Вечерами в пыльном городском сквере играла музыка, но не настоящая, а просто люди вместе мычали про себя - и оттого получалась музыка. Здесь, в городке, все было ненастоящим - дома, заборы, улицы... даже родители. Я, конечно, сомневался, что отец - это мой отец, а мать действительно гладит меня по голове, ласкает меня, своего сына. Я верил только в Витьку Корякова - уж не знаю почему, а верил. Однажды ненастоящий мой отец сказал: "Ну, значит, я пошел". Я не заплакал, хотя я как-то к нему привык, - и мне было горько. Когда вслед за ним и мать ушла - я не заметил.
      Исчез и Витька Коряков, и тогда я понял: подступила моя очередь... Я вышел на площадь. Толпа уходящих собралась около неработающей церкви или горсовета или склада винной посуды... Люди жались друг к другу, некоторые крестились, кланялись зданию, и незаметно, вместе со всеми я начал подниматься по ступеням времени. У меня в руке была маленькая эмалированная коричневая кружка, заранее припасена. И что удивительно - здесь, на лестнице я чувствовал запах сада.
      Шаг, еще шаг... Еще вверх... Интересно, из чего, из какого материала сделана эта лестница... Уж очень скоро стали люди падать, соскальзывать, срываться, особенно старики. Мне никого не было жаль. Я старался думать, как, может быть, я совсем один поднимусь наверх. И посреди прекрасного цветущего сада Комитет нальет мне что-то в кружку, и это что-то я буду жадно пить в радости и ликовании постаревшего сердца.
      ВАСТА ТРУБКИНА И МАРК КЛЯУС
      Плач
      Светлой памяти моей жены
      Галины Демыкиной
      и сына Андрея Демыкина
      "Что не сделается, не станется, что из мертвых в живы восстанут", - так поется в народной песне. Об этом и мой рассказ.
      В лето 1960 года ехал я автобусом. Ехал к озерам на северо-восток Литвы, ближе к Белоруссии. Задремал. И вдруг слышу: "Что ж ты сгорилась, милая?" Открыл глаза. Передо мной на скамейке две женщины в старинных русских одеждах, длинные платья, черные платки на голове. Слово-то какое "сгорилась". Тут и слеза слышна, и "сгорбилась", и "как я тебя жалею". Всё только в одном слове. Такой глубины и чистоты русскую речь не ожидал услышать здесь, в Литве.
      Я познакомился с женщинами. Мы сошли на остановке, и дальше - пешком, по лесной дороге. Вышли к русской деревне. Вечерело. Пригласили меня в избу.
      - Давно вы тут поселились? - спросил я у хозяина, мужика с окладистой черной бородой. Одна из женщин была его женой.
      - А мы шпаки-скворцы, не слыхал?
      - Что за такие шпаки? - спросил я.
      - Старой мы веры. Каких веков, не знаем, но подались наши сюда из срединной России в давние времена. На телегах, с детьми - все с места снялись. Ночевали в дуплах деревьев, как скворцы... Вот, милый человек, почему мы и прозваны шпаками. Сюда нас вынесло. А леса тут были темные. Срубили дома, обжились.
      - Ты заезжему расскажи не старое, - вмешалась жена, - а как в последнюю войну злодеи злодействовали. Изничтожили нашу деревню, почитай что напусто.
      В избу заходили люди: чужой, свежий человек явился.
      И стали меня водить из одной избы в другую, какие тут еще сохранились. Рассказывали. Услышал я тогда и про немцев, и про "шавулистов" - так называли шпаки литовских, да и русских полицаев.
      Стемнело. Просто ночь. Лиц уже не различить. А люди все говорили. Уж и не мне - себе, освобождая душу, выплакивая свое горе.
      * * *
      ...Изба Васты Трубкиной. В избе по лавкам сидят люди. Мужики бородаты, в темных рубахах с длинными рукавами.
      Васта Трубкина. Один ворожбей приходил. Будете жить, говорит, да не в этом доме.
      Рогатая рожа приплюснулась к окну, пропела. На зеленом на лужочке заяц волка пожирал. Васта, тебе к НЕМУ идти.
      Васта Трубкина. Мне один ворожбей и сказал - подходит к печи с чугуном: "Ты, Васта, крестивши ребенка, еще попробуешь родить". И правда, мы с Минкой и матерью... тогда молодая, глупая была... крестивши когда ребенка, приходим мы с ём, давай вужинать. А я чувствую - не могу встать. Я говорю матке: тяни мои ноги на землю - ну, лезет ребенок вон. А матка мне: кричи гвалту, кричи. Да схватила медную икону - и с молитвой. А я приплыла к кровате - чувствую, не могу. Согнулась. Говорю матке: мой мне ноги. Она ноги мне мыть - и уж не помню - с тазом. И опять ко мне. А у меня медью все - так порыгала, порыгала... А другой ворожбей говорит: "Одна ты останешься".
      Григорий Шевайтийский, поднявшись с лавки. Меня-то как пороли - ой! Зубров бил. Вот Семен Ребятников скажет. Скажи, Семен Моисеевич.
      Семен Ребятников. Верно. Зубров бил. Остальные поют песни, ладошками кляцкают. Рубаху на ем порвали, предательки.
      Рогатая рожа прилипла к окну, кричит. Боров, боров, боровей, нарожал мешок детей. Куда девати, куда распихати... Васта, купи ребеночка, купи боровеночка. Рожа исчезает.
      Васта. Пошла в баню - ой, умри, горе, - не приду домой. Это я все про мужа и ребят - как вспомню...
      Григорий Шевайтийский, обращаясь к Семену Ребятникову. Ты скажи, скажи, как меня секли, как издевалися.
      Семен Ребятников. Да чего... Входит жена Григория Шевайтийского. Вот ты у нее. Показывает на жену Григория Шевайтийского. Пускай она расскажет...
      Григорий Шевайтийский. Расскажи, Нюра! Расскажи, как меня полосовали...
      Нюра Шевайтийская. У нас теленочек заболел. И встал слабо и не пил...
      Григорий Шевайтийский. Не об теленке сейчас. Слышь, обо мне. Как меня пластали. Входит Федосей Авдеенок.
      Григорий Шевайтийский, радостно. Вот и его тоже. Верно, Федосей?
      Федосей Авдеенок. Чего?
      Григорий Шевайтийский. Расскажи, Федосей, как нас резиной охаживали.
      Федосей Авдеенок. Лошадей пораскрепляли. Одна на три двора.
      Нюра Шевайтийская. А с кем же нас? К кому нас определили?
      Федосей Авдеенок. С Гурьяном Елькиным и Варфоломеем Кирилловым.
      Васта Трубкина. А когда лошадей будут давать?
      Федосей Авдеенок. Кто же знает? Инспектор оттуда пришоци. Мне обратно сотку срезал.
      Нюра Шевайтийская. Да, уж это правда. Язык другой раз и втиснешь.
      Григорий Шевайтийский. Все вы не про дело. Не про дело! Расскажите, как меня на порог валили, как рубаху закатывали.
      Нюра Шевайтийская. Тебя тогда выкликают. А мы в дому, с дочерью. А когда тебя на подводу сажали - так мы выбегли. И я кричу: Люська, голоси, кричи, Люська, гвалту, отца твоего повезли. Отца забирают.
      Григорий Шевайтийский. А я как с подводы ластану, а меня схвативши да стоячего еще ожгли. А рядом слышу - ду-ду-ду - расстреливают.
      Свинячий крик. Все слушают.
      Федосей Авдеенок. Суков Михаил парсюка зарезал. Повезет сдавать.
      Входит Иван Авдеенок, брат Федосея. Молча садится на корточки рядом с Федосеем.
      Григорий Шевайтийский. Иван! Ты же недалеко стоял.
      Иван Авдеенок. Чего стоял?
      Григорий Шевайтийский. Стоял. Я же видел. Чего?.. Когда нас с братом твоим Федосеем клеймовали, а?
      Иван Авдеенок. Ну, как раз меня, брата и отца из дома вычистили. И отца к старикам повели, которых на расстрел. Закопали отца, а потом задерновали так мы чуть нашли. И хоронить не дают - чтоб ни писку, ни визгу, значит.
      Нюра Шевайтийская. Я рано проснулась - чуть светало. Пошла к корове, гляжу, катят - одна фурманка, другая фурманка - а рядом с автоматами... Ну, думаю, - ой-ёй-ёй!
      Заходит Лысов Еремей, двоюродный брат Ребятникова.
      Еремей Лысов. Ну чего? Не объявляли?
      Семен Ребятников. Еще рано. Сколько время? - Подходит к репродуктору, глядит на черную тарелку радио. - Давно включен, а молчит. Васту приходили звать - а так тихо. С утра ни гу-гу.
      Еремей Лысов. Слыхали, говорят, ЕГО лесник Жубчик, седой, стрелял. Да только себя застрелил. И дом свой запалил.
      Семен Ребятников. Ловко. Трюх-тюх!
      Еремей Лысов обращается к Григорию Шевайтийскому. А что, когда ОН братом был - ничего не замечал?
      Григорий Шевайтийский. Чего замечать? Брат и брат. Да вы погодите тарахтеть. Люди по порядку рассказывают.
      К окну прижимается Рогатая рожа. Васта! Васта!
      Семен Ребятников. Я первый шавулистов видел. Гляжу - они еще с горушки катят. Один шавулист подъехал, говорит: "Ты, старик, куда хочешь иди, а языком не болтай". Гляжу - они Забелины окружать.
      Входит Михаил Суков.
      Михаил Суков. Ну, чего? Не объявляли?
      Семен Ребятников. Молчит.
      Васта Трубкина. Ой, девочка моя милая. Дети мои дорогие. Всхлипывает. А я на лавочке тут сижу - слышу, народ шумит: привезли! Привезли! Я кинулась. Ну не мои ребята. Плачет. Ну не мои... Лежат рядышком... Хватаю мальчишку... Не мои... Мои ж бы говорили. Боюсь дотронуться. Думаю - им больно. Зачну по девочке плакать, думаю, мальчишке плохо. Плачет. Что-то произносит. Так не разобрать.
      Голос под окном. Васта! Тебя что? На веревке тащить?
      Васта Трубкина обращается к Семену Ребятникову. Скажи, оденусь только.
      Семен Ребятников, высунувшись в окно, что-то объясняет. Потом оборачивается, говорит. Ой, братцы, тучу нагнало. Все, кроме Григория Шевайтийского, липнут к окну.
      Еремей Лысов. Гляди-ко.
      Иван Авдеенок. Хлещет.
      Федосей Авдеенок. Глядите, братцы, а дождь-то перешел с градом.
      Нюра Шевайтийская. Все потопчет. Рожь. Поглядеть, как там, чего...
      Семен Ребятников. А ты, Нюрка, слетай погляди.
      Нюра Шевайтийская. Здоровье не дозволит. Молодая-то о-о-о, я летала, бывало, всё бегом.
      Еремей Лысов. А смотрите, братцы, что за людишки пошли. Не косцы ли?
      Семен Ребятников. Они, косцы, косцы, да не на пожнях. А как рукам махнут, тут и крест кладут.
      Григорий Шевайтийский. А меня-то как секли. Ай-яй-яй! Что здоровье всё отобрали. За бороду таскали: "Из шайки к вам приходили?". А я: "Ничего не знаю, не видел".
      Иван Авдеенок. Партизан ищут.
      Григорий Шевайтийский. Хоть бы родной брат вступился. Отстоял бы.
      Нюра Шевайтийская поворачивается, отрываясь от окна. Помолчи. Какой ОН тебе сейчас родной брат...
      И все тоже отходят, опять на своих местах рассаживаются.
      Иван Авдеенок, обращаясь к Григорию Шевайтийскому. А ты как думал? Неровные люди на свете.
      Григорий Шевайтийский. Я крепче собаки. Как дали плеткой по голове, а я и не охнул. - Показывает шрам на лбу.
      Вваливается Клава. Она совсем пьяная, смеется.
      Клава. Меня шавулисты разували, расстегали. Смеется. А и не срамно. К НЕМУ повели... Сладко распевая. А тепло-то у него, как в баеньке. И птички под потолком - чиу-чиу-чиу. И такая на меня благость нашла. Бросилась ему в ножки. Падает на колени, кричит. Что ж, мне в остатную-то жизнь и погулять нельзя?! А ОН мне и говорит: "Не то мне, девушка, надобно, что в тебе есть. А то мне надобно, что в тебе плачет".
      Нюра Шевайтийская. Говорят, быдто ступает ОН по коврам, и ходит-то там, где хочет, - и стенка не стенка - прям через стенку шагает.
      Клава. Утроба моя разобиделась. Утроба моя трясется. А ОН ручку на голову мне положил, я и забылась. Так все и поплыло. Птички поют. Думаю: где это я? В какую сторону зашла? И легко-то мне, как былинке в саду.
      Затарахтело Радио. Все замерли. Слышится грохот солдатских сапог, немецкая песня.
      Иван Авдеенок. Маршево поют.
      Еремей Лысов. А как же? Для солдата песня первей всего. Немцы, как гусь, ногу вытягивают. И мы тоже - выше ногу, тверже шаг, чтоб удар был. Если на строевой.
      Иван Авдеенок. А ты, что ли, ратником ходил?
      Еремей Лысов не отвечает, сморкается, зажав сначала одну ноздрю, а потом другую.
      Радио (немецкий голос). Внимание, внимание, будем давать важное сообщение.
      Затарахтело радио, закашляло.
      Радио. Время - 17 ч. 35 м. Мы думаем о вас, скорбим и не забываем. Скоро будем давать важное сообщение.
      Опять все замерли. Радио замолчало. Еще подождали немного. Клава поднялась, забилась в угол.
      Еремей Лысов. Чего-то нынче долго не начинают.
      Иван Авдеенок. Говорят, быдто ОН грехи все наши на себя взял.
      Федосей Авдеенок. Добро, коли так.
      Семен Ребятников. Значит, точно - с Богом равняется.
      Нюра Шевайтийская. Как же ОН через стенку?..
      Раздается детский плач.
      Васта Трубкина вскрикивает. 0й-ёй-ёй! Детки где мои?! На улице-то ветрено. Вам бы скоряя в тепло, витое гнездышко.
      К Васте подходит Нюра Шевайтийская, успокаивает.
      Михаил Суков, нараспев, глухо, точно в колокол, гудит. Ты, Васта, позабудь.
      Федосей и Иван Авдеенки. Позабудь!
      Семен Ребятников запевает. Откатись, чужа дорога-а... Эх!
      Григорий Шевайтийский подхватывает. Круглоскатно откатись!.. Эх!
      Васта Трубкина рассказывает быстро, боясь, что ее перебьют. Я выглянула из окошечка. Гляжу, идет от большака шавулист и с ним Зубров. И прямо ко мне шагают, к домику моему. У меня все отнялось. А Зубров говорит: "Не бойся, Васта. Тебе две овечки назначены, посылай детей в Айду, за Парыгу. Овечек брать. Овечки тебе назначены".
      Еремей Лысов, обращаясь к Михаилу Сукову. Ты что, нынче парсюка резал?
      Михаил Суков. Заставили.
      Клава. Васта, ОН тебя любить хочет. Смеется. Я ЕМУ не сладка... - а-а! Утроба моя неутолимая - не сладка.
      Васта Трубкина. А от меня Зубров к Агурке пошли. Я, к Агурке забежавши, говорю: "Возьми моих ребят, идите. Будто во дворе за Парыгой скота держат". Она свою девочку взявши и моих Гришеньку с Валечкой. Отрезала им хлеба и по три картофелины. Господи, схорони, думаю. А на второй день - нет наших детей.
      Нюра Шевайтийская. Что ты, дура, наделала? Чего натворила? Кому поверила? Кому?!
      Васта Трубкина. Поверила. Своих детей нет - и этих нету. В лесу в ямке лежат. У Гришечки головка промнута. Валечка за волосы к березе привязана показнена. А девочку Агуркину - штыком кололи. Сквозь мать, сквозь Агурку, штыком девочку доставали. О-о-о! Христа распинали - их распинали...
      Семен Ребятников. Головушка горькая.
      Иван Авдеенок. Партизаны, что ли? На партизанов грешат.
      Михаил Суков. Да, держи. Жиганы немецкие, шавулисты, вот что.
      Клава. Если свету конец, я говорю ЕМУ: "Погляди на меня. Погляди!" Нет. Ему Васта... к ней ОН тянется.
      Семен Ребятников. Что день - наезжают и трясут. Намудровали над нашей деревней, ох и намудровали.
      Нюра Шевайтийская. Одна дорожка от нас - и та заросла мелким березничком. Нету нам ходу.
      Васта Трубкина. Онемели в доме все четыре мои угольника. И слез нет. Все так и высушило.
      Михаил Суков запевает тихонечко. Э-э-э-э-эх! О-о-о-о-о-о-о! Эх!
      Э-э-э-э-э-э-э-э-эх!
      Ох-хо! О-о-о-о-о-о-о! Ох-о-о! О-о!
      Раздается детский крик, не плач, а крик.
      Нюра Шевайтийская. Ваня, что ль, зовет?
      Васта Трубкина. Ванечка. Я ему под стенку ямку вырыла. Постелила и положила. Овшивел чегой-то. Я сверху овечку поставила. Открою ему доску, переодену, потрясу одежу... Уж недельку как лежит.
      Нюра Шевайтийская. И чегой-то на тебя так?
      Васта Трубкина. Ой, не говори, как пристегнуло меня горе! О-о!
      Еремей Лысов. Ты бы, Васта, собиралась. Как звали - чего медлишь? А то, гляди, ОН сам привалит - хуже будет.
      Клава запевает. И даже притоптывает: Пойду-выйду на крылечко-о!
      Взвеселись, мое сердечко, - ох!
      Семен Ребятников. Иди, девка, взворохнись. Дивно будет. Да, Вастушка, собирайся. Может, укроет нас, воззовет к Богу Всевышнему.
      Васта Трубкина. Сейчас, сейчас... душно мне. Посреди родного дома, а не вздохну. Уходит за перегородку.
      Клава, поднявшись, идет на середину. Ишь, полетела. Небось, охота перышки-то распутлять.
      Семен Ребятников. Помолчи, Клавка, не смущай народ. Поднакатишься так и до желтого песочку.
      Клава. Сам, старик, молчи. Я хоть пьяная, да знаю. И все вы знаете. Знаете ведь. А боитесь сказать. А ты думал меня желтым песком стращать, да? Бросается к Михаилу Сукову. Скажи, Миша, ведь знаешь?! Знаешь!
      Михаил Суков. Ну, ушам знаю, а глазам не видел.
      Клава. Всем вам стрехнуться охота.
      Нюра Шевайтийская. Ох, Клавка, нету тебе покою. На тебя и глядеть грех.
      Клава кидается к Нюре. А чего мне молчать? Чего мягко стлать, когда не с кем спать?! Васта, думаешь, святая? Куда глаза-то уводишь? Она с ним давно хороводит. Кричит. И при Минке, что... не знали?! Извратилась святая. А я-то грешная. Он ее еще обрюхатит...
      Семен Ребятников. Чего намелила? Жернова тяжелые чего крутить? Зачем языком жечь бреховину?
      Клава. Да все вы знаете. Кричит. При Минке, при Минке...
      Семен Ребятников. Не мели... чего не было - того не было!
      Клава хохочет. Ты пень, пень безглазый.
      Семен Ребятников. Господи Иисусе, помилуй.
      Клава. Ах ты старый! Смеется. Помолись, может, и полегчает. Только кому мне молиться? Ты скажи, кому молиться? Может, и я помолюсь. Да тут малость заартачка выйдет. Я молодость свою по работе распихала. Я еще когда девичилась, так день-ночь - с коровами. Наломаешься и уснешь с коровами вместе. Ныне-то война. Война припустилась бодать, а мне и не боязно. Что немцы, что шавулисты - неужто они по-другому исделаны? Мое дело еще молодое. Я и клевер в голодуху ела, а теперь-то охота шоколаду. Чего, старик, головой качашь?
      Семен Ребятников. Мое дело - сторона. Соленое поешь и чай попьешь.
      Клава. Вы все как тараканы по углам. А я - вот она. Вам платить - чем? А у меня вона, вся плата со мной. Иди, иди, немец. Я вьюнком вкруг березки обовьюсь, черны зернышки осыплю.
      За стенкой слышатся собачий лай, выстрелы. Визг умирающей собаки. Шум. В избе все замерли.
      Семен Ребятников. Чего это?
      Иван Авдеенок. Хэ! Опять полицаи, что ли? Глянь, братаня, ты у двери. Как бы худо не было.
      Федосей Авдеенок. Чего глядеть. Все одно - придут, дак увидим.
      Михаил Суков встает. Ну, мне больше всех надо. Выходит. Все ждут. Издалека слышится музыка. Михаил Суков возвращается, молча садится.
      Семен Ребятников. Чего, Миш, там?
      Михаил Суков. Полицаи. Много. Велят к окну не соваться.
      Семен Ребятников. О-о! Значит, опять сечь станут.
      Григорий Шевайтийский. Так я уж высечен. Федосей, нас же секли? Сколько прошло-то? Недавно как и секли.
      Семен Ребятников. Тебе всё недавно. Рожь еще не собралась цвесть, как вас секли.
      Федосей Авдеенок. Да, это верно.
      Семен Ребятников. Ну, теперь, коль приехали полицаи сторожевать, значит, бить станут. Бить - вот что.
      Григорий Шевайтийский. Так я ж битый. Нюра! Я ж битый, это ты, старик, тогда увернулся.
      Семен Ребятников. Дурак, я за вас же хлопотал.
      Григорий Шевайтийский. Э-эх!
      Семен Ребятников. Ты рукой-то не махай! Как деревню окружили и погнали вас в овраг, я детей собирать. Я всех детей взял - и в контору. А капитан уж на лошади, собрался ехать, глядеть, как вас будут экзекуровать. Я к нему: господин начальник! А рядом Зубров на лошади. Спрашивает: "Чего тебе?". А я опять: "Господин начальник!" Он с лошади слез. Я говорю: "Господин начальник, у нас одиннадцать человек семьи". А он мне папироску. А я говорю: "Не курю перед смертью. Смерть, говорю, страшна". Он на Зуброва глядит. А я говорю: "Спросите хотя Зуброва, деревня наша тихая, которые в партизаны ушоци, дак мы не слыхали. Зря обижаете". А Зубров глаза выкатил и лошадью на меня: "Смотри, Ребятников, какую тревогу дал. Зачем в такие большие двери постучался? Зачем постучался?!" И лошадью на меня. И на детей... и на меня... на детей...
      Федосей Авдеенок. А моему сыну тогда плечо пробило, так ОН, как собака, зализал. Я-то не видал. Меня-то секли.
      Григорий Шевайтийский. Нюра! Нюра, скажи!
      Клава. А как Тихона мово погнали, так я мыло спрятала. Думаю, помыться после когда.
      Григорий Шевайтийский. Нюра!
      Нюра Шевайтийская. Чего заладил?
      Григорий Шевайтийский. Нюра, ты чего ж молчишь? Ты расскажи-то по порядку.
      Нюра Шевайтийская. А-а! Давно б уж травой горькой заросло.
      Григорий Шевайтийский. Положили нас двенадцать человек и как начали бить и всё в кровь, и в кровь, и в кровь... Я кричу Зуброву: "Ты бей, Василич, да оглядывайся!" А он зубы сцепил и мне под вздох! Я вспух, как мячик.
      Клава. Перво, как вас согнали, я побегла, гляжу, а ОН на угорушке стоит. Весь в золотой одеже. На вас глядит и плачет.
      Нюра Шевайтийская. И я-то все тоже на НЕГО глядела. А на одеже его бриллиантов - солнышко сверкает - глазам больно, - сверкает.
      Клава. Не бриллианты-то, я ведь разглядела, я ведь-то знаю - слезы наши.
      Музыка ближе, слышнее стала, особо скрипка звучит.
      Иван Авдеенок. Это, кажись, жиды играют? Музыка прерывается шумом, стуком лопат. Слышно, как откидывают землю.
      Семен Ребятников, испуганно вскочив. Копают нас - вот что!
      Все прислушиваются. Стук лопат совсем явственный.
      Иван Авдеенок. Это как же теперь? Зарывать, что ль, станут нас?
      Еремей Лысов. Да мы ж еще живы. Братец! Кидается к Ребятникову. Ты хотя б заступился.
      Семен Ребятников. Может, им кого посечь надо? Так пускай посекут.
      Григорий Шевайтийский. Тебя-то с Михайлом не секли. Вот идите.
      Еремей Лысов кидается к Сукову. Михайло Суков, пощади, у меня ж дети.
      Федосей Авдеенок. Что ж дети? У всех дети.
      Клава. Пока Васта Трубкина тут, не закопают. Ей-Богу, не закопают. ОН-то не позволит.
      Нюра Шевайтийская стучит кулаком. Неймется вам! Неймется вам! Ух, бессовестные!
      Васта Трубкина. Чего это?
      Она уже почти отсутствует, приготовилась идти.
      Еремей Лысов. Вастушка, защити!
      Михаил Суков, поднимаясь. Ладно. Пускай секут. Пошли, что ли, Семен?
      Еремей Лысов. Михайло, ты грамотный. Читай псалом.
      Михаил Суков, громко. "Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах. Посему не убоимся, хотя бы поколебалась земля и горы двигнулись в сердце морей..."
      Васта Трубкина перебивает. Чего это?
      Нюра Шевайтийская. Копают. Теперь лопаты бьют уж почти из-под низу, стукаются об камень, что заложен в угол избы.
      Васта Трубкина. Там же Ваня! Кричит. Ваня! Ванечка! Бросается к двери. Ее хочет остановить Михаил Суков. Ваня! Раздается взрыв, часть стены рушится, Васта скрутилась, упала. И все отшарахнулись, прикрыли головы, руками схвативши. Опять заиграла музыка, и в проломе слышней.
      В пролом глянули две рожи, на головах бараньи рога. Наряженные в тулупы, шерстью наружу. Лезут в пролом. Лезут рогатые, расстилают домотканый ковер, не так что большой.
      ОН, брат Григория Шевайтийского, появляется в красной длинной рубахе, с цепью на шее, крестом, с железными веригами, волосы бриты, и все хватается за голову, хочет прикрыть ее. Где шапка моя? Я шапку потерял. Увидел Васту на полу, бросается к ней. Вастушка!
      В избу валят полицаи с автоматами, за их спинами играет музыка.
      Васта Трубкина, приподнялась, головой качает. Оглумило меня! Громом оглумило.
      ОН, брат Григория Шевайтийского. Вастушка, если останешься живу, если уж после меня, так знай, я теперь не как брат его - показывает на Григория Шевайтийского, - я теперь опричь людей, я теперь наречен Марк Кляус - вот кто я. И вы все помните... Хватается за голову. Шапку потерял. Вастушка, идем отсюдова.
      Васта Трубкина. Всё так и кругом... Пробует подняться и опять садится. Морды рогатые подскакивают к ней, поднимают.
      Васта Трубкина. Нет в моих ноженьках стояньица... Идет к лавке, садится. И вдруг кидается, побегла, да рогатые схватили.
      Васта Трубкина кричит. Ваня! Ваню-то убили! Он в ямке там лежал... Показывает на пролом. Пробует дышать, да не может. Последнее дите отобрали. Плачет. И что он? Кому помешал? В ямке-то за что? За каку таку вину? Поворачивается, обращается к Михаилу Сукову. Михайло, спроси ты их... Чего ж они меня не стукнули? Будьте вы прокляты!
      Михаил Суков. Отведи глаза, Васта. Опомнись.
      Марк Кляус. Дайте мне прикрыть голову.
      Рогатые помощники, кривляясь, подают корчагу с пивом. Марк Кляус пробует надеть корчагу на голову, да пивом обливает рубаху.
      Марк Кляус. Мала шапка. Бросает и разбивает корчагу. Полицаи смеются, пропускают вперед евреев - флейтиста и скрипача, а также еврейскую девочку в длинной рубашке.
      Полицай. Танцуй... Полицаи смеются. Играть вашу, еврейскую. Девочка испуганно жмется к музыкантам.
      Полицай. Танцуй! Поднимает руку с вытянутым пальцем. Не будешь пиф-паф...
      Музыканты играют. Девочка начинает медленно двигаться... Потом танцует уже с чувством. Полицаи хлопают в ладоши. Один из них, кривляясь, танцует на еврейский манер. Девочка бежит к Марку Кляусу, прячется за него.
      Флейтист. Люди! Возьмите девочку. Оставьте ее у себя. У нее уже нет ни папочки, ни мамочки. Пускай она останется. Господин Кляус, скажите им.
      Рогатые рожи отрывают девочку от Марка Кляуса. Полицаи смеются.
      Марк Кляус. Ты не слушай! Не слушай их, Вастушка, смехи ихние. Вот евреев поубивали, а греха хотят поболе да поболе, чтоб и деткам малым страшно, чтоб один грех на все пути. Не убивают - нет! Не убивают - нет! Не убивают - нет! Не убивают, а красуются.
      ОН подходит к Васте Трубкиной, хочет ее за руку взять. Васта отшатнулась.
      Васта Трубкина. Кровища-то на тебе, о-о-о!
      Марк Кляус, будто даже радостно. И верно, Васта, - и руци в крови. Да только ты расшей глаза! Расшей глаза, Васта. Чья кровь-то. Ихая и наша и всейная. Меня теперь так и окатыват - так и окатыват. Гляди - показывает на Михаила Сукова - он силен. А и Михаиле Суков не опружит - э-о! Один я за всех! Всяка капля крови на мне тягой виснет.
      Григорий Шевайтийский. Вызволи нас, братеня.
      Марк Кляус смотрит, а точно не видит. Брат я тебе, да не брат. Реку так: свидетель аз, грешный Марк Кляус. Гора высока. И псам - показывает на полицаев - не уцепить зубом. Боящиеся да прислонятся. А эти - показывает опять на полицаев - зрят, да Господь им глаза отводит. В аду гореть будут, страх объемлет их и вечная мука. Поворачивается к Васте. Вдова ты моя дорогая, колосок в поле, звездочка утрення, аз молюсь о тебе. Прости мя, окаянного.
      Васта Трубкина. Нет моих деточек дорогих.
      Клава. Вызволи нас, Васта, вызволи.
      Еремей Лысов вскочил, молит. Заступушка! Страшно ведь.
      Федосей Авдеенок. Чего копошишься, Еремей? Руки-то так и дрожат.
      Иван Авдеенок. Вастушка, не бери грех на душу. Вызволи!
      Марк Кляус. Грех? А кто отец греха - э-о! Кто его на свет пустил - э-а! Они думают, что?.. Показывает на полицаев. Они за дела страшатся, а слово-то как? Они и слову погребатели. Вот оно! Человечье слово уходит от нас. А им-то что? Воют, ревут, ровно псы мерзящие. Руцкого-то не жалко, рвут кускам.
      Григорий Шевайтийский. Братеня, как нас резиной-то поздравляли. Ты это им попомни, как меня-то по жопе да по спине. Бороду рвали - во. Показывает.
      Семен Ребятников. Чего тосковать, старые нынче дешевы.
      Григорий Шевайтийский. Мне бы документ какой достараться - ужо наказан, высечен всенародно.
      Васта Трубкина. Народу-то-о-о! Глядят на меня дети, а я и сказать не знаю. Где иду - там валюсь. Прям порезали - чуть не кускам. А девочка промнута штыком, полный глаз - так наструился, так и наструился. Плачет.
      Марк Кляус. Вастушка, все ваше беру. Ваше - на меня. Валите... Уйдем отсюдова, Васта! Ах, горюша, долго я тебя ждал...
      Да ты пособи-тка мне, Вастушка,
      Э-о!
      Да не спокинь-то меня, Боже,
      Э-о-о-о!
      А я то бесстыдное беру,
      Э-а!
      А я-то плачуще поволоку,
      Э-у!
      Пусть мерзящие псы
      рвут одного меня.
      Э-и!
      А ты не спокинь меня, Вастушка,
      Э-а!
      В последний-то мой крик
      Не спокинь меня!
      Рогатые тянут Марка Кляуса за одежду, уходят музыканты, полицаи тоже понемножку освобождают пролом. Один из них, нечисти этой, скатывает ковер.
      Нюра Шевайтийская. Чего, Васта, задумалась? Иди!
      Марк Кляус, пытаясь вырваться из рук рогатых. А слово-то я нашел. Оттолкнул их. Кто же, окромя меня! Кто же, окромя меня! Одному и волочить. Огонь - первое слово! Кричит. Огонь! Рогатые снова схватили, тянут. А другое слово в небе. Яко Давид, прокричу.
      Рогатые выталкивают его.
      Вдалеке слышится, как играют евреи-музыканты. Остальные молчат. В проломе остается только один немец с автоматом. Уж и он почернел, солнце село - только с востока розовеет. Васта идет за перегородку, молится.
      Васта Трубкина. Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя Твое... Стихает голосом. Господи, тяжка моя ноша. Не опружить мне. Куда горе-то подевать? Ни в топучем болоте утопить, ни в какой сторонушке нет мне заступушки... Будь проклят этот Марк Кляус. Ой, прости, Господи, прости, Господи, прости, Господи... Ой, не он. Война коготнула, с мясом выдернула. А теперь-то чего? Богородица, Пресвятая Дева, чего мне поделывать? Взыграла молвинка, всю меня осветила. Правда, собираться надо.
      Васта подходит к сундуку. Отвалив тяжелую крышку, достает старинную одежду. Вновь закрывает сундук, садится на него, держа в руках одежду.
      Васта Трубкина. Ой, грех, прости, Господи, Марка Кляуса. Не ОН, я к нему вязалась. А он и обнять меня страшился. А как время расставаться, орешь во всю мявку - ой-ёй-ёй... А ведь думала, ночами мечталось: счастье мне отхватится. Какой здоровый парень был, в силе, мешки с мукой пуда в три - и ломит в гору от мельнички, да и я девкой песнохорка была, вкладистая, как в радиве пела, - куда это все присохло? Летела пава через три поля, ой, уронила пава сизокрылушки... Надо идти-то одеваться. Встает и опять садится. Он и ныне-то, Марк Кляус, говорливый, а ранее как? Не уговорит, дак обвяжет, все слова такие хорошие скует, и не заметишь как, на голос сильно умелый. До войны народ праздничный был - найдут какой лужок, дак там и праздник. "Сударушку" зачнут играть... А еще эту - зубоскалистую: "Раз - портянка, два - портянка..." Бойкой был и в разуме, - в праздник выпьет, а другой день, спаси Бог, - ворота на запор... Корову управлю и к нему бегу - все тянуло, тянуло.