Георгий БАЛЛ
      Вверх за тишиной
      (сборник рассказов)
      СОДЕРЖАНИЕ
      ПОПЫТКА НАПИСАТЬ АВТОБИОГРАФИЮ
      СТЕНА
      ДОМ СРЕДИ ЦВЕТОВ
      Цыганка гадала
      Урны
      Дом среди цветов
      Англичанин, сними калоши
      Соломон и Соня
      Сара
      Круги и треугольники
      ГЛЯДЯ В ОКНО
      Человек из дипломата
      Диссертация
      Списанный
      Повезло
      Неизвестная
      Новая звезда
      Эльвира
      ОХ, КАКИЕ ПТИЧКИ!
      Камень и жажда
      Голубые их одежды
      Судьба
      Зеркало
      Зима - осень
      Рог
      Дыра
      Путешествие
      С праздником!
      Чистый вой
      Ох, какие птички!
      Синие стрекозы
      СМЕРТЬ - РОЖДЕНИЕ
      Луг в цвету
      Дорога в Егорьевск
      Три дня
      Минута
      Смерть - рождение
      Старик и кошка
      Лукашка
      Что сперва?
      Часы
      Исход
      Я с тобой, Джо
      Не надо грустить, прошу вас
      Трагедии нет
      ВВЕРХ ЗА ТИШИНОЙ
      Бесконечность
      Последний бой
      Старик
      На шоссе
      Мост
      Вверх за тишиной
      Васта Трубкина и Марк Кляус
      ОЗЕРЕЦКАЯ ПРОЗА
      Девятая Пятница
      На машине
      Ответственное дело
      Быстро мчится машина
      Новая жизнь
      Лодка
      ПОПЫТКА НАПИСАТЬ АВТОБИОГРАФИЮ
      Извините, я родился. Где мне сесть? Здесь? Спасибо. Так мне что, рассказывать о себе? Хорошо, я вас понял. Сразу, значит, рассказывать? Хорошо, хорошо, я вас понял. Только в одну автобиографию я не уложусь, ничего? Спасибо.
      А В Т О Б И О Г Р А Ф И Я   #1
      Сохранившиеся материалы обо мне, к сожалению, весьма скудны. Родился, кажется, в городе Иншуге. Или недалеко от города, в районе Иншугских Черемушек.
      Кажется, родился на рубеже. Это было время больших потрясений. Возможно, я с честью вышел из них. По одним источникам, так оно и есть, но... (Трудно разобрать. Вычеркнуто.)1
      Имел дружеское прозвище Жирный. К тому времени уже был известен (очень широко) своими рассказами. В настоящее время трудно сказать, какие из этих рассказов сохранились или представляют... (Вычеркнуто.)
      Пьесы, о которых никто не знает, погибли.
      Судя по некоторым источникам, всегда писал на русском языке.
      Георгий Балл
      Хорошо-то как у вас. Это что, называется жизнь? Извините, понял. Вопросов не задаю.
      А В Т О Б И О Г Р А Ф И Я   #2
      Я родился в беспросветный осенний дождик. Интересно направление моего дарования. Оно развивалось в трех направлениях. Первые два я начисто забыл, а третье помню. Это нечто такое, что трудно назвать даже... Вот помню желания... Нет! И это забыл.
      Успех пришел позднее... Хорошо помню один весенний вечер... Да, вспомнил! Вспомнил главное: дыхание времени ощущал всегда.
      Георгий Балл
      Я тут у вас сижу на стуле. И стул немного покачивается. Это от воспоминаний. Извините, сейчас соберусь в единую точку.
      А В Т О Б И О Г Р А Ф И Я   #3
      Я родился от тревог и забот. Это было великолепное время либеральности. Много видел снов. И даже играл на гитаре во сне.
      В настоящее время проживаю там же.
      Георгий Балл
      А я все сижу (на стуле). Ха-ха-ха! Извините, это у меня вырвался смешок, а так, как вы знаете, я человек... Можно закурить? Не положено? Тогда я леденец - в рот. И продолжаю.
      А В Т О Б И О Г Р А Ф И Я   #4
      Помню животный страх. Нет! Нет! ... Я родился в берлоге. Глубоко. Под корнем старой сосны. Мать облизала меня языком и сказала: "Живи". Потом я окончил Институт Международных Отношений. Мать очень гордилась: все-таки я из первого помета. Где-то работал, что-то делал. В настоящее время забыл.
      Георгий Балл
      Я хочу признаться до самой, что ни на есть... И все как-то не получается. Все по касательной. А хочется глубины, хоть до желтого песочка. Смотрю прямо, смотрю в глаза. Как на плакате.
      А В Т О Б И О Г Р А Ф И Я   #5
      Я помню себя юношей. Юношей в течение многих лет был. Проходил военную подготовку. Учение давалось легко. Прошел все стадии. Я уже прошел все стадии, и в настоящее время хочу опять.
      Люблю смеяться. Снят с военного учета.
      Георгий Балл
      Вот что я вам скажу. Немножко отойдите от меня. Чтоб мне было просторней на этом стуле. Я так к нему привык. Уже не понимаю, где кончаюсь я и начинается стул. Впрочем, это не для оправдания.
      А В Т О Б И О Г Р А Ф И Я   #6
      У меня удивительно правильные черты лица. Все очень точно. Хотя есть некоторые недостатки в характере. Насмешлив. Но в меру.
      Глаза прекрасны. Уши.
      Отличительная черта: вынослив, но нетерпелив.
      В этом смысле неисправим.
      Георгий Балл
      Я тут у вас сижу на стуле, и так хорошо. Ветерком обдувает. Это что, лес тут недалеко? Стоп. Никаких вопросов. Все понял. Спасибо и извините.
      А В Т О Б И О Г Р А Ф И Я   #7
      Я ощутил себя не сразу. Первые моменты, то есть те самые первые моменты... Они наполнены. Они были до краев!
      Лучшее, что есть в моем творчестве, - это личное ощущение (или ощущение личности?!), поднятое до значения общечеловеческого (или общечеловеческое вошло в меня с ощущением личности).
      Хорошо изучил французский язык (в институте). Потом забыл его (язык). Но это не главное. Главное: я соединил... вернее, мне удалось опрокинуть (перебросить) туда... к детству (к самому раннему). В виде радуги - нынешнее мое ощущение личности (сложившейся). И я замкнул.
      В настоящее время радужное ощущение не покидает меня.
      Георгий Балл
      Боже, время-то как между пальцами.... Мне можно еще посидеть? Спасибо.
      А В Т О Б И О Г Р А Ф И Я   #8
      Землетравонебосолнце - вот какое длинное слово получилось. Я родился в пятнадцати метрах от земли. Всего в пятнадцати метрах! Когда мои братья оторвались и полетели, я тоже почувствовал боль в том месте, где прикреплялся к дереву.
      Старшие мне говорили, что я расту. Но я не хотел расти. Ведь потом можно и уме... Я цеплялся изо всех сил, но все-таки полетел. И понял, что наступила осень.
      Георгий Балл
      Значит, я еще живой? Только вот волосы... Нет, нет, я не жалуюсь. Спасибо вам, спасибо большое.
      А В Т О Б И О Г Р А Ф И Я   #9
      Родился. Наступили ногой. Хрястнул позвоночник. Вызвали в военкомат.
      - Раздевайся.
      - У меня за жизнь перебит позвоночник.
      - А печень есть?
      - Так точно.
      - Ну что ж, тогда ползи.
      И я пополз. Навстречу - молодые сапоги.
      - Не наступите, братцы.
      Я продолжаю ползти. Надо мной колоколом: бал... л... л, бал... л... л...
      Признали ограниченно годным (ВУС 2567).
      Перебитый позвоночник до сих пор болит.
      Георгий Балл
      Где стул? Его нет. Где стул? Уже убрали. Ничего. Можно и постоять.
      А В Т О Б И О Г Р А Ф И Я   #10
      Внимание! Красный свет.
      Я запомнил: свет. Запомнил слово: внимание. Я теперь ощущаю слово. Я запомнил слово округлое, ласковое. Запомнил слово властное. Иногда вспоминаю военное слово: "Ра-а-вняйсь! На первый-второй рассчитайсь!" Первый - второй. Первый - второй.
      Они кружатся - пузыри, слова эти, вокруг моей головы. И лопаются.
      И снова: "Первый - второй. Первый - второй". Третьего нет. Их только двое. (Здесь и далее намек на любовь. Возможно, на семейные отношения.)
      Я живу теперь в слове. У меня есть маленький домик (семья). И труба над домиком (уют). Все так и строится из слов. Я сам слово. И оно готово лететь вам навстречу. Возьмите меня. Приласкайте, приголубьте. На военном языке: "Возьмите меня на довольствие..."
      Внимание! Я лечу! Я лечу по направлению туда...
      Георгий Балл
      P.S. "Мрак и ночь, печаль и скорбь - во мне и окрест меня; никаких путей, все концы потеряны.
      Будем любить друг друга, это одно остается нам бедным...
      Все-таки это какой-нибудь свет, или по крайней мере это - замена истинного света. Это еще согревает или может согреть нас на срок недолгой, нам и понятной и непонятной жизни".
      В.В.Розанов
      1  Здесь и далее замечания в скобках сделаны мной. (Г.Б.)
      Письмо к героям моих рассказов
      Я - брошенный сад, заросший. Я хозяин своего сада. Яблони, смородина, малина. Яблоки валяются в траве. Все во мне уже свыклось с годами, но ищет простора.
      А на меня двигается стена из железных пустых банок, разбитых стиральных машин, холодильников, останки пружинных матрацев. Куча.
      Стена надвигается. Мой сад будет побежден. Я этого допустить не могу. Тут же, из кучи, я вытаскиваю ржавую лопату, хватаюсь за ее черенок. И стараюсь все это разгрести, разбросать. Но мои усилия тщетны. На моих ладонях кровавые мозоли. Я стараюсь привыкнуть к боли. Да, я знаю, что усилия мои бесполезны. Но даже если меня поглотит эта железная куча, все равно я был садом, садом тишины. Эта мысль придает мне силы. Я непременно должен сохранить душу моего заглохшего сада.
      За долгую свою жизнь я многое видел, понял. Надо бороться против стены, возникшей на нашем пути.
      У каждого из нас свой путь. Я твердо знаю - он уже прочерчен. Но если верить всей душой Господу и любить, тогда сад не заглохнет.
      Я люблю вас, герои моих рассказов, и желаю вам мужества, чтобы вы всегда сохраняли неповторимые черты своего лица. Вы помогаете мне услышать тишину бесконечности. Сохраним же веру и силу...
      ДОМ СРЕДИ ЦВЕТОВ
      ЦЫГАНКА ГАДАЛА
      Это было совсем недавно, зимой. На Ленинградском вокзале, когда я вернулся в Москву из еще непривычного для уха теперешнего Санкт-Петербурга.
      - Молодой человек, - окликнула меня цыганка, - с тебя много не возьму.
      - Отстань, я тебе не молодой. Я старик. К бабам ступай, а мне ты не нужна.
      - Какой же ты старик? Ты юноша. Я по глазам вижу. Мы правду говорим. Ты не виноват. Ну, давай руку.
      Не понимая сам зачем, протянул руку. Такая в них сила.
      - Вот эта линия - река широкая. А как ее зовут - сам помнишь. А тут узенькая, зовут Люлька.
      - Нет такой реки, цыганка.
      - Как же ты говоришь, нет... Люлька. И за этим холмиком - любовь. Ты ведь душою не забыл? Давай теперь денег побольше. Не жалей.
      Я открыл бумажник. Она цепко ухватила почти все деньги и засмеялась:
      - Что, вспомнил? Убивец, говно...
      - Значит, что же было? - твердил я себе. - Что же тогда все-таки было?
      В том дачном поселке, среди берез и сосен, наши юношеские души трясло нетерпением. Мы с утра торопливо глотали воздух того жаркого лета нашей вселенной. Мы были первыми людьми на земле, которым дарована жизнь. У нас даже не было имен, а только прозвища. Самым ловким из нас, конечно же, законно признавался Рыжий.
      В центре вселенной существовали две девочки - Пшенка и Манка. Обе голубоглазые, беленькие. Манка - полная девочка, подружка, необходимая, конечно, для Пшенки, совершенной красавицы с длинной тяжелой косой. И что говорить - вся мальчишеская карусель вертелась вокруг Пшенки. Только вот еще чего - ближе всех Пшенка подпускала меня, а я старался показать, что мне почти безразлично. Несколько раз я торопливо целовал ее. И я теперь подозреваю - все, чтобы посмеяться над Рыжим.
      - Рыжий, Рыжий, конопатый...
      По высшему закону, его рука и ее рука - это не мой удел. Ночами он караулил Пшенку, замирал, когда смотрел на нее. И чем больше я понимал, что он один из нас, только он один любит, и он - законный, а я - чужой, тем больше я измывался над ним.
      - Рыжий, Рыжий, конопатый...
      Мы шли с ней рядом. И ничто не предвещало, что мир рухнет, исчезнет.
      Он поджидал нас. В руке у него я увидел пистолет.
      - Рыжий, у отца взял? - спросил я и засмеялся.
      Отец его был крупный военный, который потом попал в немецкий плен, но погиб на Колыме.
      Он молча направил пистолет на меня.
      - Отойди, - тихо сказал Рыжий.
      Я медлил. А Рыжий уже повернул на Пшенку. Мы были от него всего в двух шагах. Рыжий выстрелил. И когда Пшенка, даже не вскрикнув, упала, он выстрелил себе в голову.
      Их хоронили в памятный день 22 июня. Собрался почти весь поселок: взрослые и дети. Повезли хоронить на Немецкое кладбище. Сколько цветов, сколько цветов... С этих двух смертей для меня началась война.
      А потом вся жизнь. Мой движок еще стучит. Живых друзей теперь почти не осталось. Одно слово - старик. "Какой же ты старик, ты юноша, я по глазам вижу".
      Я пошел не в церковь, а поехал на Немецкое кладбище. Зима была снежной, но день промозглый - всюду сугробы, ноги едва вытащишь.
      Руками я разгреб снег с могилы родителей. И низко поклонился. От холода и колючего снега руки мои сделались мучительно красными, не мог уже шевелить пальцами.
      Я пошел искать могилу Пшенки и Рыжего.
      Но снег был глубок. Я понял, что могилы мне не найти. Тогда я подошел к стене кладбища. В стене углубления. Окошечки для урн и фотографий. Из каждого окошечка глядели фотографии, лица - старые и совсем молодые. Я останавливался, всматривался. Кого я хотел увидеть? Просто я знал, что те, на фотографии, были когда-то живы. Пройдя всю стену, почти до выхода из кладбища, я вспомнил безымянную речку, тишину теплого света...
      - Рыжий, Пшенка, - прошептал я.- Неужели вы счастливее меня?
      Я не помнил, как вышел на задворки новостроек к этой безымянной реке. Крест-накрест забито, кто я. А только холодное зимнее небо.
      Внизу - производственный мусор, засыпанный снегом. Я посмотрел вверх, в колокольной белесости неба я ясно различил две кружащиеся багряные точки. Я слился с ними в сладостной свободе.
      Время покинуло меня. Без исповеди моя душа оказалась в бесконечности, по ту сторону жизни.
      - Рыжий, Пшенка, - прошептал я.- Неужели вы счастливее меня?
      И уже не умом, а всем своим существом обрадовался, что мне довелось побывать душой по ту сторону жизни.
      УРНЫ
      Холодок раннего майского утра. Я вышел из здания вокзала в Новосибирске. Что меня поразило - с двух сторон входа в вокзал две бетонных урны для мусора. Розовые. Похожи на огромные вазы.
      Я внутри себя чувствовал их пудовость и размеры. Каждая почти с человеческий рост. В узкой своей части урны были сдавлены стальным хомутиком. От хомутика тянулась крупнокольцовая стальная цепь. Цепи смертельно заанкерены стальным крюком к стене вокзала, залиты бетоном.
      Четыре часа утра. Я глядел на белесое небо, апрель еще недавно дышал оттуда. Я перевел взгляд на урны. Безлюдно. Вдалеке слышались гудки маневренного паровоза.
      Из дверей вокзала вышли два восточных человека. В черных шапках-ушанках и в стеганых, вишневого света халатах. Их халаты напоминали о весне, даже близости лета.
      Один был высок, а другой недомерок. Я сначала думал, что отец и сын. Но у маленького было морщинистое лицо старика. Они уселись, поджав под себя ноги, у стены вокзала, положив на колени цепь. Неторопливо вытащили стальные пилки. Там, где рука обхватывала ножовочное полотно пилки, оно было завернуто в тряпку. Как-то ладно ухватили цепи и начали пилить.
      Я подходил то к одному, то к другому. Полотно пилок было тонкое, солью врезалось в стальной позвонок кольца.
      Из-под халатов торчали черные шаровары. Ноги были обуты в калоши.
      - Ты туркмен? - спросил я высокого.
      Он не ответил.
      Тогда я подошел к маленькому:
      - Зачем здесь пилишь? Надо у самой урны. Хомутик там тонкий.
      Туркмен не отвечал.
      А пилка ходила в его руках: жик-жик-жик.
      - Ну отпилишь, а дальше что?
      - Барр... барр... - сказал маленький. Я сидел в камере с туркменом и немного понимал. - Иди, иди отсюда.
      - С закладом попадетесь, - предупредил я.
      Маленький смотрел мимо меня. И я тоже смотрел туда же, мимо.
      Вся степь горела красными и желтыми тюльпанами, маками, сурепкой.
      Время тянулось.
      Я увидел, что к кустарникам гребенчука с розовыми цветочками, ближе к воде, шли с пастухом верблюды.
      И, как песню, маленький запел, загибая пальцы, считая верблюдов:
      - Бир, ики, уч, дерт, бяш...
      Взял в другую руку пилку и продолжал, не забывая водить по кольцу:
      - Алты, еды, секиз...
      Вокзал ожил, загомонил. Люди выходили, не обращая внимания на туркменов. К первому пути подошел поезд. Народ с чемоданами, тюками потянуло к вокзалу.
      А туркмены вместе со мной смотрели на красно-желтый ковер тюльпанов.
      Я обо всем забыл. "Кто мне что должен - прощаю," - думал я. Но потом завоняло гнилой картошкой, вокзалом, нарами, парашей.
      Вдруг в глубине вокзала вспыхнул громкий девичий голос:
      Люди рожь вывозить
      Зачали девки родить,
      Коя двойни, коя тройни,
      Коя четверни.
      А Прасковья удала
      Семерых вдруг родила.
      И смех и притоптывания.
      Туркмены почти одновременно кончили лапшить. Подергали цепь.
      Сильнее и сильнее...
      Урны закачались и вдруг медленно поднялись, поплыли в небо.
      Туркмены смотрели им вслед. И маленький и большой вскочили, пытаясь ухватить стальные хвосты цепей. Но где там... И оба зарыдали, гладя руками лицо:
      - О, мен самсык - я дурак.
      - О, мен хайван - я осел.
      Согнулись, будто тащили пудовые урны, захлопнулись дверями вокзала.
      Поезд отошел. Перед вокзалом опять стало безлюдно.
      А в белесом небе надо мной не очень и высоко кружились урны с обрывками цепей. Потом они разом перевернулись, на привокзальный асфальт посыпался мусор, окурки, куски газет, плевки.
      И, облегченные, урны поднимались всё выше и выше, пока не слились с белесым потеплевшим небом.
      Незаметно рядом со мной оказался мужик без шапки, в телогрейке, за спиной мешок.
      Снял мешок, развязал веревочный узел и стал собирать газеты, окурки. И ко мне:
      - Вишь, и торбочка сгодилась.
      Из газетной бумаги быстро скрутил козью ножку, провел для прочности языком.
      - Огонек е?
      Я дал ему спички.
      - Чего не собираешь? Ладно, я тебе оставлю.
      Мы с ним сели на ступеньки у двери вокзала.
      - Да, хорошо, - вздохнул мужик.
      Лицо у него заросло густой седой бородой, а волосы без единой сединки вот что удивительно.
      Он мне дал докурить. Дым приятно скреб мое выстуженное горло.
      - Вот он издох, а мы всё на печном столбе стоим. Нет, из-за крутого берега нам еще долго выбираться.
      Я докурил, обжигая губы, бросил.
      - Ничего, как-нибудь.
      Мы увидели, как прямо через пути к вокзалу шли цыгане - старые, молодые и совсем малые дети. В пестрых платьях женщины несли за спиной совсем маленьких. А чуть постарше - шли босые, перескакивая через рельсы. Играли.
      - Всем своим табором на вокзал, - сказал мужик. - Такая у них природная худерьба. Их Господь последних к себе призовет. Особо. Сперва все народы и племена, а уж они в конце, со своими бубнами и гитарами.
      - Это почему?
      - Для веселья.
      - А может, мы еще как-нибудь скрутимся, перевернемся и вывернемся, опять завел я, когда цыгане скрылись в вокзале.
      - Может, и так, - не стал спорить мужик.
      Он встал, пошел в сторону от вокзала.
      Налетевший ветер крутил перед вокзалом газетные бумажки, окурки, плевки и всякий прочий мусор.
      ДОМ СРЕДИ ЦВЕТОВ
      Это было время агитаторов. Агитаторы бродили по земле, отыскивая людей, чтобы они голосовали за депутатов в Верховный Совет СССР.
      В моем списке значился дом #5 по Речной улице, но я никак не мог его найти.
      Наконец недалеко от реки я нашел полуразрушенный дом с цифрой 5, написанной черной краской на стене. Дом стоял особняком, рядом с рекой. А за рекой шло строительство Спортивного комплекса.
      Я вошел в дом. Он был из двух этажей. Верхний почти совсем разрушился, а в нижнем жила моя избирательница, старая еврейка Каценленбоген Лия Соломоновна.
      Я достал бумагу, показал ей портрет депутата и слова о его жизни. Депутата звали Боськин Иван Дмитриевич. Я прочитал избирательнице биографию Боськина. Родился он в деревне, кончил четыре класса школы и ушел в город. Здесь он выучился на слесаря - наладчика станков. Потом работал на расточном станке и выполнил план в счет 1988 года.
      Старуха была легкая, как моль. Седая голова, лицо белое, худое, лица не хватало для ее больших водянистых глаз.
      Я вспомнил, что мальчиком лет пяти-шести пускал кораблики в лужах. Лужи никогда не высыхали. Вспомнил и свою улицу Новая Дорога. Она упиралась в мост из красного кирпича через Яузу.
      Дальше улица вела к Немецкому кладбищу. Вдоль дороги - желтая канава. Из Лефортовской больницы и авиамоторного завода туда спускали отходы.
      Становилось темно. Лия Соломоновна зажгла керосиновую лампу.
      В комнате был стол, около окна стояло кресло. Над столом висел выцветший красный абажур. Все покрыто пылью. И халат на Лии Соломоновне был потрепанный, пыльный.
      - Может, пробки посмотреть? - предложил я.
      - Не надо. У нас отключили электричество и воду. Воду мы носим из реки. Наш дом никому не принадлежит, - говорила Лия Соломоновна тонким девичьим голосом.
      Лия Соломоновна угостила меня чаем с пряником. Рассказала, что она потомственная москвичка. Еще ее дед, купец первой гильдии, получил право поселиться в Москве. И дед и отец похоронены на Немецком кладбище.
      У нее дочь Роза, живет в Саратове, двое детей. И Роза и внуки зовут к себе.
      - Но я не хочу потерять московскую прописку, - и попросила. - Товарищ агитатор, может наш дом куда-нибудь прикрепят?
      Я пообещал - перед выборами власти были приветливы.
      - А пойдете голосовать за Боськина? - спросил я.
      - Конечно, товарищ агитатор. Только вы еще зайдите наверх. Там живут Сережа Барыкин с женой. Они ведь тоже избиратели.
      - Да, они у меня в списке.
      Я поднялся наверх по разбитым ступеням. Постучался в дверь.
      - Входите, - послышалось изнутри.
      Я потянул дверь на себя, но пройти не смог. Это была кладовка, прямо перед дверью были нары, а под ними - низенький детский стол и два стула.
      Из темноты нар, откинув одеяло, выдвинулся молодой парень в тельняшке. Он зажег электрический фонарик.
      - Сергей Николаевич Барыкин?
      - Так точно.
      - А вашу жену зовут Зинаида Николаевна Барыкина?
      - Да, - ответил женский голос из темноты, - мы расписаны.
      - Я ваш агитатор.
      - Показать паспорт? - спросила женщина.
      - Не надо. Приходите голосовать.
      - Обязательно.
      Я не стал им рассказывать биографию Боськина.
      На следующий день я пошел в райисполком. Из-за стола с зеленым сукном, улыбаясь, вышел молодой человек. Синий пиджак, красный галстук. В председателе райисполкома легко узнавался бывший комсомольский вожак.
      Я напустил в голос металла:
      - Вы знаете, в каких условиях живут избиратели дома #5 по Речной улице?
      - Что поделать? Дом снят с баланса. Недавно мы перестали брать с них плату за свет и воду.
      - Буду писать в Моссовет, - пригрозил я.
      - Не беспокойтесь, товарищ агитатор, мы обязательно найдем решение, - и он крепко пожал мне руку.
      Через несколько дней я пришел снова к своим избирателям в доме #5. Лия Соломоновна встретила меня как близкого знакомого.
      В руках она держала книгу.
      - Товарищ агитатор, нас засаживают.
      - Что это значит?
      - Вокруг нашего дома сажают деревья и колючие кусты, чтоб из Спортивного комплекса не было видно.
      - А свет и воду не подключили?
      - Зачем? Наш дом исчезнет в зелени. Ведь на Спортивные Игры приедут иностранцы.
      Она села в кресло, держа в руках книгу.
      - Как вы читаете в такой темноте?
      - Привыкла, да и керосин сейчас трудно купить. Там, за рекой, включают яркие светильники, и через окно тоже кое-что мне перепадает. Можно приспособиться.
      - Я напишу в Моссовет.
      Она закивала седой головой на тонкой шее:
      - Вы не беспокойтесь, товарищ агитатор, голосовать мы придем.
      Прошли выборы. Я решил узнать о судьбе дома #5 по Речной улице.
      Никакой улицы я не увидел. Среди деревьев и кустов я искал дом и не находил. Пошел к реке, чтобы сориентироваться.
      Я услышал голос.
      - Товарищ агитатор! Товарищ агитатор!
      Голос шел откуда-то снизу, из-под земли.
      - Каценленбоген?
      - Да, это я. Мы прорыли ход к воде и на улицу, к избирательному участку. Конечно, я только помогала, а все делали Сережа с женой. Спасибо вам за хлопоты.
      - Вам обещали помочь?
      - Сказали, после выборов. Но мы не верим. Нас даже из списков вычеркнули. Но мы настояли. И нам дали проголосовать по дополнительному списку. Товарищ агитатор, может, чаю выпьете?
      Я поблагодарил. Когда оглянулся, то увидел желтые цветы акации, белого шиповника и деревья сирени.
      Время агитаторов кончилось. Приближался праздник и Международные Спортивные Игры.
      АНГЛИЧАНИН, СНИМИ КАЛОШИ
      Корабль плыл вдоль Таруски среди травы, такой сочной, такой памятной мне, как и огромные ивы с серебристыми листьями, а ива - дерево непрочное, с ломким стволом; может, не целый ствол, а только часть упадет в реку, а над упавшим поднимутся новые побеги, даже если погрузится в воду, то эти упрямые побеги всей глазастостью жизни обязательно вырвутся, а течение реки будет их шевелить, ласкать их, хотя мы в тот момент, в том состоянии всего этого не видели. Наташка, которая в прошлой жизни была пестрой, рыже-белой коровой, только проснулась, она поднялась с дивана, где еще спал Нил, а чрезвычайный, обидчивый и потому нахальный гном Жорик рылся в детской коляске, куда после многосуточной болтанки нашего корабля мы складывали порожнюю посуду, и мы ждали прихода Мишки с Игорем, которого мы почему-то называли Годиком, они давно должны были вернуться, мы-то ведь тут не сделаны из металла, особо прочного, нет, конечно, и желтовато-серый, даже, может быть, сизый дымок над одинокой трубой, который не сопротивлялся усилиям ветра, и надсадно хмельной голос нашего пароходика - все взывало к милосердию, причем к скорейшему, и когда, наконец, Мишка явился, согнувшись под тяжестью черной клетчатой сумки, чтобы снять нас с мели, а за ним маячила некая фигурка лет тридцати пяти, в сером плаще, в очках с тонкой золотой оправой, и Мишка сказал, что это - англичанин, которого он где-то подцепил на улице, но тот все равно что глухой, поскольку напрочь не бельмесит по-русски, никто из нас не спросил про Игоря-Годика, а как-то мы все вместе - те, разумеется, кто не спал, - не сговариваясь, весело заорали:
      - Англичанин, сними калоши!
      *
      Лешка еще не возникал. Он пропал где-то в самой глубине корабля, в трюме, может, в машинном отделении.
      *
      Да, были еще какие-то девочки на нашем корабле, из тех, которые липнут к художнику, когда он молча показывает картины, не оглядываясь ни на кого, ставит на мольберт картину, и только спрашивает: не отсвечивает? Вот так...
      Некоторые девочки, из безымянных, еще не проснулись. Но вид спящих, с голыми коленками или, допустим, красными пятками никак не привлекал, ибо душу не обманешь вчерашним перепоем; голова гудом гудела от желания опохмелиться.
      *
      Клич "Англичанин, сними калоши!" пробудил жизнь в нашем корабле, который за эти дни сросся с нами, и Нил, не вставая со своего ложа, трубным пароходным голосом проговорил:
      - Скоро увидите огни Бриндизи. Как там на мостике?
      - Моментум, - откликнулся гном Жорик. Он выбрался на капитанский мостик, в рубку, потом с ужимками доложил:
      - Все в порядке, сэр.
      Нил скомандовал невидимому рулевому:
      - Курс 150 по компасу, - и в машинное отделение. - Малый вперед!
      Пароходик наш сильнее задымил. Появилась красивая Оля, с розовым, совершенно свежим лицом. Зинка, естественно, тут же схватилась за телефон, торопливо зашептала, прикрывши рукой трубку:
      - Зайчонок, ты еще не ложился? Ах, да, сейчас утро... Нет, уже вечер? Ага, значит, правильно я спросила? Ты ложись, Витек, мамочка скоро придет. Скажи тете Паше, я куплю хлеба... И мороженого?.. Хорошо, куплю и дудочку. Ну, целую, лапушонок, зайчонок. Ты меня чмокни в трубку. Губками, я услышу.
      И добавила, ни к кому не обращаясь:
      - Когда я думаю о Витьке, о нем мечтаю, у меня светлеет на душе.
      - Я пионер, и дух наш молод, - пропищал гном Жорик.
      Зина сказала, что она пойдет мыться, а из-за дивана, где лежал Нил, поднялся Годик, который, оказывается, никуда не уходил, и он сразу же стал доказывать, что гордость - это истинная суть христианства, разумеется, не гордыня, а гордость, доходящая до самоуничижения, и тут не следует примитивно понимать, потому что отказ от всех благ тоже может превратиться в гордыню, а это именно величайший грех. Гордость как уважение в себе истинного Человека, то есть в предельном понимании Сына Человеческого, который в душах наших извечно идет на суд человеческий, творя высшую жертву, хотя и ранее, и теперь не прекращается спор: что первично в Христе божественное начало или человеческое, а ведь главное, на мой взгляд, гармония и свобода выбора. Да, предельная гармония и предельная свобода, он на секунду замолчал, а потом уже более спокойно, - но в то же самое время каждый человек представляет собой замкнутый инструмент, даже Господь может извлечь лишь тот звук, какой позволяет инструмент, хотя совершенствование душевного настроя не только вполне возможно, но и необходимо, впрочем, как и свидетельствует Апостольское слово, все мы Божественное видим туманно, гадательно, хотя...
      Он не докончил, ткнул пальцем:
      - А этот как сюда попал?
      Мы пояснили, что это англичанин, его привел Миша, и мы просили его снять калоши. И он не фурычит по-русски. Англичанин приветливо улыбался, но больше никто на него не обращал внимания, даже когда у него оказался в руке стакан, пущенный по кругу. И он сообразил без перевода, что надо не задерживать, выпить и передать следующему.
      Пароходик уже не так сильно качало, поскольку мы взяли правильный курс. Кажется, все уже проснулись, кроме Лешки. А нам его очень не хватало, особенно мне.