Я поглядел с моста на реку. Там под берегом лежала моя лодка, белая и живая. И я вспомнил Ивана Руфыча и Селение. Сил не было. Я плыл и плыл думал, скоро конец пути, и вот - грязь, и опять по грязи, по грязи, да еще лодка... Куда ж я с лодкой денусь?
      По колее, между грязей из деревни шла женщина в зеленом пальто, торопилась, спешила в клуб на гулянье.
      Я не решился сесть - и как лошадь стоял, почти засыпая. И когда закрывал глаза, видел рябь на воде - вроде еще плыл.
      Холодный ветер. Я весь продрог. Услышал, с угора, с той стороны, от леса, шум машин. Подался к середине моста. Замахал рукой. Медленно шли машины - они как бы соскальзывали по грязи.
      Первая машина гуднула. Я отступил. Замахал рукой, закричал:
      - Стойте! Стойте!
      И вторая, за ней третья машины прошли мимо. Я остался у перил. Мост еще вздрагивал, а машины уходили.
      От леса двигались две отставшие. Я встал посреди колеи.
      - Врешь, остановишь, - закричал я. Злоба заволокла мою душу. Меня стошнило. Машины подвигались ужасно медленно.
      Первая машина, слепя меня фарами, остановилась.
      - Сволочи! - кричал я шоферу, который вылез из машины и глядел на меня. Я заметил, что он был сильно пьян.
      - Сволочи! Не хотите брать. Ведь я от Селения перегонял лодку, слышите, гады? - Я задыхался.
      Господи, сделай так, чтобы они взяли мою лодку. И опять вспомнил Николаева.
      - Доктор Холин, - повысил голос следователь.
      Из-за сиреневой занавеси, закрывавшей часть комнаты, вышел бывший политзаключенный, известный в городе доктор.
      - Скажите, доктор Холин, подсудимый помогал политическим заключенным?
      - Да. Ничего дурного мы от него не видели.
      - Вы подтверждаете, что он способствовал освобождению заключенных? Были открыты двери камер, ворота тюрьмы?
      - Подтверждаю.
      - Спасибо, идите.
      Когда Холин ушел, допрос продолжался.
      - Я знал мнение доктора Холина. И вот для объективности вызвал его. Но теперь, когда вы понимаете, что я с вами предельно честен, ответьте, где ваш тайник? - следователь говорил серым, тихим голосом. - Почему вы молчите, Николаев? Вам придется отвечать, поручик Николаев.
      - Какой тайник?
      - Ведь из тюрьмы бежали не только политзаключенные? Какую взятку вам дали уголовники?
      - Хорошо. Я вам отвечу так: я никогда не брал взяток и никому не продавал свою совесть.
      - Тогда объясните, почему вы открыли двери тюрьмы? Как это вам удалось?
      - Я уже рассказывал. В основном в тюрьме держали политических, жизнь которых была в опасности. И это я вам говорил.
      - Благородно. Но вас волнует не только жизнь людей, но и судьба вещей. Будучи помощником Матвеевой, вы возглавили Отдел брошенных имуществ. Где же золото, бриллианты, дорогие украшения? Кстати, Матвеевой по некоторым обстоятельствам уже нет в городе, и она теперь не сможет вас взять под защиту. На что вы рассчитываете, Николаев?
      - На разум.
      - Прекрасно. Так где ваш тайник?
      Помню, не выдержал, рванул рубашку, застучал себя по груди:
      - Вот... здесь. Можете взять, только скорее.
      Я начинал задыхаться. Я не мог говорить. Он дал мне стакан воды, вода расплескивалась по полу... Руки дрожали... Я тонул в желтом песке. Это видение, что меня засыпает песком, мучило меня на допросах. Мне казалось, что я должен куда-то бежать, а песок бушевал - закрывал мне рот, глаза, нестерпимо жег... И я поворачивался на спину. Надо мной летали огромные черные птицы - я понимал: они ждут, когда я перестану шевелиться... И когда сознание возвращалось ко мне ... я видел, что он подставлял мне лампу к самому лицу, стекло от керосиновой лампы едва не обжигало мне лицо...
      Из подвала меня вызывали так:
      - Помощник Матвеевой, с вещами наверх.
      Не по фамилии. А именно так. С вещами - значит, расстрел. Ставили к стенке в саду, где пышно росли виноградные лозы... Я оказывался то третьим, то пятым... Стреляли над моей головой. Потом уж я перестал понимать, молил Бога, чтоб не упасть на колени. В подвале не спал. Задыхался... ужасно хотелось курить... Когда гремел замок на двери, я ждал выкрика: "Помощник Матвеевой, наверх... С вещами".
      Это становилось моей жизнью. В подвале перестало для нас существовать время, а возникало лишь, когда открывалась дверь... и конвойные выводили в сад.
      - Чего ты орешь, чума? Давай лодку де? - И шофер запел. - Эх, в тальянку сы-ы-ы-грал Проня...
      Мы спустились к реке. И вместе потащили лодку: я, этот шофер Вася и приятель его с другой машины, худой, лицо его плохо разглядел, - оба пьяные вдребодан. Лодка качалась.
      В доме над рекой заголосили. Надрывный, тягучий этот крик пронесся над рекой:
      - Ой-ей-ей!
      - Чего это они? - спросил Вася.
      - Тот человек, - сказал я, - умер.
      - Помер? - переспросил Вася и опять затянул: - Э-эх, в тальянку сыграл Проня!
      Мы положили лодку на мешки с цементом в первую машину. Шоферы накрепко закрепили ее канатами. Я сунул рюкзак в кабину Васи, сел рядом с ним.
      - А чего вы не вместе, не одной колонной едете? - спросил я. - Товарищи твои не хотели меня взять.
      - Ты, поди, на мосту стоял? На мосту нам не положено останавливаться... Да ну их, козлы муровые! - ругался Вася. - Скалымили вместе, так не понравилось, что побольше взяли.
      Машины медленно шли среди грязей, ползли на подъем, где опять виднелись дома деревни.
      Но только недолго мы ехали.
      - Вот что, парень, - сказал Вася, когда наши машины въехали в деревню. - Ты поставь нам бутылку, а то лодку-то как же... - И он остановил машину.
      - Хорошо, - я покорно открыл дверцу и прыгнул на дорогу.
      И эта задержка была неприятна мне. Мы проехали не больше полутора километров, а их охватила жажда. Так когда же мы доедем? Но я сдержался и ничего не сказал.
      Мы подошли к зданию клуба. Около него стояло много народа, большинство молодые парни, лица разгорячены вином - и все точно готовы были начать веселье или ожидали кого-то - потому что повернулись к нам. И глядели на нас.
      А Вася спросил, где нам достать водки, потому что человек желает угостить их.
      - Ребята, - сказал второй шофер. - Мы хотим выпить...
      И все засмеялись.
      - Цыгана надо побудить, - сказал кто-то из мужиков. - Он Катьку-продавщицу позовет. Она тогда откроет магазин.
      - А где Цыган?
      - Вона.
      Чуть в стороне от крыльца лежал человек ногами в луже, в фуражке железнодорожника - и спал.
      - Спит?
      - Мертвый.
      - Мертвый? - Я подошел и наклонился над ним. Снял фуражку, стискивающую его голову, - и черные волосы точно вздохнули свободно.
      - Эй, очнись! Эй!
      - Мертвый, вот что.
      Я дотронулся рукой до его лба - и он тотчас поднялся, дико посмотрел на меня.
      - Сейчас. Цыган один минут. Я ее приведу... - И засмеялся. - Цыган все может. Цыган из земли... - Он поднял фуражку и полез на крыльцо, расталкивая мужиков.
      - Пошли вы... - кричала женщина, - и рожи ваши постылые, и твоя-то морда - повернулась она к Цыгану. - Сколько раз будете гонять меня? Дайте хоть ночью покой... Концерт мне послушать когда?!
      - Слышь, - подошел ко мне Вася. - Ты вот что... Я тебе говорил: купи поллитра и закуску. Так шут с ней с консервой, - давай две поллитры.
      И я тоже почувствовал радостный подъем во всем теле и протянул женщине деньги. Она внимательно поглядела на меня.
      - Не наш какой-то! - закричала она, повернувшись, стала опять рваться из рук Цыгана.
      - Уйди, черт! Пусти! Пусти-и-и....
      - Отпусти ее, - сказал я Цыгану. И, близко подойдя к женщине, произнес: - Я устал умирать. Я приплыл на лодке. И хочу угостить шоферов.
      Моя разумная речь подействовала на нее, она пошла к магазину. Подмигнув нам, за ней двинулся Цыган.
      - Ну и ловок! - засмеялся вслед ему Вася.
      Мы ждали его за магазином, и он вскоре появился, довольный, с двумя стаканами и двумя поллитрами водки. Мы сели тут же на доски, кем-то положенные, наверно, для той же цели.
      Вася хотел налить мне, но рука его дрожала, и водка расплескивалась.
      - Не надо, я не хочу, - покачал я головой. - Спасибо.
      - Пей так. - И Вася протянул мне бутылку.
      - Нет! Нет, я не могу, - и тут увидел истязателя. Он стоял недалеко от магазина и даже не смотрел не меня.
      - Эй, послушай! - крикнул я ему. - Я хочу забыть тебя, и тот Южный город. - И быстро опрокинул стакан. - Ребята, давайте это оставим, попросил я.
      Вася засмеялся...
      - Ты шутник, Проня! Ой ты, Проня. Во, паря! Эх, в тальянку сыграл Проня. - И он стал пить прямо из бутылки.
      - А Цыгану? Эй! Дайте Цыгану, - потянулся Цыган.
      Мы выпили две бутылки и пошли к машинам.
      Снова загудели моторы. Слава Тебе, Господи, загудели моторы! И мы поехали.
      Мотор натужно ревел, и скобы с цепями наматывали грязь, выдирались из грязи.
      - Э-э-э... - И вся машина сотрясалась - напряженная; и головой вперед, как живая, - по глубоким колеям. Стекла дребезжали, нас мотало, и я тоже напрягался, помогал машине.
      И Ваську трясло, его точно изнутри кидало толчками - и он все бормотал: "Ты, паря, нас не обижай. Ты хоть кто там, а не обижай."
      - Господи, - пробормотал я. -П омоги колесам, помоги нам...
      Нас тряхнуло, затрещал кузов.
      - Лодка-то еще жива? - спросил я.
      - Чего? А-а... Жива... Чего ей?
      И в это время нас потянуло - и мы стали ползти назад...
      - Все, паря... Приехали...
      Вася упал на руль.
      Я открыл дверцу и прыгнул в грязь.
      - Ну давай, может, подкопаем, - сказал Вася.
      Лодка была на месте, освещенная сзади фарами другой машины. Вышел второй шофер, Виктор:
      - О-о! Порядок.
      Вася залез на скат, достал лопату.
      - Брось! Я попробую объехать, - сказал Виктор.
      - Господи! Соверши чудо. Дай ему объехать, тогда он нас зацепит тросом и вытянет.
      Медленно Виктор вывел машину вперед и остановился.
      - Иди все ж, подкопай, - сказал Вася и отдал мне лопату.
      Шоферы стали прилаживать трос, а я полез под скат, выбирая жидкую грязь.
      Руки у меня едва держали лопату, и все же я старался.
      - Ладно, садись! - крикнул Вася. - Слышь, садись. - Я послушно полез на свое место. Моторы заревели... Виктор дернул раз, другой... еще... и машина подалась, двинулась.
      - Хорош! - Он достал из-за спинки сиденья две пол-литровые бутылки водки.
      - Хочешь?
      - Не! Не! Я уже всё.
      - Ну как знаешь, - и приник, жаждущий. Руки его дрожали, и водка текла по лицу... - Слышь, друг, влей. - И он протянул мне бутылку: - На-ка.
      И я стал вливать ему в горло. Он судорожно глотал, и часть водки заливала ему лицо, глаза.
      - Хорош... Э... Витьке отдай... Витьке скажи, что скалымили... надо Витьке...
      Я послушно взял бутылку и пошел к другому шоферу.
      - Ну, будем здоровы, - сказал Витька. Он казался более трезвым. Сам поднял бутылку. Но и ему было тяжело пить из горла. Он мотал головой и, как теленок, вскидывался, мычал... И не допив, сказал: - Не вылезай, чего? Поехали со мной.
      Я остался с ним.
      Виктор включил мотор, потихоньку тронулись.
      И опять рядом я услышал голос Николаева.
      - Как мне удалось выжить? Случай. - И Николаев повторил: - Да, случай. - Улыбнулся. - Вместо Шерстнева-Гурейко руководителем тройки назначили бывшего политзаключенного, который меня знал, когда я работал в тюрьме, товарища Мищенко. Я был вызван из подвала, увидел товарища Мищенко уже как боевого командира - на столе лежала фуражка с красной звездой, наган в кобуре на его правом боку, шашка на левом. Назначение Мищенко, кажется, было временным. Но для меня спасительным. Более того, я получил бумагу "С особого учета снят". Это вот что: я уезжал из города. А все бывшие офицеры, проживавшие на территории белых, ставились на учет, их обязывали являться в военную комендатуру. Должны были отмечаться, накладывались ограничения и прочее... Но я не к тому - спустя десятилетия, уже в этом возрасте, то есть в таких преклонных годах, я встретил Кровца. Представляете? Случайно. Ехал к своим знакомым в гости, во дворе увидел. Узнал. Хотя он был в плохом виде. Никакого зла я на него не держал, даже, поверите ли, обрадовался - испытания легли на мою молодость, что там говорить! - и этот человек оттуда, из Южного города, моя жизнь - смерть... тогда был шанс, полшанса, что останусь живым, а теперь что? - И Николаев усмехнулся. - Как потом выяснил от своих знакомых, Кровец жестоко пострадал в годы культа - семнадцать лет: десять в лагере и семь на поселении... Тут, знаете, не кошка начихала. Валил лес в Красноярском крае в Саянах. Центр у них в Канске, а лагерь в поселке Тугач, и оттуда "командировки" в Жедорбу, в Амбарчик, в Старики. Работа самая тяжелая: трелевка, вывозка... ну и сплавляли лес по речке Жедорба. Заключенные голодали, умирали. Кровец выдержал, потом ссылка в село Мотыгино... И здесь голод. Все это Кровец рассказывал моим знакомым, таким Воронцовым, Евгению Сергеевичу и Евгении Павловне... Два Жени... Они мне так и звонят: "Это два Жени..." Оба на пенсии, интеллигентнейшие люди. Евгений Сергеевич в прошлом инженер. Так вот, получаю от них известие, что Кровец увезен в больницу... Куда? Чего? В общем, в желтый дом. Представляете? У него никого нет родственников. Жена лет восемь как умерла... Ну и я стал к нему приходить, - Николаев вздохнул. Замолчал. - Грустная картина. Сначала я привозил ему чего-нибудь сладкое: печенье, конфеты, а также яблоки, апельсины. Но потом начал дома специально готовить, чтоб было не больничное.
      - Мальчики! Мальчики! - звала больных сестра. - Свидание закончено. Родственники, прощайтесь.
      Кровец испуганно оглядывался на сестру. Что делать? Приходилось расставаться. И я поднимался из-за стола.
      - Посмотри, чего там, едет ли Васька, - попросил я.
      - Уа, ау-ау-у.... - Виктор не разговаривал, он точно укачивал невидимого ребенка и сам тихонечко стонал. - Уа, ау-ау-у-уу.
      Я открыл дверь н поглядел: машины с лодкой не было.
      - Вить, очнись... Давай назад. Нет Васьки.
      - Уа, а-ау-уу, - качал ребенка Виктор. И вдруг засмеялся. Волосы падали ему на глаза. Кепку он где-то потерял. И открылось его прекрасное, чистое лицо.
      - Давай назад, - сказал я.
      Виктор распахнул дверцу, выглянул, потом вытянулся, почти встал на педали, и машина поползла назад...
      - Давай еще, еще!
      - Останови! - закричал я. - Тормози!
      Но было поздно. Задние колеса съехали в кювет.
      - Прибыли, - ясно сказал Виктор, выпрыгнул на дорогу.
      - Смотри, - показал я ему на колею. - Это то место, где мы уже сидели.
      - А Вася?
      Может, они сговорились, подумал я. Где моя лодка?
      - Уа-у-у-у, - опять начал укачивать ребенка Виктор.
      Далеко не уйдет, подумал я. По колее его найду.
      - Пойду, - сказал я.
      - Погоди, чего? Уа-уа-аа, - опять услышал я.
      Я шел по колее и внимательно смотрел. Кругом лес и грязь. Только грязь... Едва светился рассвет за лесом. Не прошел я и полкилометра, как увидел: у самой дороги, раскинув руки, лежал человек в грязи.
      - Эй, эй!
      Я поднял его голову:
      - Эй!
      Очистил лицо от грязи.
      - Ты жив, Вась?
      Он замычал.
      - Где машина? - Я его приподнял. - Эх, в тальянку сы-ы-ы-грал Проня. И Вася закрыл глаза.
      Оттащил его от дороги, посадил - и увидел следы скатов ... В стороне, в небольшой яме, на боку лежала машина, а рядом - белая моя лодка и мешки с цементом. Некоторые мешки разорвались, и цемент высыпался.
      А-а! Ладно. Пускай сидит. У меня уже нет сил... Врач! Исцели самого себя... Я подошел к лодке. Цела ли? Поглядел. Не треснула. Только сбоку, где был сучок, жестяная затычка выпала. Крепка твоя лодка, Иван Руфыч, правда что хороша... Я залез на опрокинутую машину, с трудом открыл дверцу - и начал выдергивать рюкзак.
      Мне это удалось. Я потянул - спинка сиденья сдвинулась, посыпались ключи, еще какие-то железки, они упали вниз, добивая боковое стекло...
      - Ну, прощай, моя лодка! - Я надел рюкзак.
      Васька уж опять свалился и лежал на боку около дороги. Я медленно побрел по колее. Каждая косточка во мне была размолота.
      Дорога делилась, распадалась на две такие же, как прежде. Я остановился. И стал ждать. Куда идти?
      Это чувство, которое должно было во мне родиться, - оно не приходило. Оно почему-то не приходило.
      - Вы сказали, что сестра называла их "мальчиками". Ну этот бывший следователь - Кровец, он-то уж был старик?
      - К сожалению, среди больных много молодых, очень много.
      - А какой из себя Кровец?
      - Совершеннейший старик, без зубов, голова дыней, с остатками волос, из-под лохматых седых бровей младенческие глаза. И весь сник пустым мешком, сидел в этой выцветшей зеленой пижаме - потрепала жизнь человека. Жалкое зрелище. А голос сохранился почти густой, даже мне казалось, прежний. Говорил он очень странно: "Ветер меняется... северный... Птичка поет... В доме закрыть дверь... скорее... скорее..."
      На свидании мы обычно сидели с ним в дальнем углу их столовой. Ел он жадно. Ложка скрежетала по кастрюльке, в которой я приносил ему еду. Чаще всего готовил для него мясо. Вилки им не полагалось, ну и, конечно, ножа тоже. А мясо я сильно разваривал - он ведь без зубов. Расправлялся быстро и ложку долго облизывал.
      В свой уже третий приход я начал понимать... Вернее, он мне приоткрыл... и я понял: "северный ветер" - это приближается сестра... тревога... доверять ей нельзя... работал мотор разоблачительства - его сердце никому не доверяло. Но он на посту - все эти годы, пройдя лагерь, ссылку - едва выжив. "Закрыть двери дома" - ему казалось, что удерживает дверь, наверное, казалось, что один держит... Он понимал, что его воображаемый "дом" с годами уходит в землю, но он хотел исчезнуть в объятиях с врагом - теперь он хотел взять на себя все: и слежку, и расследование, и вынесение приговора... Последними усилиями, когда его уже засадили сюда... он продолжал в бредовых разговорах больных отыскивать блестки крамолы. Шариковой ручкой, на клочках бумаги писал дрожащим, неверным почерком одно только слово - расстрелять. Отдавал мне. Вот для чего я ему был нужен.
      Я решил идти по правой дороге. Но силы оставили меня. Я сел прямо в грязь, в колею. Все - я кончился. С меня хватит, ну все, понимаете, неизвестно к кому обращался я. По самую завязку. И я повалился в колею. И все-таки, хитрый мужик, освободился от лямок рюкзака, подложил рюкзак под голову, стараясь удобнее лечь в свою могилу из грязи. Стало немного легче. Лежал. Не шевелился. И откуда-то вдруг прилетела, как мы пели в детской колонии: "Фартовый я мальчишечка, зачалили меня, зача... зача... зачалили меня".
      Тогда я повернулся. Стал на колени. На некоторое время так и застыл - в позе двухлетнего ребенка. Какие-то звенья в душе соединились. Я встал на ноги, вытащил из коричневой грязи рюкзак. Вдел руки в лямки.
      Я все же решил идти по правой дороге. Сделал один шаг, другой... Получилось.
      Впереди виднелся дом, совсем недалеко от развилки. Я шел, а ноги мои расползались.
      Подошел к дому, постучался в дверь. Открыла мне женщина.
      - Мне бы поспать, - сказал я.
      Она ничего не ответила. Показала мне место на печке. Я залез на печку и скрутился. Но меня трясло, и заснуть я не мог.
      Пролежав там около часа, я спустился вниз - и увидел: за столом сидели две женщины - одна та, что открыла мне, и другая, помоложе.
      Они ели суп из миски.
      Я почувствовал голод. Попросил:
      - Дайте мне тоже супа.
      Старшая хозяйка дала мне ложку - и налила в другую миску жирного куриного бульона - и они продолжали молча есть, не глядя на меня.
      Я пододвинул к себе миску, увидел, как сверху плавают желтые круги жира - и мне стало тошно.
      - Если б еще хлеба, - попросил я.
      Старшая отрезала мне ломоть, ничего не сказав. Я ел. Меня мутило.
      Вдруг я услышал шум моторов. Отложил ложку.
      - Что это?
      - Уркает, - глухо сказала старшая.
      Я подошел к окну.
      По другой дороге медленно двигались машины. На первой, поверх мешков с цементом лежала моя белая долбленка, крепко обвязанная.
      Машины и лодка проплыли и скрылись за угором.
      Как же так? - думал я. - Ведь и машина у них была перевернута, а другая - в кювете... Как они сами поднялись?
      Вышел на волю, прислонился к стене. Моторов уже не было слышно.
      - Дядя! Почему ты плачешь? - рядом со мной стояла девочка. - Иди в дом... - Я поднял к глазам руку. - Дядя! - звала девочка. - Иди в дом.
      Я сказал:
      - Сейчас пойду... Это там твоя мама?
      - Нет, крестная. И тетя Вера.
      Я вошел в дом. Взял свой мешок.
      Женщины ели курицу. Они молча рвали ее руками.
      - Куда эта дорога ведет? - спросил я. - Вот эта, на которой стоит ваш дом?
      - В Озерки, - ответила старшая.
      Я поблагодарил ее.
      Я шел по дороге в Озерки. Дорога свернула в лес. На елях и соснах ни единой хвоинки. Лес был черным. Мертвым. Дорога становилась все уже, превращаясь в тропинку. Болотистая земля хлюпала под сапогами. Кто-то проложил деревянные слеги. Они прогнили. И неудачно поставленная нога проваливалась в рыжее месиво.
      Мокрый, я шел и шел. Что-то заставило меня оглянуться. Совсем неслышно за мной двигался Николаев.
      Когда он увидел, что я оглянулся, то быстро приблизился:
      - Надеюсь, я вам не наскучил своими разговорами?
      - Напротив.
      - Ну что ж, - он помедлил, - прощайте. Теперь уж сами. Помните, как я вам рассказывал про город Ченстохов, когда я был ребенком. Я близко увидел летящего ангела. Помните?
      Я не успел ответить: он как-то задом стал быстро удаляться.
      - Ничего не бойтесь, - услышал я издалека его голос.
      Самого Николаева я уже не видел.
      На лице я ощутил легкий ветер. Черные деревья стояли совершенно неподвижно. Продолжал идти. Слеги трещали. Я падал. Выбирался опять. Руки окоченели от мокрой жижи. Иногда полз. Рюкзак давил, жевал спину. Я терпел. Снова вставал и шел. Не знаю, откуда хватило сил. Может, не хотел могилы среди черного леса... Шел. И неожиданно черный лес кончился.
      Открылась широкая луговина с разнотравьем. И живой лес. Вот когда в меня полностью вошла душа Гали. Где-то она тут, совсем рядом.
      Вот и Озерки, по-местному - Болотиха. Изба старца Григория Куприяныча, куда примаком был взят шофер Миша Силинский. Первый, кого я увидел, был Миша Силинский.
      - Ты чего ж за мной не приехал? - поинтересовался я.
      - Машина сломалась, да и дорога закрыта. Думал, ты как-нибудь сам доберешься.
      - Миш, как это получилось? Мне помогали два шофера, правда, оба были сильно выпимши. И один загнал машину в кювет, а у второго она завалилась набок. Как же они выбрались? Кругом в поле глина, грязь.
      - О, паря, две машины из грязи всегда вылезут.
      Он спешил.
      - Ты куда?
      - На бор, там у нас техника стоит.
      - Погоди. А что с лодкой-то будет?
      - Как-нибудь образуется, все путем будет. - И он пошел на бор.
      * * *
      Время уже не имело значения. Мы лежали на синей кровати. Напротив огромная, недавно битая глиняная печь, рядом валялись белые стружки. Все было, как в первый раз. Тогда ко мне приехала Галя.
      Мы лежали в новой зимней избе, ее только-только срубили. Сколько потом я сбивал печей и в Болотихе, и в Сергеевской, и в Заречной. Я еще застал тот старинный обычай сбивать глиняные печи деревянными молотками.
      Запах стружек, белых стен. Галя не двигалась.
      "Это ты меня позвала, или я сам?" - мысленно спросил.
      Она не ответила.
      Быстро светало. Открылась дверь. Вошел старец с белой бородой, Григорий Куприяныч. Он низко поклонился мне.
      - Спасибо, что не забываешь нас. Чай идем пить?
      - Как раньше? - спросил я.
      Он кивнул и закрыл за собой дверь. Я стал одеваться. И тут я увидел вытянутое голубое облачко. Облачко закрыло Галю.
      И вдруг меня ветром сдернет
      Не в пропасть, а в высоту.
      Там может пущу я корни
      И, может быть, прорасту.
      - Галя! - крикнул я. Голубое облачко в белесом небе почти не видно. Я вышел на крыльцо. Разгорался день.
      Мимо с чугуном скорой походкой прошла к свинарнику Мария Васильевна, теща Миши. Она улыбнулась мне.
      Впереди, среди разросшейся бузины, как и раньше, стояла банька, правда, крыша провалилась, торчали черные балки.
      А внизу под угором текла речка Яхронга.
      Я пошел вниз, всполоснуть лицо. Вода охладила меня.
      Я поднял голову. На угоре стояли все они: Григорий Куприяныч, Мария Васильевна, мои родители, Толик, Алла и еще множество знакомых и незнакомых людей. Они молча смотрели на меня.
      Я услышал неторопливый голос старца Григория Куприяныча:
      - Прощай и прости нас.
      - Значит, я...?
      - Да, тебе дано еще время подготовиться к смерти. Не профукай.
      Слово корябнуло меня. Но ответить уже не мог. На угоре никого не было.
      Парило. А в белесом небе я увидел белую точку. Я не сомневался. Душа Гали покидала меня. Встречусь ли я с ней когда-либо?
      Посмотрел на речку. Я увидел, как, подгоняемая течением, плыла моя долбленка. На дне ее плескалась вода. Покачивались шест-весло и черпачок.
      Я полез в воду. Поскользнулся. Упал. Правую руку обожгло. Я вытащил разбитую поллитровку. Боли не чувствовал, но кровь по руке текла сильно. Я перевалился в лодку. Она почти затонула, а выдержала. Иван Руфыч, подумал я, лодка твоя хороша.
      Из дырки, где был сучок, заплескивалась вода. Я взял черпачок, стал вычерпывать воду. Вода окрасилась алой кровью.
      Стал зализывать рану. Потом взял весло. Кровь не переставала течь. Я сел на досточку и начал грести.
      Мелькнуло в голове: "За что же мне такое?" Да тут же по-местному, по-озерецки отогнал эту мысль. Хозяин знает, кого в фатеру пускать.
      Я был покоен. И уже не трудил голову, за что мне это. Только бы не профукать, улыбнулся я словам старца Григория.
      Я не знал, где Яхронга впадает в ту реку, что протекает рядом с Селением. Где-то была излучина, за мостом. Мне хотелось напоследок еще раз увидеть мужиков из Селения. Не знаю, зачем, но очень хотелось. И чтоб слепой обязательно был. Он придет, я не сомневался.
      Вокруг меня сгущались годы. Я смотрел вдаль и видел отдельно каждую травку: на склоне холма среди камней - черноголовник, вдоль берега, на отмели, - горец, на лугу - чистяк. И я удивился: ведь был близоруким. Откуда? Значит, так надо. Или как Мишка говорит: "Все путем".
      И вспомнил, что на высоком бугре стоят и церкви, и погосты. Ближе к небу. Особенно погост вспомнил, среди сосен, и там, рядом с крестами, трава, земляника от солнца переспелая, почти черная.
      Я махал веслом. Кровь на руке засохла. Привычно работал. Мелькнуло в голове: "Как же потом, против течения, по той реке, где Селение?" А, ладно. Где шестом буду пихаться, где волоком потащу.
      С лодкой я не хотел расставаться.
      Я вывел лодку на середину реки. Семя времени уничтожилось в моей душе. И я услышал, как поднимается слабый росток новой жизни.
      Пошел лес. Но не черный, живой. С подлеском бузины, малины.
      Тень от высокого берега. Облака в воде.
      Ветер я чувствовал лицом, запотевшим от работы телом. Далеко, в темноте леса, услышал крик дятла. Он забарабанил по дереву. Я слышал дробь не ствола - вибрирующей ветки. Когда, в эту минуту или в немеренной веками будущей моей жизни?
      Прикрыл глаза. И сквозь ресницы: излучина, упавшая в воду сосна, вода шевелит ветки.
      Бурунчики кружились вокруг весла.
      Лодка, подгоняемая течением, неслышно скользила посередине реки.
      1967