданий по городам и весям России?

Черные платки — символ горя.

Уже который год не останавливается конвейер смерти. Приднестровье, Осетия, Таджикистан, Абхазия, Карабах, Чечня, а теперь вот и Дагестан…

Однажды мой друг и духовный наставник отставной полковник Дроздов сказал:

— По-моему, на Государственном флаге России не хватает еще одного — черного цвета…

Мудрый Петрович обладал уникальным умением парой фраз затевать офицерские диспуты на политические темы. Вот и сейчас он вкатил в компанию свой пробный шар на счет государственного флага, и опять пошло-поехало. Было ли падение Союза неизбежностью или его к этому подтолкнули? Закономерны или стихийны войны, на которых мы уже положили не один полк своих солдат и офицеров? А гражданских людей — дивизии…

Слушая темпераментный офицерский треп, в котором то и дело мелькает слово «империя», я уже который раз ловлю себя на мысли, что все это много раз слышал. Петрович говорил: «Только умные политики умеют разрушать старое и созидать новое без крови».

…На лестничной площадке в старом здании Генштаба появился столик, покрытый куском красной материи. На нем — букет гвоздик и портрет симаптичного полковника в черной рамке. Первый генштабист, убитый на чеченской войне.

Счет открыт…

Кто-то позади меня негромко и страшно говорит:

— А я ему долг отдать так и не успел…

Полковник все долги отдал.

Полковник никому не должен…

Запах крови

…Когда начинался «парад суверенитетов» советских республик и только-только забрезжила мрачная перспектива раздела Вооруженных сил СССР, начальник Генштаба генерал армии Лобов в письменных и устных докладах не один раз предостерегал высшее руководство страны о большой вероятности резкого усиления военных межнациональных конфликтов. В сохранении единых Вооруженных сил он видел одно из условий того, чтобы радикальные политические изменения в государстве были застрахованы от вооруженных междуусобиц (и в этом позиция Лобова почти полностью совпадала с позицией Шапошникова).

Запах пороха и крови генералы и маршалы улавливают намного раньше президентов.

В архиве Генштаба до сих пор хранятся документы, подписанные Лобовым, в которых содержатся выводы о недопустимости «резких движений и экспромтов» в сфере обороны. Однажды Лобов сказал корреспонденту «Красной звезды»:

— Когда рушатся империи, расстояние между миром и войной почти исчезает…

Инициированный из Москвы роспуск СССР привел к тому, что некоторые бывшие советские республики, расхватав армейское оружие, стали яростно колошматить друг друга, вспоминая и обиды вековой давности, и «неправильно» поделенные земли предков. Ликвидация союзного Центра развязала руки тем, кто давно мечтал о кровной мести.

Страшной чередой пошли межнациональные вооруженные конфликты и гражданские войны. Подняли голову национализм, сепаратизм, ислам, ваххабизм…

Происходило то, о чем еще осенью 1991 года предупреждал Кремль не только генерал Лобов. Маршал Шапошников тоже абсолютно верно предвидел, что «дробление Вооруженных сил чревато переводом межреспубликанских, межнациональных противоречий в русло военной борьбы».

Наши генштабовские специалисты подсчитали, что еще до начала чеченской войны (декабрь 1994 года) «кровавый развод» обошелся примерно в 150 тысяч жизней. В последние годы я был на Кавказе, был и в Средней Азии. Там после 1991 года появилось много кладбищ, которые люди называют «новыми» или «военными»…

На территории бывшего Союза в межнациональных бойнях уже погибло людей в пятнадцать раз больше, чем за девять лет афганской войны.

Мы уже привыкли к «домашним» войнам так же, как люди привыкают жить рядом с шумной автомобильной дорогой.

Однажды с группой офицеров Генштаба я приехал в морг военного госпиталя имени Вишневского забирать гроб с телом умершего полковника. В прохладной комнате, где воняло хлороформом, а на стеллажах лежали прикрытые желтыми простынями трупы, дородная тетечка в белом халате смачно жевала бутерброд и лениво бурчала при этом:

— Па-ажж-ите на улице, я вашего должна еще подрумянить.

Думая о России, я вспоминаю иногда и ту тетку из морга… Вспоминаю и старого чеченца-водителя, который с печальной гордостью рассказывал мне, что бесплатно развозит с поля боя на своей потрепанной и ржавой «Волге» убитых по их родным местечкам, застелив заднее сиденье старой плащ-палаткой. Иногда ему приходилось увозить в один и тот же аул сразу по три трупа. Он усаживал их рядком на заднем сиденье и медленно отправлялся в дорогу. Однажды его остановил милиционер и хотел содрать взятку, завидев в машине бездыханно дремлющих пассажиров — «по десятке с носа».

Когда же он всмотрелся в их лица, его чуть было не хватила кондрашка…

Проживавшая в Грозном с 37-го года беженка Михайлова прислала мне письмо, в котором были такие слова: «Гитлер был милосерднее Ельцина — он сбросил во время войны на город только две бомбы… И даже „ненавистный“ Сталин был гуманнее к чеченцам — он не убивал их, а посадил в вагоны и депортировал из республики. При этом никто не умер с голоду — людей постоянно кормили…»