.. Я сделал уйму набросков Лешкиного портрета, потом загрунтовал несколько холстов - мне нужен был простор: я хотел вложить (или, так сказать, передать через портрет) наше лицо странников, неумелых губителей своей молодости на дырявом ковчеге, вырвавшемся из наших пра... пра... пра... детских игр, из травы, из какой-то березовой чепухи, из этих прыгающих солнечных бликов на Таруске, но ведь не Лешка, а Нил нас позвал, он был нашим капитаном, хотя все мы понимали, что душой всего был Лешка, и я раньше задумал писать его портрет, как бы проступающий сквозь сиреневую дымку... А теперь-то мне казалось: это совсем не то - какая сиреневая дымка? откуда, зачем?
      - Привет.
      - Привет.
      Ну как описать Лешку? Да так - худощавый парень, на нем свободно болтаетcя белый пушистый свитер, узкобедрый, в голубых, вытертых на коленях джинсах, жиденькая бородка на скуластом лице, светлые усики, глаза с чуть-чуть монгольским разрезом. Он взял у меня стакан, улыбнулся, скользяще, виновато. И вдруг я понял: он ведь виноват, то есть так себя ощущает, а может, и правда, если он наши души затянул, и для нас захлопнулись железные зубья капкана. Какие железные зубья? Зачем на него напраслину? А внутри меня настырный голос: виноват, виноват... Но я этому голосу: "Все мы тут виноватые. Ощущение вины за других, а прежде всего за себя, и выбросило нас из жизни. Мы об этом между собой не говорим. Нам просто стало скучно называть белое черным, а черное - зеленым... Наша судьба - дорога".
      Красивая Оля положила Лешке руку на плечо, обвила тонким хмелем. Лешка передал ей стакан, она - Зине... Шапка по кругу. Нил, который уже сидел на диване, приказал Годику:
      - Скажи там, в трубу, в машинное отделение, чтоб подбросили в топку угля, чтоб раскочегарили, - и усмехнулся, - только не надо ничего библейского.
      - Эй, в машине! - крикнул Годик. - Добавьте жару. Не жалейте, ребята, угля. Не жалейте себя, не жалейте нас...
      - Погоди, - остановил Нил. - Я сам скомандую. Средний вперед! Полный вперед...
      Уже через несколько минут наш пароходик задрожал от напряжения, загрохотали шатуны, застукали гребные колеса, и наш пароходик рванулся вперед, как раненый зверь, он был истощен в борьбе за жизнь, лесной зверь, продравшийся сквозь колючий можжевельник, по пенным розовым волнам Иван-чая, среди папоротников и желтого зверобоя, через канавы и густо посаженные молодые елочки, буквально ползком, ползком к живительной воде Таруски, обшивка, конечно, облезла, переборки прогнили, сломались, днище все в пробоинах, ребра-шпангоуты от тяжелого запаленного дыхания раздулись, готовые лопнуть, но форштевень еще грозно разрезал воздух - потому что дикий зверь и есть наша надежда, наша несокрушимая мечта и гордость, да и верхняя палуба еще пока держалась... Нет, ничего, жизнь нам представлялась вполне возможной, даже роскошной, потому что никто и ничто не могли нам ничего указать, и наши сердца, чувствуя полное освобождение, открылись ровному грохоту коленчатого вала, и мы давно уже перестали обращать внимание на качку. Миша профессионально открывал очередную бутылку, а я, укрепив мольберт, попробовал опять заняться Лешкиным портретом...
      - Скоро, ребята, Бриндизи, огни Бриндизи, - пробормотал Нил. Все устремились к иллюминаторам, и я тоже не выдержал, оставил мольберт... нет, несправедливо обвинять нас, что мы циферблат без стрелки. Впрочем, может, это и так. Но мы ищем эти стрелки - и прилипли жаркими от выпитого вина лицами к стеклам иллюминаторов. Глаза застилал пот...
      На взгорке разноцветными пятнами красовались модные зады женщин, которые окучивали картошку, оттяпывали огурцы, помидоры или еще что-то необходимое... Я не видел их темных, испачканных землей натруженных рук. Никто из женщин не разогнулся, не посмотрел в нашу сторону, а для меня это было тоже необходимой частью будущего портрета, и те сосны за огородами, на самом верху, и непогасшее солнце, которое узорилось в зеленой хвое, запутало свои лучи, а над ними стремительные росчерки ласточек - все в дело, из всего сварю суп на холсте, и сквозь проступит лицо с бородкой, с виноватым взглядом...
      Капитан крикнул невидимому рулевому:
      - Лево 30, вправо не ходить, одерживай. - И повернулся к Леше:
      - Пора, Алексей Петрович, бери гитару.
      Но Леха показал на уши - мол, грохочет машина. И я-то понимал: даже не в том дело, а звуки еще не соединились в земной поклон, не проросли травой и цветами.
      Из-под стола вылез Шурик со своей огромной, по-женски пышной, но очень неряшливой копной волос. Он сложился там, как перочинный ножик, с ночи или с утра, а теперь возник:
      - Значит, я предлагаю всем купить дом на берегу, где-нибудь в Карелии или в Вологде. Собственно, в Карелии я уже присмотрел в заброшенной деревне, а рядом - непроходимые леса. Рублей за 100-150 можно сторговать. Предлагаю пустить шапку по кругу, срубим баню, каменку, а?.. Ну, подрядимся чего-нибудь делать: копать, возводить, а?..
      - Как же Бриндизи? - Это Зина, она самая практичная из нас.
      Шурик огляделся и, увидев англичанина, спросил с надеждой:
      - Закурить не осталось?
      Англичанин улыбнулся приветливо.
      Нил продолжал вести корабль:
      - Полкорпуса вправо, ну-ка, подверни еще немного, так держать.
      - Нил, - сказал Годик. - А на кой ляд нам Бриндизи? Насколько я понимаю, это какой-то итальянский порт, и там нас встретит приличная гавань, приличная набережная, и, как саранча, на нас накинутся местные девочки, дыша нам в лицо ароматами, и на варварском языке будут зазывать: "Хелло, мальчики!", и, конечно же, там небо красное от тысячи тысяч светильников. Но разве это все для нас? Разве это тот тайный, наш душевный "paradiso"? Капитан, поверни в Вифлеем, в древний Вифлеем, туда стремится мое сердце.
      Так Игорь-Годик проложил наш новый курс. И мы сразу приняли его слова, поверили:
      - Вифлеем! Вифлеем!
      Но в крике нашем было больше от лихости, чем от души.
      - А я давно знал, - сказал гном Жорик, - предчувствовал, - и он потянулся к англичанину, который, казалось, внимательно слушал. - Тринкен быстрей. И давай стакан. Понимаешь, друг, мы плывем в Вифлеем.
      - Лево 70, право 60, так держать, - уже командовал невидимому рулевому наш капитан. И в машину:
      - Полный. Самый полный...
      Раздался треск...
      - Стоп! - крикнул Нил.
      Машина заглохла, но кругом рушились переборки, железо...
      - Впоролись, - завопил гном Жорик. - Спасайте женщин, детей и англичанина!
      Зина кинулась к телефону, подняла трубку, произнесла тихо:
      - Молчит. Как же там Витька? - И она посмотрела на нас жалостливо.
      - Ребята, - заторопил Жорик. Он особенно стал суетлив, почувствовал, что может, наконец, капитанствовать, - соединимся в едином порыве, чтоб ничего не пропало в результате катастрофы. Ваше здоровье!
      - Не поднимай волны, - приказал Нил.
      - А я-то что? - обиделся гном. - Но вот как англичанин, как международная конвенция по сохранению вида...
      Рушились - но вне нас, вокруг, - обшивка, переборки в днище, деревянные и железные настилы, обнажились шпангоуты, крепящие бимсы, а в пустоты врывались трава, мелкие белые цветы дудника, облепленного мухами, запахло полынью и особо ароматным, пряным ирным корнем, которым, как я помнил по детству, на троицу вместе с березовыми ветками украшали стены комнаты, и, конечно же, одуванчики, кусты малины, орешника, а вместе с ними предельная тишина... жизненная, бесконечно спокойная. Я уже не видел, а слышал, как скрипел в огородах коростель, а в соснах на угоре раздавался тонкий писк летучих мышей...
      Стало быстро темнеть. И я зажег керосиновую лампу. Но тот момент, когда Лешка взял гитару, упустил.
      Над небом голубым
      Есть город золотой
      С высокими воротами
      С прозрачною стеной...
      Звуки падали в тишину, растворяясь в ней, хрипловатый голос Лешки сорвал печать - и наши души легко вошли в библейский сад. Все там было так, как и должно было быть извечно: огнегривый лев и вол, исполненный очей, и золотой орел небесный...
      И Лешка шепнул: кто светел, тот и свят.
      Мы молчали, мы еще долго молчали. Я подумал, что, может быть, мы уже приплыли в Вифлеем, и мне надо скорее писать, взять кисть и писать: другого времени уже не будет.
      - Смотрите, песик! - крикнула Наташка. Мы увидели, как сквозь кусты к нам продралась белая в желтых пятнах длинноволосая собачонка с закрученным пушистым хвостиком.
      - Табачка! Табачка! - зашепелявила Наташка, протягивая к ней руку.
      - Пошли, - сказал Нил. - Здесь все, пошли.
      Наши сборы заняли какую-нибудь минуту - взять стакан, Мишкину сумку с еще полными пузырями. Я задержался немного, укладывая этюдник, погасил лампу.
      Когда мы пролезали сквозь пролом, я шел за Лешкой, которого обнимала Оля. Он оглянулся, сказал мне, а не Оле:
      - Никакого ада нет. Адского неугасимого огня, мучений - Господь не позволит.
      Вот кому я поверил.
      Мы выбрались наружу. Было темновато, но все же на воле светлее, в небе нагустилась круглая, еще белая луна, похожая на кусочек оторвавшегося облачка.
      Нет, мы не ушли далеко. Зина сказала - она хочет купаться, причем голой.
      Вписываясь в ритмику дальнего берега, неба, прекрасно гляделась стройная высокая фигура Зинки. Она умело нырнула в воду - и вот уже в середине неширокой, по-деревенски гостеприимной Таруски послышался ее смех.
      Оля не выдержала, разделась и медленно пошла в воду. У нее русалочьи волосы, и в моей затуманенной голове они переплелись с прибрежной осокой...
      Я посмотрел на Лешку, казалось, он ничего не заметил - отложив гитару, он пересыпал в руках песок... Я подумал, что сейчас мне никто не помешает, и во мне еще звучали его слова: "кто светел, тот и свят..." Да, нет адского пламени, а есть извечный внутренний свет, проходящий сквозь человека в бесконечность...
      Тихо, чтоб ему не помешать, я открыл этюдник. И твердо уже знал, что мой звучащий внутренней силой мазок наполнится дымкой - sfumato1, как у Леонардо да Винчи, - подумал я.
      - Леша, - окликнул я его.
      Он повернул голову. Я увидел на глазах у него два дубовых листка. Откуда? И дуба здесь нет... Но тут же мой взор притянули останки нашего корабля. Он уже совершенно зарос кустарником, но на месте флагштока победно поднимался молоденький дубок...
      Из воды вылезли Зина и Оля... Обтираясь одеждой. Зина близко подошла к Нилу.
      - Хочу от тебя ребенка. У меня уже есть Витька, будет еще. Может быть, девочка. Ну что ты нашел в этой корове? - она показала на Наташку.
      Из травы возник гном Жорик:
      - Ребята, мы теряем драгоценное время. Надо согреться. Доберем, а Михайло сходит в деревню за самогонкой.
      Наши случайные девочки-попутчицы куда-то испарились, остались только свои, исконные...
      Годик помахал нам рукой, позвал. На ладони у него лежал гладко обкатанный черный с белыми прожилками камушек. Зина отжимала волосы, трясла головой, прыгала на одной ноге: в ее ухо попала вода. Англичанин взял камушек с ладони Годика и стал внимательно его рассматривать, даже очки снял, близко поднес к лицу.
      - Ну, пора, - сказал Нил. - Поехали, ребята.
      Мы сидели на берегу реки. Пахло сыростью, картофельной ботвой с огородов, летали голубые стрекозы, трещали кузнечики.
      Мы молча передавали друг другу стакан. Слышно было, как в Таруске играет рыба. И я вдруг ясно понял, что это наш последний вечер. Мы давно пьем, очень давно. Беда гудит в нашей крови. Мы неустрашимо пьем, чтобы забыться и чтоб увидеть, что же прячется за той чертой, за той заветной, где тонко плачет струна. О, Боже! Вдруг я ощутил упругость воздуха, мощное дыхание простора, и можно было вольно взлететь. Я еще не успел осмыслить, а уже услышал:
      Ой, улица моя, да ты широкая!
      Ой, мурава моя, да ты зеленая!
      Там ходил, гулял
      Добрый молодец,
      Добрый молодец
      Холост не женат,
      Холост не женат,
      Белый кудреват.
      У него ль кудри,
      Кудри русые
      По плечам лежат,
      Полюбить велят.
      А ему люди дивовалися,
      Дивовалися, торговалися.
      - Добрый молодец!
      Ты продай кудри,
      Кудри русые.
      - Ах, вы глупые, неразумные!
      Самому младцу кудри надобны.
      И Лешка сказал, отложив гитару, извиняясь, что ли:
      - Это мой дед певал. Правда, не от него, от отца слышал. У нас все пели - и бабка, и дед, и отец, и мать, и сестра...
      Оля глядела на Лешку такими влюбленными глазами, что свет от них перепадал и нам... А без любви мы кто? камни - тогда каждый может нас пнуть ногой.
      - Не пущу тебя, - прошептала Оля. - Дай мне твою руку, буду держать.
      И он, улыбаясь, протянул ей руку.
      И что ты уставился на нас, очкастый англичанин? Да, мы пьем тяжело. Понимаешь, душа наша устала. Правда, душу-то мы не собираемся ни на что менять. Хотя давно уже вьются над нами мелкие бесы. Они лезут в стакан, пробуют что-то шептать, даже изловчившись, кричат в уши: куда вы идете? Ноги ваши ослабли, вам не дойти до Вифлеема. А может, вы его уже миновали. И вообще все произошло задолго до вас, живущих...
      Шурик попросил:
      - Лешка, возьми опять гитару. Уже пора, возьми. - И он пытался напеть: - Мальчик в свитере белом...
      Но гитару взяла Оля, она подкрутила волосы, тихо запела, словно кругом никого не было:
      Мальчик в свитере белом,
      В глазах беспокойный свет,
      Мальчик в свитере белом,
      Печаль на лице загорелом,
      Ну что ты глядишь мне вслед.
      Ах нет, не моря и не горы,
      Нас разделяют годы...
      Не допела, положила гитару и протянула руку к стакану.
      - Ребята, - сказал с воодушевлением Годик. - Пусть мы циферблат без стрелки. Но мы тикаем по-своему, тикаем, как умеем. И гордимся, и в нас смирение... Но есть среди нас душа такой высоты...
      - Замолчи! - крикнул вдруг Нил. - Не надо все вслух, не все на продажу...
      - Понял, Миша, друг, посмотри, еще остался пузырь?
      Какая бездонная Мишкина сумка. Мы продолжаем пить: стакан по кругу.
      - Значит, так, - сказал Годик, - земля треснула. И когда мы заглянули в пролом, то увидели, что там тоже люди. И мы смотрели друг другу в глаза, - и они верили, что мы счастливее их... - Он отмахнулся рукой от слишком нахального мелкого беса, который пытался отпить из его стакана.
      - Ребята, братцы, - он радостно оглядел нас. И мы поняли: сейчас он скажет что-то библейское.
      - Веселись, юноша, в юности твоей, говорил Экклезиаст, да только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд. Да, ребята, ведь мы идем к Единому Пастырю. Корабль наш развалился, но это даже лучше, в Вифлеем мы пойдем пешком, так любезно российскому сердцу.
      Он поднялся. Мы шли под темно-зеленым небом. Это - поразительно. Может, от той звезды, которая нас вела, не волхвов, а просто ребят, живущих на обочине ХХ века, и нам хотелось все начать сначала.
      * * *
      Наша собачонка, бежавшая впереди, громко залаяла. Из темноты надвинулись коровьи рога... Нил чиркнул спичкой, и мы различили бабу с хворостиной, а впереди ее корову.
      - Убежала, охальница, - сказала баба, - еле нашла.
      - У нас тоже есть своя, - закричал гном Жорик. - Только она пока не корова, а телка, - и он показал на Наташку.
      - Тоже убегала?
      - Нет, она привязана крепко.
      - А вы сами-то откуда?
      - Издалека. Идем тоже далеко, в Вифлеем. Хотим своими глазами увидеть, что там произошло две тысячи лет назад.
      - А, понятно. Молодые, а я далеко не могу, лучше по телевизору глядеть.
      Когда корова с бабой исчезла, Шурик наставительно произнес:
      - Вот какая теперь народная мудрость, телевизор - глаз и глас народа.
      - Огонь! - закричал гномик Жорик. - Там, впереди.
      Звезда ли это? - подумал я. - Или кочевье? Иль только память о кочевье. И пастухи собираются туда...
      И я еще что-то забормотал невнятное, чувствительное, и мне хотелось спросить: какая завтра будет погода. Даже, может, не завтра, а сегодня. Ведь всегда после убийств в программе "Время" передают сводку погоды. Эй, впереди! Кто-то ведь смотрел телевизор, какая завтра нас ждет погода?!
      - Мишка куда-то умотнул с сумкой, - сказал Шурик. И крикнул довольно громко. - Михайло!
      - Ага, - подтвердил гном Жорик. - Слинял в деревню.
      *
      Еще издали мы увидели такую картину: костерик, старый толстый цыган о чем-то беседовал с нашим Лешкой. Как Лешка оказался там? На белом его свитере почему-то угольно-черные отсветы огня. Или мне так почудилось? Рядом с костериком стоял древнющий автобус с длинным радиатором. На этом автобусе была растянута драная палатка. Старик взял Лешкину гитару, тихонько перебрал струны толстыми пальцами... Потом отдал обратно.
      Как это случилось, уже и не припомню: на звон гитары вырвалось из автобуса, по-моему, бесчисленное множество цыган - и женщин, и мужчин, и голых детишек... А молодая цыганка с огромными луноподобными серьгами танцевала в кругу...
      И мощный, во всю ширь живого неба - разбивая его до самой небесной души, до самых небесных печенок, - звучал голос Леши:
      Гори, гори, гори, любовь смуглянки,
      Одной красавицы смуглянки.
      Горит над нами сила властная,
      Царит одна любовь, любовь прекрасная...
      И широченная юбка молодой цыганки кружила, и мы все отдавались сладкой силе.
      Эй, чавела!... Царит одна любовь,
      Любовь прекрасная.
      *
      - Проснись! Просыпайся, - кто-то толкал меня. Я увидел гнома Жорика. Я сел, огляделся:
      - Где остальные? Где все?
      - Лешка умотнул с цыганами, остальные - там, - и он махнул в сторону реки.
      *
      Я шел, не разбирая дороги. Лиловатый туман скрывал реку и часть леса. Во мне еще не погас голос Лешки... Под ногами ощущал зыбкость. Но я чувствовал одновременно тишину, она обступала, сжимала горло... Хлюпала вода под ногами.
      - Простите, люди, вы не встречали мою душу? Нет? Не встречали? Извините...
      Не помню, когда и как я подошел к одинокому дощатому домику. Попробовал дверь. Закрыто. Я вежливо постучался:
      - Откройте! Прошу вас, я устал. Очень устал за всю свою молодую, слишком долгую жизнь. - Опустился на колени и стукнулся головой в запертую дверь. Время опять сыграло со мной какую-то шутку. Меня кто-то пробовал поднять. Рядом высокий человек.
      - Осень, - сказал он. - Видишь...
      С другой стороны домика вырвались птицы, кружились черными листьями...
      - Дождь, идем, - звал человек.
      - А ты кто?
      - Я - "Англичанин, сними калоши", - и он доброжелательно улыбнулся.
      Что-то с ним не так... И вспомнил, очков нет... и еще это... почему-то говорит на понятном языке.
      Мы шли с ним. Он обнимал меня за плечи. А дождь не унимался, не ситечком сеял, ведром поливал, да все сильнее, сильнее вспахивал землю, так что вроде как уже начинался потоп.
      Но мне-то все одно - моя душа молчит. Прикрыться нечем... Ты это понимаешь, англичанин мой распрекрасный? И я не знал, говорю ли вслух или иду молча по дну великого потопа в полной тишине. И вдруг мне стало ужасно смешно:
      - Англичанин, сними калоши! Англичанин! - кричал я. - Видишь, мировой потоп.
      - Зачем снимать калоши, если потоп?
      - Эх, ты! На кой ляд мы тебя возили...
      И тут я увидел, что он босой и такой же мокрый, как и я...
      1 sfumato (ит.) - мягкий, рассеянный.
      СОЛОМОН И СОНЯ
      Глиняное полуденное небо стремительно разрезали росчерки ласточек-береговушек, прилетевших с ближней реки, и здесь, на земле, среди разбросанных камней гулял низовой ветер, принося из небытия глухое бормотание ушедших голосов. Глаза, налитые сонным покоем, переставали видеть земное, умирали. И Соломон лежал между двух могил - Ниночки Костровой и Софьи Натановны Броверман. Рыжая собака с впалыми боками и лисьей мордой приткнулась к ботинку Соломона, тщательно его вылизывала, точно собирала заповедную соль, которую он накопил за жизнь. За рыжей лежал замухрышистый песик, весь заросший черно-серой грязной шерстью, где-то на морде в этой шерсти пропали у него и глаза, и рот, тут же рядом с песиком - белая сучонка с перебитой задней ногой.
      - Разве я живу? - тихо взывал Соломон. Он хотел, чтобы его услышали сразу и мама, и Сонечка. Мама и Сонечка, мама и Сонечка - они сливались в одно белое пятно. Соломон щурился, чтобы удержать его. Жужжали мошкара и мухи. Мухи хозяйски ползали по носу Соломона, по самой горбинке, по седым небритым щекам, лезли в рот, щекотали ноздри, совершенно обжили его.
      - Плохо я живу, Сонечка, - опять взывал Соломон, - без тебя мне нет дыхания. Я даже ходил в поликлинику, приятная такая врачиха, конечно, послала на рентген, нашли затемнение в правом легком. Врачиха выписала рецепты, такая милая, худенькая, примерно роста одинакового с тобой, но, конечно, я тебе скажу, ей до тебя... ой, что ты... И так ресничками, Боже мой, хлоп, хлоп - поглядела. Очень приятная женщина, наш сын Сеня сказал бы "первый класс", - а где Сеня? Где... В аптеку я еще не ходил. Как ты считаешь? Мне таки нужно туда сходить, а? А вот теперь ты видишь, где я, видишь, ох, - он вздохнул, - я как мальчик на краю города. - Соломон улыбнулся, Соломон даже тихо засмеялся, обожженный вдруг памятью детства. Как тебе знать, ты ведь не была в моем детстве, и в Уфе, и в Уфе... Слышишь, Сонечка, - во стучит, - никакой не жук, это уже старый мой музыкант настраивает скрипочку, и когда оборвется струна... - Он замолчал, долго молчал. Он мог здесь долго молчать. - Да, Сонечка, когда оборвется струна, ты это узнаешь первая. Мне почему-то думается - раньше меня... И я еще подумал немножечко смешное: может, теперь ты и была и в Уфе, и в моем детстве... Тирлям-тирлям-тирля... скорей бы, скорей бы она оборвалась. Не упрекай меня, Сонечка, что я еще живой. Ведь здесь ты одна. Совсем одна. Если б я сюда не приходил - представляешь... Вы теперь для меня все живые, за эти годы все живые, все. Я живой среди живых. Я живой среди живых... Боже, так ведь можно и рехнуться. Ниночка, прости меня. Одна кровь связала нас узлом - тебя, Сонечку, меня, всех тут, и Никифора, собак всех трех, и мошек, и му... - Соломон затруднился, - и мушек... и небо. Я вижу свое небо, но пусть так будет, пусть...
      - Ну что, царь Соломон, лежишь?
      Соломон не ответил.
      - А дома тебе небось пенсию принесли?
      - Зачем ты меня раздражаешь, Никифор? Тебе приносят третьего, а мне седьмого, а сейчас какое?
      - Я, как сторож, не могу тебя здесь допустить лежать. У меня здесь шесть памятников на охране, и остальные, и вообще. Как это на кладбище не мертвый, а лежит. Это какой год ты лежишь? Погоди, сейчас соображу... Это мою деревянну сторожку тогда спихнули и каменну поставили, погоди, погоди... ведь шестой год, да, нехорошо, царь Соломон.
      - Я не каждый день. Болею, Никифор.
      - А кто нынче не болеет - только правительство и покойники, - желтые зубы в улыбке открылись у Никифора.
      А кладбище располагалось в хорошем месте - сухой бугор, каменные надгробья, деревянные и железные кресты обильно заросли чистотелом и всякой другой мелкой травкой. А дальше река. Городские власти, выделив деньги из своего скудного бюджета, отстроили железные ворота, рядом новую каменную сторожку, красную кирпичную стенку с фигурной кладкой поверху, у оврага стена обрывалась, там был навален песок, застывший цемент, куски железной проволоки, кожухи от моторов, скелеты старых холодильников, железные кровати, ржавые бачки стиральных машин, великое множество пустых банок из-под масляной краски, разбитые бутылки, куски почерневшей ваты, куски унитазов и автомобильные покрышки.
      - Похорони меня, Никифор, рядом с Соней.
      - Это уж, Соломон Моисеевич, не сомневайтесь. За вашу душу и Софью Натановну непременно выпью.
      Жирный темный пласт лег ему на глаза.
      - Как мы с тобой жили? Как все, Сонечка, - и зашептал сухими губами. Особой роскошью у нас не пахло, ну и ничего, жили. Не как Рокфеллеры, чего нам было делить? И не обижались друг на друга, нет. Вот и не заметил, как ты померла - раз мы тут с тобой, рядом тут... совсем. - И заснул, привычно привалившись к холмику.
      С реки прилетели голубые стрекозы. Они садились на лысину Соломона. Царь не реагировал. Сначала заскулила маленькая белая собачонка. Она, прихрамывая, отошла чуть дальше от Соломона, завыла. Лисья морда подхватила вой. Когда это случилось? Никифор плохо помнил. Его голова после выпивки еще не вошла в раздумье. И кругом еще не совсем стемнело. Никифор отцепился от стола, зыбко пошел на вой.
      - Эй, царь Соломон! Царь Соломон! - Никифор наклонился, пощупал его лоб. Собаки притихли. И слышно было, как густо и жарко лепились к нему мухи.
      - Значит, так, - заключил Никифор и, ухватив Соломона за ноги, поволок к воротам. - Нельзя тебе тут, заругают меня, брат, а с одной-то пенсьей, сам понимаешь, - край!
      Голова Соломона стукалась по каменной дорожке, а правая рука вытянулась, казалось, хотела схватиться за ограды и кресты. За ними до самых ворот шли собаки.
      У шоссе Никифор аккуратно его уложил. Вернулся к себе в сторожку, добрал бутылку.
      - Упокой, Господи, антихристскую твою душу. И чтоб там все у вас было по-людски. Бог, Соломон, все вам наладит. И твой, и наш, эх... Ну вот, порядок.
      Сторож пошел к шоссе. Соломон лежал на том же месте. Мимо проносились машины.
      - Эй! Эй, - у Никифора устала голосовать рука. - Эй, эй, эй, эй, эй вы, возьмите человека, бляди!
      А те все мимо, все мимо...
      САРА
      Чикин считал, что его собака еврейка. Он нашел ее в одном из дворов ночью, когда на машине-кране приехал за контейнерами с мусором. Чикин сразу признал в невысокой черной суке еврейку. И та тоже не отрицала. Он прозвал:
      - Сара!
      Сука кинулась к нему, завиляла хвостом, приластилась к ноге.
      Город спал. В большом доме напротив горело только одно окно. Чикин ударил собаку носком ботинка, она взвыла. Когда же Чикин пошел к кабине, собака кинулась к нему.
      Чикин хотел еще раз ударить, но не стал:
      - Ты что? Со мной, что ли, хочешь? Думаешь, буду тебя куриными косточками кормить?
      Собака подняла голову, тоненько поскуливала.
      - Эх ты, еврейская твоя душа. Ее бьют, а она, видишь ли, целоваться лезет. На груди у ей - рыжая, иудейская звезда, понятно, - и решительно открыл дверцу машины. - Прыгай, жидовочка.
      Собака послушно и как-то умело вспрыгнула в кабину. Чикин выжал педаль.
      "Значит так, - подумал он неопределенно. - Значит, получается, прилепилась. Ладно, в конце концов, чего?" - обращался он неизвестно к кому.
      Дома Сара быстро обежала чикинскую квартиру, больше всего ей понравилась в кухне.
      - Квартирка небольшая, - вводил в курс Чикин, - сервант, диван и прочее - это мы имеем - раз, ковер во всю стену - два. А ты, наверно, думала - у меня три комнаты? Нет. И жены тоже нету. Была, да отвалила, ушла по семейным обстоятельствам. Кстати, мы с ней нерасписанные жили. Клава, Клавка, ну, в общем, это тебе понятно? Не так чтобы раскрасавица была какая, но сказать ей - "здравствуй" вполне можно. У нее девочка еще от раньшего... А я не возражал. И по первости созвучно жили, - Чикин вздохнул. - Клавка и готовить могла: пироги разные с капустой или с грибами. Это у ней наследственное. Летом в клавкину деревню вместе ездили, там и девочка с бабкой да с дедкой проживала. А теперь я тут абсолютно сам, и в свете прожитых с ней годов, Клавка мне в рожу плюнула. Вот так. Ты думаешь, я это вконец забыл? Ну чего уставилась, чего?!
      Собака открыла рот, часто задышала красным языком.
      - А! Пить, что ли?
      Чикин достал блюдце, налил воду. Собака жадно стала лакать. Он налил ей еще.
      - Завтра тебя к той помойке свезу и выкину.
      Но не свез. Со смущенной улыбкой он утром вывел ее гулять. Двор не сразу привык к редкому собачьему имени.
      - Чикин, - говрили ему во дворе, - ты как-то не так собаку назвал.
      - Это почему?
      - Не подходит. Назвал бы как-нибудь Чернушкой или Чернявой, или Цыганочкой.
      Чикин убрал улыбку, ушел в строгость:
      - Кто запретит, какой такой закон? А потом она и есть Сара... Поглядите - глаза желтые, с песочком, - и к собаке. - Сара!
      Собака тотчас подбежала. Ни на кого не оглядываясь, они пошли в подъезд, к лифту.
      Сара теперь всегда ездила с ним в машине на работу. И это были счастливые собачьи часы. Но выходные дни Чикина Сара могла бы запалить черным огнем, засыпать пеплом свою приблудную голову.
      Чикин поздно поднимался. Долго завтракал, обильно накладывал в тарелку и для Сары.
      Но сука не ела. Молча лежала под столом.
      - Трудная судьба вашей нации, - рассуждал Чикин, - очень даже паскудная. Взять даже, к примеру, Гитлера. Хотя, говорят, при нем строили прекраснейшие дороги. Автострады. Рассказывали мне: до сих пор те дороги живут. А у нас что? Каждый год ремонт. Только положат асфальт, опять ломают. Нет, нам до ихней аккуратности пилить и пилить... Чего делаешь, Сарочка? он заглядывал под стол. - Не унывай, чума ты окоченелая. Сейчас станем с тобой кровь разгонять.
      Чикин шел к динамику, включал его на полную мощность. Потом открывал шифоньер, снимал с крюка толстый ремень с медной пряжкой.
      - Сара, - звал он, - выходи. Чего уж там? Надо творить искупление вашей нации, будем вам делать аминь.
      - Сара, кому сказал?! Не разжигай меня, - и тяжелел голосом. - Какие тебе еще приглашения?
      Лез под стол и за шерсть на загривке вытаскивал дрожащую собаку.
      - Какой у вас язык - юдишь, да? Давай, разговаривай, - и не сильно опускал ремень. Потом размахивался, бил крепче. Собака от каждого удара вздрагивала, закрывала лапами морду.
      "До чего ваша нация мудрая, - удивлялся Чикин. - Голову беречь надо до последнего. Тут весь наш разум".
      - Говори! Говори! Говори!.. Говори!
      Бил долго, но все-таки не в полную силу. Сара не причитала, но и не огрызалась. И Чикин внутренне ею гордился : "Это верно - нельзя нам оптимизму терять".
      Вечером он сажал суку рядом с собой на стул смотреть телевизор. Они смотрели все подряд: экономические передачи, про компьютеры, футбольные матчи, "Спокойной ночи, малыши" и обязательно программу "Время".