Шел Сезон Зарождения; фруктовые деревья только-только начинали цвести, но неубранные с осени прошлогодние плоды до сих пор гнили под деревьями или висели, засохшие, на ветках.

При моем приближении с деревьев слетали коршуны, и их резкие крики казались в тишине безлюдья оглушительными.

На попадавшихся время от времени фермах трудились женщины, старики, дети.

А где же мужчины, молодые и средних лет? Ответ на этот вопрос по всей земле давал однообразный шепот: «Ушел в армию, ушел на войну, ушел к императору, ушел в Майсир, ушел на Колесо и так и не вернулся…»

Проходил день за днем, и погода становилась все теплее; я с радостью встречал освежающие дожди. Я путешествовал в темпе, который выбирал сам, и это происходило впервые за всю мою жизнь; мне не требовалось оказаться где-то в точно определенное время, спешить подавить восстание, принять команду над незнакомой частью, разбираться с упрямым бароном или же вести и обучать солдат.

Я совсем не встречал хранителей мира, и это меня нисколько не удивляло, так как при малочисленности их корпуса они должны были ограничивать свою деятельность городами, а все, кого можно было снять из гарнизонов, вероятно, торопились на юг, туда, где воссоздавалась армия Тенедоса. Немногочисленные стражники, попадавшиеся в маленьких деревнях, проявляли очень мало интереса ко всему, что не касалось их дел впрямую, и, уж конечно, избегали задевать хорошо вооруженного мужчину, путешествовавшего в одиночку.

Я останавливался, когда мне того хотелось, иногда помогал возделывать землю или делать какую-нибудь тяжелую работу, с которой не могла справиться вдова фермера со своими детьми. Постепенно ко мне стали возвращаться навыки, приобретенные в детстве, когда я помогал арендаторам моего отца пахать, пасти и случать скотину. Я мог работать час или весь день, а клал в свой мешок немного свежей еды – никакой другой платы я не хотел.

Я также восстанавливал и другие навыки: сделал пращу из хорошо выдубленной кожи, которую нашел в одной из заброшенных деревень, и как следует воспользовался ею во время путешествия, охотясь на замбаров, которые благоденствовали в заброшенных полях и садах, ловил силками одичавших цесарок, кур и уток.

Я был одинок и очень доволен жизнью.

По большей части мое путешествие проходило спокойно и без приключений. Но все же кое-что из случившегося я запомнил навсегда…

Телега была опрокинута, ее поклажа разбросана совсем рядом с тем местом, где дорога проходила под насыпью, очень удобной для засады.

На земле валялись три мужских трупа, а тело женщины наполовину свешивалось с телеги. На лице женщины застыло выражение ужаса, а в груди зияла широкая рана.

Пятеро детей, три мальчика и две девочки, были связаны между собой, как утки, которых собираются нести на продажку. На лицах старших отчетливо читалась ненависть, а у младших – один только ужас.

На обочине дороги сидели, по очереди прикладываясь к бурдюку с вином, восемь мужчин.

Я приблизился к ним, держа в руке обнаженную шпагу.

Один из сидевших встал и сделал несколько шагов мне навстречу. Он был рослым и широкоплечим, с длинной бородой, а на боку у него висела тяжелая палица.

– Приветствую, – произнес он.

– Ваша работа? – показал я на убитых.

– А то чья же, – отозвался он. – Этот проклятый болван, сельский говноед, решил покочевряжиться. Да ведь, блоха ему в ухо, мы не хотели ему ничего дурного. Забрать себе самую малость из его товара да чуток по забавиться с бабой, и ничего больше. Так нет же, он прикончил двоих наших, а потом и свою бабу, прежде чем мы с ним совладали. А все дело того не стоило, – продолжал он. – Так что возьмем молодых, посмотрим, как нынче идет торговля, хотя детей в последнее время предлагают более чем достаточно, вплоть до грудных.

Ежели вон той больше девяти лет, то мы, может быть, оставим ее себе да подучим чему надо. Хотя нет у нас на это ни времени, ни привычки. Ты не хочешь купить одного-другого ?

Я покачал головой.

Человек, разговаривавший со мной (без сомнения, предводитель банды), посмотрел на меня повнимательнее.

– Ты, похоже, знаешь, что такое драка. Не желаешь присоединиться к нам? Дела у нас идут так, что лучше и не захочешь. Кроме нас, в округе нет ни одной банды.

– У меня есть свои дела, – твердо ответил я. Человек хмыкнул.

– Я тебя предупредил. В эти времена, да в одиночку, на дороге может оказаться тяжело, особенно когда некому посторожить ночью да порой прикрыть тебе спину.

– Меня все это нисколько не пугает, – сказал я. – Для таких вещей у меня есть демон-охранник.

На лице моего собеседника появилось встревоженное выражение. Двое из его людей вскочили на ноги, делая какие-то непонятные знаки.

– Спасибо, что предупредил, – сказал он. – В таком случае, проходи. Проходи, да поживее.

Я ничего не ответил и пошел дальше. Той ночью я устроил привал подальше от дороги и не разводил костер, но этих людей мне больше не привелось увидеть.

Я попытался выкинуть детские лица из памяти, но мне это не удалось. А что я мог сделать? Их было восемь человек против меня одного; любой нормальный воин постарается уклониться от боя при таком соотношении сил.

И все равно во рту у меня еще долго оставался горький привкус пепла.

Ферма когда-то процветала: я разглядел с дороги три хлева, птичник с двориком для кур, птичник с прудом для уток, конюшню, длинный барак для работников и крепкий двухэтажный хозяйский дом. Сейчас поля заросли сорняком, в амбарах было пусто, хоть шаром покати, а в домах, естественно, никто не жил.

Двуногие и четвероногие мародеры могли спокойно ходить по развалинам, выбирать себе то, что хотелось забрать, и портить то, что им не было нужно. Но кое-что все же уцелело: мне удалось найти мужскую блузу и мешковатые штаны, которые вполне можно было носить, и я решил, что стал богачом, так как обзавелся сменой к той одежде, которая была на мне.

Я нашел на кухне два котелка; в одном из них должна была свариться неосмотрительная куропатка, которую я сбил камнем, а в другом – густой суп из различных диких трав. Я давно задумал его приготовить и по дороге к ферме собрал все, что было нужно. А тут нашлись и не вызвавшие интереса у грабителей специи в маленьких горшочках, так что мне удастся хорошо поесть и поспать в сухом месте: издалека доносились постепенно усиливающиеся раскаты грома, и я был рад, что этой ночью окажусь под крышей.

Увидев отблеск на полу в большой комнате хозяйского дома, я сначала удивился, как это грабители могли не заметить монету, но, нагнувшись, поднял с пола маленький литой металлический флажок Нумантии. Я знал, что это такое, так как мне уже приходилось видеть не одну сотню таких значков.

Заранее зная, чего следует ожидать, и в мыслях называя себя дураком, я все же потер пальцами флажок, и тут же передо мною неведомо откуда возникли две фигуры. Это были молодые люди, почти что юноши, наверняка родные братья; одному было на вид не более девятнадцати лет, а второй казался еще года на два моложе. Головы у них были выбриты наголо, а одеты братья были в однотонную, без всяких знаков различия форму, которую выдавали новобранцам в имперской армии.

Оба застенчиво улыбнулись, а потом младший заговорил:

– Папа, мама, как мы вам нравимся? Нам не разрешили оставить волосы, но взамен дали эту одежду. Разве мы не похожи на солдат?

Второй весело рассмеялся.

– Он думает, что похож на солдата. Я так не считаю. Но здесь стараются научить нас этому, и мы упорно трудимся и, конечно, не попадем в какую-нибудь беду.

Первый сделался серьезным.

– Говорят, что мы скоро пойдем на юг, к границе, а затем в Майсир, чтобы помочь императору уничтожить тамошнего злодея-короля. Молитесь о нас.

Второй кивнул:

– Да, пожалуйста. Но… но не волнуйтесь. С нами не случится ничего плохого, мы вам обещаем.

Оба еще немного постояли, улыбаясь, а затем исчезли.

Как я уже сказал, мне приходилось и ранее видеть такие флажки. Волшебники, большинство из которых вряд ли умели больше, чем любой деревенский знахарь, действительно во множестве посещали армейские лагеря, хотя комендантам и полагалось всеми силами гонять их прочь оттуда. Они предлагали новобранцу встать перед собой, произносили заклинание, позволявшее остановить мгновение, вкладывали это мгновение во флажок, или детский кинжальчик, или игрушечную лошадку и запечатывали там изображение и слова каплей юношеской крови или слюны. Естественно, молодому солдату приходилось платить, и немало, за такое послание, а оно тем или иным путем добиралось до тех, кому было предназначено.

Я попытался представить себе, где же в Майсире эти мальчики расстались с жизнью. В Пенде? В обширных пустынных суэби! В Иртинге? В Джарре? В Сидоре?

Или в некоем безымянном болоте во время торопливой перестрелки, после которой на снегу или в грязи остались лежать два или три трупа?

А что случилось с теми, кого они так ласково именовали папой и мамой? Почему они все бросили и покинули свой дом? Может быть, они получили известие о том, что их сыновья лежат, тяжелораненые, в каком-нибудь госпитале, все бросили, поехали на помощь и запутались в сетях войны? Никто, кроме Ирису, не мог этого знать. Ирису и, возможно, Сайонджи. Я содрогнулся, а гром загрохотал громче.

И все же я взял кастрюльки и специи и, покинув ферму, нашел жалкое убежище в роще деревьев на расстоянии полумили от домов. Я не верю в призраков, но на этой ферме они обитали.

Однажды моим глазам представилось странное зрелище. Девять или десять юношей возраста, наверно, от четырнадцати до семнадцати лет, все одетые в фермерские блузы, топали по дороге следом за мужчиной, который был облачен в старую запрещенную форму имперской армии. Я удивленно уставился на этого самозванца, когда мы сошлись поближе, а он бодро приветствовал меня воинским салютом.

Я не слишком уверенно ответил на приветствие и представился, назвав то имя, которое выбрал себе на последние два дня.

– Я сержант-знаменщик Тагагн, в прошлом из состава Третьего Имперского гвардейского корпуса, а теперь служу лично императору, – хорошо поставленным голосом доложил он.

– Да как же такое может быть?

– Если не слишком торопитесь, то я расскажу вам. – Он повернулся к мальчикам. – Вот что, парни, садитесь здесь, вокруг меня. Устроим привал, прежде чем отправиться дальше.

Молодежь с удовольствием расселась под тенью деревьев возле обочины дороги, постаравшись устроиться поближе, чтобы слышать наш разговор.

– Сержант-знаменщик?.. – задумчиво повторил я. – Но ведь императорская армия была распущена, а людей отправили по домам.

– Да кто же это сделал? Эти болваны с говном вместо мозгов, которые называют себя Великим Советом? Или грязный убийца, сидящий на троне в Майсире, который ими командует? С каких это пор император подчиняется таким гнусным вонючкам?

Я одобрительно кивал, и, возможно, на лице у меня даже появилась улыбка.

– Похоже, вы тоже некогда служили императору, – сказал Тагагн.

– Да.

– И как долго?

Я мог бы сказать ему правду – что я был первым из последователей Лейша Тенедоса. Но сказал просто:

– Довольно долго.

– В Майсире? Я снова кивнул.

– Да, это было ужасно, просто ужасно, – вздохнул он. – Но, клянусь Сайонджи, мы сражались хорошо.

Я заметил, что пара крестьянских ребятишек содрогнулась при упоминании имени богини Смерти.

– Вы правы, – согласился я. – Но они сражались лучше.

– Черта с два лучше, – возразил он, начиная сердиться. – Просто их было больше, чем мы могли убить. Сложись все по-другому, мы были бы в Джарре, носили бы шелковые мундиры, и каждый из нас управлял бы областью.

– Но ведь не сложилось.

– Но мы попробуем снова, – сказал Тагагн. – Именно поэтому эти храбрые мальчишки приняли императорскую монету. Мы направляемся в… предполагается, что я не знаю точного места, чтобы присоединиться к новой армии. Мы готовимся сопротивляться, гордимся тем, что снова пойдем под знаменем императора Тенедоса, – продолжал он, – и выкинем этих сопляков-советников из Никеи, а подонков, которые называют себя хранителями мира, утопим в Латане. Тех, которых не повесим раньше на ближайших деревьях, – добавил он. Кое-кто из юношей широко улыбнулся при последних словах. Я тоже усмехнулся:

– Согласен, что эти ублюдки заслужили, пожалуй, чего-нибудь похуже, чем просто петля на шею.

– Тогда пойдем вместе, поможешь нам, – предложил Тагагн. В его голосе зазвучали интонации опытного вербовщика. – С виду не скажешь, чтобы ты был калекой! Вернемся под знамена, парень, потому что предстоит еще не одна схватка, а Нумантия должна быть отвоевана назад.

– Нет, – ответил я. – Теперь я сам себе хозяин и намерен таким и оставаться.

Тагагн покачал головой:

– Я не стану хлопать в ладоши в ответ на эти слова, но не стану и проклинать человека, который дрался в Майсире. Но из-за границы дует сильный ветер, и ни одному человеку не удастся отсидеться за своим забором, копая собственный огородик, до тех пор пока Нумантия вновь не станет независимой.

– Пойдем с нами, дружище, – продолжал он уговоры. – Забудь тяжелые дни и потерянных товарищей и вспомни добрые времена, товарищество, гордость своей формой и славу походов под знаменами императора. Мальчики не знают этого, они еще не получили своей доли славы, но они к этому готовы, все они истинные патриоты Нумантии.

Честно говоря, несмотря на то что я знал, что нет ничего ужаснее войны, я все же почувствовал в словах Тагагна и долю правды, вспомнил и ту жестокую радость, которую испытывал оттого, что был воином Тенедоса. Но я помнил также и кое-что другое…

– Нет, сержант, – ответил я. – Но я как следует подумаю о вашем предложении.

– Я не буду пытаться уговорить вас, – ответил Тагагн, снова перейдя на «вы». – Вам встретятся и другие, в другое время, и, возможно, тогда вы вспомните мои слова и присоединитесь к нам, чтобы сделать Нумантию свободной.

Он не стал дожидаться ответа, а обратился прямо к своему отряду:

– А теперь поднимайтесь, парни. Нам нужно еще много пройти дотемна.

Они послушно выстроились и затопали вслед за командиром. Я провожал их взглядом, пока они поднимались на холм. Достигнув вершины, последний из юношей обернулся и помахал мне рукой. Я помахал в ответ и пошел своей дорогой.

Да, Нумантия не была свободной, и рано или поздно снова должна была начаться большая драка.

Но все это больше не должно иметь ко мне никакого отношения.

Эта деревня отличалась от большинства других: над некоторыми трубами поднимался дым, поля были распаханы, на лугах паслись жирные коровы; я разглядел даже, что несколько женщин чистят садок для рыбы неподалеку от селения.

Я чисто случайно заметил эту деревушку, находившуюся на расстоянии менее четверти лиги от дороги и почти полностью скрытую холмом, и, устав от собственной стряпни, решил попроситься туда на ночлег, за который рассчитывал расплатиться работой.

Тропа, ведущая к деревне, изрядно заросла травой; похоже было, что туда заходило не много путников. Подойдя поближе, я заметил, что деревня обнесена плотным бамбуковым частоколом, а ворота перегорожены тяжелым бревном, из которого вверх торчали хорошо заостренные пики из того же бамбука.

– Эй, в деревне! – крикнул я, и из близлежащего дома показались две женщины. Одна несла лук и кол чан со стрелами, а вторая была вооружена копьем.

– Стойте, где стоите.

Я повиновался, заранее зная, что последует дальше: они увидят мое оружие и остатки солдатской формы и прикажут мне убираться, опасаясь связываться с мародером.

Пока две первые женщины стояли с оружием наготове, охраняя проход с двух сторон, из другой хижины вышла третья. Она была с виду немного старше, чем я, стройная и держалась строго и независимо.

– Кто вы такой? – требовательно спросила она.

– Путешественник, – ответил я. – Называйте меня… Нурри. Я хотел бы поесть и смогу отработать свою еду.

Она пристально рассматривала меня, а я чувствовал, что ее взгляд пронизывает меня насквозь, как это бывало при общении с императором, и понимал, что она обладает некоторой провидческой силой.

Стражницы ждали ее решения.

– Он не опасен для нас, – сказала наконец старшая. – Пусть войдет.

Без единого возражения стражницы отвязали веревки и отодвинули бревно.

– Спасибо…

– Мое имя Гунетт, – представилась женщина. – Меня выбрали старостой этой деревни.

– Спасибо, Гунетт. Какая работа у вас найдется?

– Вы могли бы помочь нам наколоть дров?

– С превеликим удовольствием.

– А после этого… мы найдем для вас и другие дела.

Она загадочно улыбнулась, а одна из женщин захихикала.

Я действительно с удовольствием занимаюсь простой хозяйственной работой, такой, как колка дров, хотя когда много лет не имеешь такой возможности, то трудно сразу вспомнить, как это правильно делать. Но каждый раз опуская топор, вы вспоминаете кое-что из ваших былых навыков и спустя немного времени уже можете точно направить удар туда, куда хотите, вложить в него не больше и не меньше силы, чем нужно, и не разрубить при этом собственную ногу.

Дров здесь было много, но что из того? Я разделся до пояса, заставил свое сознание отключиться и превратился в машину. Я всегда гордился тем, что мне редко требовался клин, чтобы расколоть чурбак, и в скором времени вспомнил, как надо опускать топор, чтобы разделаться с бревном одним ударом.

Когда чурбаки почти закончились, около меня появились зрители. За мной наблюдали две девушки, похоже, не достигшие еще двадцати лет. Значит, мне следовало доиграть свою роль с блеском, и я нанес по последнему чурбаку такой удар, что поленья вертясь взлетели в воздух и со звонким стуком упали поверх кучи свеженаколотых дров.

Я поклонился, девушки рассмеялись, и одна из них бросила мне чистое полотенце.

– Меня зовут Стеффи, – сказала она, – и меня послали сообщить тебе, что скоро наступит время ужина. А мою подругу зовут Мала. – У Стеффи была длинная толстая черная коса, очень красные губы и глаза столь же черные, как и волосы. Одета она была в платье из домотканого холста, украшенное вышитыми цветочками, и казалась очень хорошенькой. Вторая, Мала, была несколько полноватой, но улыбалась хорошей улыбкой, а щеки ее покрывал легкий румянец.

Я вытер пот и спросил, не найдется ли в деревне места, где я мог бы помыться. Обе девушки охотно проводили меня к маленькому домику, который оказался деревенской баней. Там стояло несколько винных бочек, разрезанных пополам и превращенных таким образом в большие лохани, до половины наполненные водой. Над очагом, в котором горел слабый огонь, висел большой котел с кипятком. Я перелил несколько ковшей кипятка в бочку, пока вода не стала приятно теплой, нашел кусок мыла, разделся, намылился и окатился водой, стоя на полу, а затем залез в лохань, чтобы немного отмокнуть.

Мне очень хотелось переодеться в чистое, но оба комплекта моей одежды оказались одинаково сильно пропитаны потом и дорожной пылью. Я наскоро выстирал и тот, и другой в тазике, расстелил один поверх моего дорожного мешка, чтобы он просох, а второй посильнее выжал и сырым надел на себя.

На одной стене висело зеркало. Я рассмотрел себя и скорчил гримасу, обнаружив, что мои черные волосы у корней вновь обрели свой естественный белокурый цвет, отчего мой вид должен был казаться несколько странным. Но с этим я ничего не мог поделать.

Возле зеркала оказался стол с различными притираниями и духами. Я нашел там крошечную бритву – такими женщины при желании выбривают себе интимные места, – направил лезвие на ремне от перевязи, густо намылил лицо и побрился, продолжая рассматривать стол.

Все, что на нем было, явно предназначалось для женщин. Неужели в этой деревне не имелось ни одного мужчины?

За ужином я выяснил, что это было не так. Но мужчин оказалось только шестеро, причем лишь один из них, лет около сорока, был хорошо сложен и обладал некоторой привлекательностью, которую не слишком портило даже туповатое, хотя и дружелюбное выражение лица. В длинном зале, представлявшем собой общую столовую, оказалось полно детей – я насчитал полторы дюжины; мальчиков и девочек было примерно поровну, и все младше десяти лет.

Женщин в деревне имелось двадцать шесть, как сообщила мне Гунетт, но некоторые из них не участвовали в трапезе, потому что стояли на часах.

– Бандиты уже пытались проверить нашу силу, – сказала она, – но, с благословения Джакини и Паноан, нам удалось отвадить их.

– Я думаю, – сказал один из старших мужчин, не сколько похожий на учителя, попавшего сюда прямо из лицея, его звали Эдирне, – мы нанесли им такие тяжелые потери, что они больше не вернутся. Негодяи предпочитают противников послабее.

– Но мы все равно не желаем испытывать судьбу, – ответила ему Гунетт, – и поэтому наши стражники всегда начеку.

– Правильно, – сказал я. – Куда дешевле тратить попусту время, вглядываясь в темноту, пусть даже там никого нет, чем сдуру потерять жизнь.

– Вы говорите… и одеваетесь… как солдат.

– Я прежде был солдатом, – признался я и постарался изменить тему. – Можно ли мне спросить… Здесь так мало мужчин… Это из-за войны?

– Именно так, – отозвался Эдирне.

– Нам она нанесла особенно тяжелый удар, – с горечью в голосе сказала Гунетт, – потому что многие из нас уходили из городов во время мятежей Товиети, что бы обрести более безопасную, более счастливую жизнь для себя и наших детей. Понимая, насколько спокойнее жить, находясь в полной изоляции, мы постарались укрыться от всего, что происходило в стране.

– Но поскольку мы были лояльными подданными императора, – добавил Эдирне, – то, конечно же, когда начали набирать войска, мы с энтузиазмом откликнулись на призыв, и под знамена пошло столько наших мужчин, что из них можно было составить полроты, так что у них даже был шанс остаться вместе.

Я молча ждал продолжения.

– Никто из них не вернулся, – полушепотом сказала одна из женщин, сидевших поодаль за длинным сто лом. – Мы не знаем, когда и что с ними случилось, где они погибли, не знаем даже, все ли они мертвы. Но Гунетт гадала и говорит, что почти уверена в том, что никого из них больше нет в живых. – Она тыльной стороной ладони вытерла уголок глаза и на мгновение отвернулась.

Я с трудом проглотил какую-то пищу, которую в этот момент жевал. Жизнь всех молодых мужчин этого поселения, вероятно, пресеклась на неком безымянном майсирском перекрестке…

– Но мы отказались признать себя уничтоженными, – заявила Гунетт. – Мы держимся и добьемся процветания, даже если боги и забудут о нас на некоторое время.

– Но вряд ли обо всем этом стоит говорить за едой, – сурово добавила она. – Беды, как и разговоры о них, не способствуют хорошему пищеварению.

Я согласно кивнул, и мы сосредоточились на еде. Она была хороша: обильно сдобренные специями очищенные крутые яйца, какая-то жареная речная рыба в остром соусе, свежий картофель, толченный с маслом и мятой, и отменно прокопченная свинина в горчичном соусе.

С одной стороны от меня сидела Гунетт, а с другой – маленькая рыжеволосая зеленоглазая женщина лет двадцати с небольшим. Ее звали Марминилл, волосы у нее были коротко острижены, а нос густо покрывали веснушки. Ее груди дерзко торчали под свободной блузкой, видимо, доставленной сюда из города. Блузка была заправлена в короткую юбку, застегивавшуюся сбоку на пуговицы.

Она спросила, не из города ли я пришел, и я, как дурак, ответил, что да, из Никеи. Она тут же захотела узнать, что носят в столице, о чем там разговаривают, какую слушают музыку.

Мне показалось, что будет неуместным признаваться в том, что я видел Никею лишь через окошечко арестантской кареты, да и то непродолжительное время, которое потребовалось мне, чтобы пробежать по нескольким ее улицам с мечом в руке, и боюсь, что большая часть того, что я наговорил ей, опираясь на воспоминания довоенных времен, оказалось возмутительною ложью. Но девушке, похоже, понравились мои выдумки. Другие разговаривали о своей работе, о посеве и уходе за растениями, а я слушал их и чувствовал себя счастливым, как будто вернулся во времена своего детства в Симабу, где об убийстве говорили лишь в том смысле, что, дескать, стоит ли деревне забить на мясо дойную корову, которая от старости уже перестала давать молоко.

Мы закончили трапезу, и несколько младших девушек убрали наши тарелки. Среди тех, кто прислуживал, оказалась Стеффи со своей подругой Малой; забирая мою тарелку, Стеффи подмигнула и улыбнулась мне, как будто мы с ней владели какой-то общей тайной.

На десерт были поданы зимние дыни и пирог из кисловатого граната.

– Я сохранила фрукты прошлого урожая, – не без гордости сказала Гунетт, – при помощи заклинания, которое сама изобрела, вспоминая работу более опытных провидцев. Я только начинала свое ученичество, когда мы… когда я оказалась здесь.

Оба блюда оказались превосходными на вкус.

– У нас есть немного бренди, – продолжала она, – которым мы торговали во время войны. У нас уже есть виноград, выращенный на привившихся черенках, но вина мы делать пока что не можем. Так что не желаете ли отведать бренди?

– Нет, благодарю вас, – отказался я. – Я вообще не пью спиртного.

– Отлично! – воскликнула Марминилл.

– Вы не одобряете алкоголь? – поинтересовался я.

– В общем, ничего не имею против. Но он сокращает вечера.

Я не понял, что она имела в виду, но не стал пытаться выяснить этот вопрос.

Когда мы разделались с десертом, Гунетт сообщила:

– Мы могли бы попытаться жить здесь как одна семья, но вообще-то мы не из тех, кто любит после еды сидеть вместе, петь и рассказывать сказки.

– Особенно, – с широким зевком добавил Эдирне, – если учесть, что эти проклятые куры начинают с самого рассвета квохтать, требуя еды.

Местные жители разбрелись по своим хижинам, а я в обществе Марминилл не спеша шел по направлению к околице.

В окрестностях стояла полная тишина; единственными звуками, нарушавшими безмолвие, были потявкивание лисы где-то в отдаленной роще да басовитое уханье вылетевшей на охоту совы.

– Вы правильно сделали, – сказал я, – что уехали из города.

– Я этого почти не помню, – ответила Марминилл. – Мне было всего лишь пять лет от роду, когда родители привезли меня сюда из Сикогнара. – Она посмотрела на опускавшееся к горизонту солнце и добавила с лег кой задумчивостью: – Вероятно, вы правы. Но все же как хорошо было бы знать хоть что-нибудь об остальном мире.

– В эти дни, – сказал я, надеясь, что не покажусь напыщенным балбесом, – по моему мнению, лучше иметь свой собственный мир и позволить большому миру крутиться самостоятельно. Это куда безопаснее.

– Возможно, – согласилась она. – Но иногда случается так, что большой мир настигает тебя, хочешь ты этого или нет.

Я раскрыл было рот для ответа, но потом решил про молчать.

– Не хотите узнать, где вы будете спать? – спросила моя рыжая спутница.

Я забрал из бани свой мешок и не успевшую просохнуть одежду, и спутница подвела меня к маленькой хижине на краю деревни. В ней было единственное окно, наглухо заделанное решеткой, и двухстворчатая дверь. Обстановка внутри оказалась на удивление небогатой: неожиданно большая кровать и два длинных деревянных сундука, выполнявших роль невысоких столов. Марминилл зажгла свечу, и в домике воцарилась неловкая тишина. Я потянулся, услышал, как связки в плечах захрустели после непривычной работы, и потер шею рукой.

– Хотите, разомну вам шею? – спросила Марминилл. Я удивленно взглянул на нее. – Я очень хорошо умею расслаблять мускулы, – пояснила она.

При свете свечи, к которому добавлялся тусклый закатный свет из окна, она казалась очень хорошенькой.

– Если вас это не затруднит.

– Тогда лягте, пожалуйста, – попросила она. – На живот.

Я повиновался, а она села мне на поясницу, и ее руки начали мять мне спину. Это было очень, очень приятно.

– Не могли бы вы… снять рубашку? – проговорила она, и ее голос прозвучал низко и чуть хрипловато. Она соскользнула с меня, а я снял рубаху и отложил ее в сторону. Затем я услышал шелест ткани, и девушка вновь уселась на меня. Но на сей раз вместо материи я почувствовал шелковистую кожу, нежное прикосновение волос, а действия ее больше напоминали ласку, чем настоящий массаж. Мы с ней как по команде задышали чаще.

– Не могу сказать, чтобы это и впрямь расслабляло мои мускулы, – сказал я. – Но по крайней мере один из них, похоже, наоборот, затвердел.

– Неужели? – прошептала она. – Тогда, может быть, ты перевернешься на спину, и мы посмотрим, что же можно сделать?

Она вновь соскользнула с меня, и я послушно перевернулся. Девушка стояла рядом со мной, совершенно голая, и я увидел, что соски на ее грудях затвердели. Она наклонилась, расстегнула, а затем стащила с меня штаны. Мое оружие торчало, словно железная палица.

– О боги, – воскликнула она, – какой же ты большой. Но, может быть, нам удастся сделать с этим мускулом что-нибудь такое, чтобы он смог расслабиться?

Я протянул руки, легко уложил женщину поверх себя и просунул свой язык к ней в рот. Ее язык с готовностью ответил моему и крепко прижался к нему, ее руки крепко обняли меня, легонько царапая мне кожу коротко подстриженными ногтями, и мы долго-долго длили наш поцелуй, а наши ладони скользили по телам друг друга.

– Да, – чуть слышно выдохнула она, – ну же… Сделай это со мной.

– Еще нет, – ответил я и легонько прикусил зубами каждый из ее сосков, затем крепко, взасос, поцеловал ее в живот и наконец провел языком по ее влажным половым губам и с силой облизал ставший твердым клитор.

– Ну, пожалуйста! – почти взмолилась она, широко раздвигая ноги и выгибаясь всем телом. – Ну же, прошу тебя, скорее!