Государи московские (№8) - Воля и власть

Он еще слушает, ему кажется, что отвергнутая Юлдуз плачет, и он едва удерживается, чтобы не позвать ее к себе, но не можно. Как привезти на Русь? Как объяснить всем родичам, сябрам, соседям да и попу, да и своему боярину, наконец… Никак не объяснишь! Семейные навычаи — самые строгие у любого племени, у любого языка. Можно то, что можно, что разрешено традицией, исключений не бывает. Не венчают с двумя, что на Руси, что в латинах! Он долго думает, вздыхает, — наконец, поворачивается в кошмах лицом к Кериму и засыпает все с тем же смутным сожалением и думой об отвергнутой им девушке.

***

Василий выходил из ворот русского подворья, когда послышался приближающийся издалека шум, подобный шуму крупного ливня, барабанящего по листве дерев. Но здесь, в Орде? Впрочем, очень скоро понял, что это топот конницы, и не тот топот, когда гонят табун лошадей, а злой, настойчивый, частый и, уже не обманываясь, побежал вдоль прутяной изгорожи, за которой волновалось плотно сбитое стадо овец, пригнанных на продажу, ища, где спрятаться? Ибо уже понял все, и даже прикинул, кто! Наверняка Зелени-Салтан! (Как и оказалось впоследствии.) Дело решали мгновения: перемахнуть через изгородь, упасть на землю, хоронясь среди овец, затылком слушая нахлынувший ливень, посвист, ржанье и гортанные крики воинов. Он змеей отползал все далее и далее, ища, как бы приблизить к русскому подворью? Эти ведь не будут и спрашивать, а попросту смахнут голову с плеч! Пришлось попетлять по заулкам, поминутно слыша шум битвы, лязг оружия и жуткие крики убиваемых. «Уцелел ли Керим?» — одна была мысль, и ради того, чтобы узнать судьбу друга, до вечера вплоть совался Василий туда и сюда, перебегал, прячась за дувалами, сжимая саблю в мокрой напряженной руке. Без коня, без сотни воинов за спиной чувствовал себя Василий словно раздетый. Подворье, куда он добрался-таки к вечеру, было разорено. Ханский двор разорен тоже. Тут ему попался встречь какой-то невероятно тощий оборванец, старик, заросший бородою от глаз до пояса, в каких-то пахнущих могилой ремках и, узнав русского, почти пал перед ним на колени: «Спаси! Из ямы сбежал! Третий год!» То был, как потом выяснил Василий, двинский воевода Анфал Никитин. Взятый в полон, он год просидел в земляной яме, потом его зачем-то прислали в Казань, из Казани в Сарай, но и тут ему светила та же земляная тюрьма. Он несколько раз пытался бежать.

Ловили, били. С каждым разом становило только хуже. До сих пор помнит, как к нему проник один из верных сподвижников, Васек Ноздря. Позвал:

«Воевода!» Ползком долез до ямы, хриплым шепотом повестил: «Ночью придем тя свободить!» Ох, как ждал он, Анфал, этой ночи! Как надеялся на Васька Ноздрю! Но все пошло не так, и только донесся короткий шум свалки. А утром его подняли из ямы, провели, показавши три трупа с отверстым взором, и в крайнем узрел он Васю Ноздрю. «Узнаешь?» — вопросили. Почто постиг, что надо отвергнуть (и тем спас себе голову), помавал отрицательно головою:

«Нет! — высказал. — Може, и встречал когда! Многих видал, не упомнишь враз-то!»

— Не он приходил повестить, что тебя вытащат отсель?

— А собирались? — ответил вопросом на вопрос. — Собирались, говорю?!

— повторил. — Ети-то? — И еще раз глянул. Мертв был Васек, и мысленно покаяв пред ним за отречение, отверг:

— Не ведаю таких! Брешете, псы, убили кого, а меня овиноватить хотите! — отвернулся. Без сопротивления дал вновь опустить себя в яму…

Нынче, когда сбежали сторожа, ему удалось выцарапаться из ямы по случайно свалившейся туда жерди, камнем сбить кандалы с ног и бежать, но куда? За время своего сидения он жутко исхудал, поседел, борода отросла до пояса, седые волосы в колтунах лежали по плечам, покрытые какою-то склизкою празеленью. Глаза в темных полукружьях запавших глазниц смотрели безумно, во рту недоставало многих зубов, скрюченные пальцы рук казались когтями ворона, и кабы не прежнее, железное здоровье, не выдержал бы двинский боярин долгой подземельной муки, отдал Богу душу. Да и нынче бы погиб, кабы не Василий, сперва ужаснувшийся виду беглеца, а потом почуявший острую жалость к нему. С зарубленного татарского кметя сняли халат, в калите нашелся кусок хлеба, который Анфал, у коего из десен сочилась кровь, принялся не жевать, а сосать. Не зная, что делать со стариком (Анфал казался старше своего возраста лет на двадцать), Василий отвел его к торговым рядам, спрятал в погреб, обещавши забрать, когда выяснит судьбу своего родича.

— Ты меня не кинь! — обреченно попросил Анфал. — Ратник, ты не сидел три года в земляной тюрьме, в яме, где кал, постоянная вонь, которую уже перестаешь чуять, где белые вши, где ты постепенно слепнешь, где у тебя уходят силы, где только ненависть помогает тебе жить, ненависть и надежда на отмщение! Меня предали! И предал, как я понял, сидя в яме, мой друг, соратник, кто-то из друзей… Ты этого не поймешь, хотя и повидал многое!

— и такая просквозила мольба в его голосе, что Василий аж поперхнулся: «Не брошу! — отмолвил. — Но и ты не уходи!» — прибавил строго.

Ночью-таки Василий сумел выбраться к знакомым юртам, и по тревожному шороху понял, что народ тут есть. Нашел и Керима, израненного (чудом выбрался из сечи и дополз домой), ограбленного, весь скот и кони были угнаны, нашел плачущую тещу, но не нашел дочери — Юлдуз захватили и свели Зелени-Салтановы кмети. Услышав про это, Василий сжал зубы. Ну нет! Мрачно пообещал в пустоту. Он едва не забыл про спасенного им старика. Но опомнился, разыскал, отвел на русское подворье, наказав тамошним, кто уцелел, укрыть и сберечь пленника: «Русский он! Три года в яме сидел!» — высказал на прощанье.

К вечеру резня стала утихать. Отрубленную голову хана Темира носили по стану, показывая всем, кто желал смотреть. В ханской юрте-дворце уселся сын Тохтамыша — Джелаль эд-Дин (Зелени-Салтан), друг Витовта, и уже потому враг русичей и Москвы. Соваться туда, в гнездо победителя, было сейчас смертельно опасно, и Василий начал обходить все места, где содержался полон, с коим пока не ведали, что делать: продавать своих же татаринов бесерменам или латинам было соромно.

Юлдуз он нашел только к утру, и то по счастливой случайности, четырежды изнасилованную и ограбленную, без шаровар, в одной рваной, замаранной кровью рубахе, без золотых украшений в ушах, вырванных едва ли не с мясом, без чувяков, сорванных с нее одним из насильников. Она сидела в овечьем загоне, в толпе таких же, как она, ограбленных и понасиленных женщин и девушек, и Василий прошел бы мимо, так и не узнав, кабы она не заплакала. По голосу признал, а там и узрел, уже зарассветливало. Выменял ее тут же на красивый кинжал, снятый с убитого воина, и повел с собою, накинув на худенькие дрожащие плечи свой верхний зипун. Юлдуз шла, низко опустив голову, и только уже за городом, глянув на Василия заплаканными огромными глазами, спросила: «Ты больше не полюбишь меня, да? Такую?» У Василия, как когда-то в молодости, защипало в глазах. Он молча прижал к себе ее вздрагивающее худенькое тело с острыми холмиками грудей, и так они постояли молча минуты две. Потом бережно поцеловал в мягкие, готовно подставленные губы, выговорив возможно строже:

— Пошли! Отец ранен, будешь ухаживать за ним!

Она кивнула, ничего не ответив, и поплелась, опять свесив голову, заранее стыдясь того, как она посмотрит теперь в глаза родителям?

Навстречу попались двое Джелаль эд-Диновых кметей, крикнули, глумясь:

«Поделись добычей, батыр!» Василий подошел к ним, сжимая саблю, и такая ненависть просквозила в его глазах, что те, вглядясь, отпрянули посторонь.

«Блажной! Очень надо!» — еще что-то кричали ему вслед, но он шел, не оборачиваясь, а испуганная Юлдуз семенила рядом, цепляясь за его рукав.

Приведя девушку домой и немногословно изъяснив о случившемся, Василий помог собрать кое-какой разбежавшийся скот; нашли даже одного коня, помог поправить юрту (новый хан уже наводил порядок, прекращая грабежи и освобождая полон). Словом, Василий возился целый день, тем паче что Керим лежал тяжко израненный и не то что встать, даже пошевелиться не мог.

Только уж к вечеру, чуток оклемавши, рассказал, как было дело. Как ему, по несчастью, довелось в тот день стоять в охране дворца, как они рубились до последнего и, сложив оружие, начали разбегаться, только когда из ханского дворца вынесли, показав им, отрубленную голову Темира.

Юлдуз пряталась в юрте, как израненный зверек, и даже не показывалась отцу — стыдно было! Василий помыслил даже — не взять ли ее с собою? Но, представив, что будет, только махнул рукой. Керим на прощание высказал только: «Рад, что хоть Кевсарья… — не договорил, слабо махнул рукой. — Иди! Хотел тебе ее… А теперь иди! Заходи, сотник, коли приедешь, коли жив буду…»

Василий нагнулся и поцеловал друга, по-русски, трижды, крест-накрест:

«Живи, Керим! — сказал. — Не последняя етая наша беда! И Юлдуз береги, хорошая она у тебя…» И тоже не договорил, махнул рукою.

Старик на подворье смирно ждал Василия, и когда стали собираться с купеческим караваном владимирских русичей, показал, на сборах, что он еще в силах, и Василий даже усомнился в своей первоначальной оценке возраста беглеца. Волосы и бороду Анфал отрезал ножом еще в дороге, и впрямь помолодел, тем паче что и отъелся несколько на горячей каше да щах, которые ел с особою жадностью: все долгие годы заключения пропитывался одною сухомятью.

Уже на расставании, под Владимиром, спасенный пленник, стиснув руку Василия, выговорил:

— Анфал я, Никитин! Може, слыхал? С Вятки! А сам с Двины! Боярин был!

— он усмехнулся криво, обнажив неровную преграду желтых зубов с дырами там и сям. Лик его был все еще диковат, но уже не так страшен, как поначалу, и кости начали помаленьку обрастать мясом.

— Тот самый Анфал?! — воскликнул Василий, вспомнив-таки наконец рассказы про легендарного двинского воеводу. — Ишь, укатало мужика! — приужахнулся Василий, глядя в этот костистый лик, на эти темные руки с бугристыми, скорее когтями, чем ногтями… И ведь жив! Что его ожидает на Вятке? Сказать, что нынче и там московская власть? Нет, не стоит, пущай сам уведает о том, а не через меня!

Расстались. И больше Василий не встречал Анфала. И только много позже услышал о смерти двинянина.

Глава 42

Восьмого декабря Василий Михалыч Кашинский, брат тверского великого князя Ивана, был в своем селе Стражкове на вечерне и пел в хоре (навычай, заповеданный еще великим Михайлой Ярославичем в начале прошлого столетия:

— святой князь сам пел в созданном им церковном хоре, — все не кончался и не кончался в Тверской земле). Выйдя из церкви, на темном зимнем небе, усеянном каплями звезд, он узрел чудо: среди звезд явился, идущий от Востока к Западу, к озеру, светясь, аки заря, змей, велик и страшен.

Служба прервалась. Все выбежали из церкви без шапок на мороз. Светящийся змей был виден на небе около часу, потом все окончило. Видеть звездного змея всегда не к добру! Тем же летом братья Михайловичи рассорились снова, и не последнее значение для ссоры имели перемены в Орде.

Несчастная судьба Тверской земли среди прочего заключалась еще и в том, что кашинский князь всегда, в конце концов, рассоривал с тверским, своим ближайшим родичем. Это продолжалось при всех кашинских Василиях, продолжалось и при Михаиле Александровиче, и теперь при его сыновьях. Так что казалось, какой-то рок живет в самом владении Кашинским уделом и нудит сидящего тут князя обязательно которовать с Тверью. Перемена в Орде могла сказаться на судьбе тверского княжеского дома самым гибельным образом.

Если бы возродилось старинное нелюбие ордынцев к тверскому князю, то те могли вмешаться в вечный спор тверского князя с кашинским, и что воспоследовало бы с того, что похотел бы содеять Зелени-Салтан, — было неведомо.

Иван Михалыч содеял все, что мог. Сын Александр не даром был им послан к Витовту в Киев, и там «приял великую честь» от Витовта. Приходило искать союзников, и чтобы не потерять Кашин, и чтобы не потерять само Тверское княжество, которое очень и очень могло тогда отойти к Москве.

Иван Михайлыч, взъярясь, решился на отчаянную меру, повелевши в самом конце июня «поймать» брата Василия на миру. Схваченного Василия повезли на Новый Городок. Но на Переволоке, по дороге, когда сошли с коней отдохнуть и напиться воды, князь вскочил в седло, в одном терлике, без шапки и верхнего платья, перебрел Тьмаку и погнал раменьем и лесом, уходя от погони. Нашелся людин, скрывший у себя беглого князя Василия и ушедший вместе с ним к Москве. В Тверь меж тем пожаловал от Зелени-Салтана «посол лют», вызывая тверского князя на суд в Орду. Иван Михалыч тогда, упреждая ханский суд, заключил союз с Витовтом, надеясь, что уж тот-то удержит Зелени-Салтана от нового Щелканова разоренья Тверского княжества! Сам Иван Михалыч помчался в Орду, к хану, и Василию Дмитричу ничего не оставалось делать, как, собрав богатые поминки и дары, в августе отправиться туда же.

Год был трудным. Стояла меженина, сухмень. В Нижнем кадь ржи на рынке доходила до сорока четырех алтын старыми деньгами, в Новом Городе, где только-только перешли на западную монету, разом обесценились деньги, и пришлось горько пожалеть о привычных кунах и гривнах — весовом серебре, мало подверженном скачкам рыночных цен.

В засуху особенно трудно бывает собирать налоги. Стон стоял по деревням. И все-таки это было лучше, лучше откупиться, чем накликать себе на голову новый татарский набег. От Едигеева нахожденья еще не опомнились!

С Васильем Дмитричем в Орду отправлялись бояре. Ехали Иван Дмитрич Всеволожский, Федор Морозов, Иван Кошкин со слугами, челядью, дружиной, приставшими к княжескому каравану купеческими ватагами — сотни людей, среди которых находился и Василий Услюмов, прихвативший в этот поход Лутонина сына Услюма и молодую жену Кевсарью-Агашу с дитем, — благо ехали водой, не горой

— чтобы как-то порадовать ордынского приятеля.

Туда же в Орду, в Сарай, устремились и нижегородские князья Борисовичи, пожалованные Зелени-Салтаном своею Нижегородскою отчиной: не хотел Тохтамышев сын и союзник Витовта услужать московскому великому князю! «Каждый да держит отчину свою», — было сказано враждующим русским князьям, и дело Москвы, дело собирания русских земель, опять отчаянно зависло в воздухе.

Вечером, после ханского приема, сидели у себя на подворье. Усталый князь Василий гневал на хана, хотя и понимал, что гневать было глупо. Да, Джелаль эд-Дин — враг Идигу, но отнюдь не друг ему, Василию. Скорее друг Витовту, как и его отец, Тохтамыш. Оставалось надеяться… Да! Темная мысль, поворачиваясь в голове, яснела все более: Керим Берды! Брат и соперник Джелаль эд-Дина!

Сидели вчетвером: князь, Иван Кошкин, Иван Дмитрич Всеволожский, коего пригласили уже потому, что в делах, требующих извилистых действий, мог подать дельный совет, к тому же татарский язык Иван Всеволожский начал учить еще в прежний приезд в Орду (смолянину легко давались языки!) и теперь уже прилично толмачил по-татарски. Вызван был и Василий Услюмов, единственный из киличеев, кому Иван Кошкин, по слову покойного родителя, мог довериться полностью, и ведал, что тот не предаст. И хотя Иван Всеволожский был себе на уме и вряд ли питал любовь к Ивану Кошкину, хотя каждый из них, служа князю, не забывал и свою корысть, но нынешнее дело, от которого зависела сама судьба земли, связывало их накрепко, заставляло помогать друг другу и князю.

Итак, сидели вчетвером. Морозов отсутствовал, объезжал эмиров, уряжал с дарами, следил за братьями Борисовичами, не сблодили бы чего тут, в Орде. Да и не годился Федор Морозов на такие-то дела, о коих шла речь.

Тесная боковуша в невеликой избе русского подворья. Слуги удалены, подслушивать (проверили!) некому и неможно. Иван Всеволожский сам обошел хоромину, постоял у двери и окна. И никто из председящих тому не усмехнул.

Василий сам расспросил киличея, кто да что. Прослышав про Федоровых (вспомнил своего послужильца!), удоволенно покивал головой:

— Даньщиком, баешь, у Фотия? Ну, и тогда был, при Киприане… А ты сам? Служил Тохтамышу?

— Я и Железному хромцу служил, да утек… Кому я, как литвины меня продали, не служил только! Был в подручных у греческого изографа Феофана, на Пьяне был, там меня и забрали второй-то раз, в Хорезме сидел в плену…

— Ургенч?! — перебил Иван Всеволожский, остро взглядывая на киличея.

— И там был. Где ныне Идигу сидит! — отмолвил Василий.

— Не предашь Русь? — высказал-таки Василий Дмитрич. Киличей только глянул на него укоризненно, смолчал.

— Прости на худом слове! — повинился князь. — Мы, ить…

— Ведаю! — обрезал Василий Услюмов, не давши князю договорить. — Друга моего тутошнего и родича, почитай, едва не убили, дочь понасилили, ограбили донага. Того николи не прощу. Да и родитель… Трусом был ихний великий Тохтамыш! И пакостником! Грабил токмо. А сей сын весь в отца.

— Прости, Василий! — подал голос Иван Кошкин. — Созвали тебя на совет, стало — верим.

Они опять помолчали, все четверо: два Ивана и два Василия, князь и ратник страшились начать, и наконец Кошкин первый разлепил уста.

— Сумеешь повестить Едигеевым любезникам, ну и… самому Идигу, коли…

— Сумею! — просто отмолвил Василий. — Дружка своего навещу, а там и соберем по человеку… Сотников нать, которые недовольны. Амиров ты сам уж… Да вот, хошь с Иваном Дмитричем! Кого нать — подскажу!

Василий Дмитрич молчал, слушал, смотрел, как зримо начинает раскручиваться перед ним и с ним заговор против нынешнего хана Большой Орды, ставленного тестем, Витовтом, и заговор в пользу вчерашнего врага Руси, Едигея, ставшего, неволею, ныне союзником Москвы. Заговор! А что было делать? Дело всей Руси зависло тут, и могло повернуть в любую сторону. Ибо самое страшное и поднесь была не Орда, и даже не Литва, не Польша, не рыцари сами по себе, — самое страшное для Руси был союз латинского Запада с бесерменами Востока, тот союз, который едва не удалось организовать Мамаю. (И что содеялось бы, приди Ягайло на Куликово поле?) Тот союз, который хитрый Запад пытался создать, посылая послов за послами в Каракарум, на Волгу, в Самарканд к Тимуру, и теперь — в Большую Орду.

Витовт, разбитый Едигеем, мыслит теперь через Тохтамышевых потомков добиться-таки своего, а Едигей? Понял ли наконец, что Витовт ему не союзник, что, погромивши русский улус, он только расчистил дорогу своим недругам, тому же Джелаль эд-Дину?! Что в Орде, в нынешней рассыпающейся Орде, где каждый оглан хочет быть ханом, единственно твердое для него — русский улус? И великий князь Московский в борьбе за Нижний Новгород мыслит свергнуть Джелаль эд-Дина и посадить на ордынский престол его брата, Керим Берды, и ждет, что старый Идигу поддержит его притязания! А согласен ли старый Идигу на подобный обмен? Хотя его ставленник, Темир-Салтан, сам пошел против Идигу, заставив его бежать в Хорезм! Кто же ныне является действительным хозяином Большой Орды? Уже не Идигу? А тогда Витовт? Но ежели Витовт — это смерть. Русь оказывается в кольце, а там отпадают Новгород Великий, за ним Псков, и торговый путь, серебряная река, текущая от Новгорода Великого до Нижнего Новгорода, река, питающая московского володетеля, иссякает, и кончается все…

Или ты еще в силах, старый Идигу, спасший Русь на Ворскле и разгромивший ее пять лет назад, вновь спасти свой русский улус, сокрушив Джелаль эд-Дина, этого Витовтова ставленника?

— Серебро я дам! — говорит Василий Дмитрич. — Дам, сколько надобно.

Не хватит — займем у купцов.

***

Василий Услюмов нашел Керима все еще недужным и в нищете. Ордынские родичи Василия едва только не голодали.

Сидели в юрте за скудным дастарханом, толковали о делах, с оглядом — о Идигу, который, слышно, отай собирал своих доброхотов в Орде, осторожно — о жестоко-своенравном Джелаль эд-Дине (Зелени-Салтане).

— Где Пулад?

— Служит хану! — коротко отвечает Керим, и в голосе ни осуждения, ни горечи, просто повестил об удачливом соратнике (я вот не служу, не удалось, а он — служит) и молчит. Пьет монгольский зеленый с молоком и жиром, слегка солоноватый чай.

— Не ушел в Ургенч? — не столько спрашивая, сколько утверждая, говорит Василий, и тоже молчит, и много после прошает:

— Придет?

Керим подымает на бывшего сотника нарочито безразличный взгляд.

Опрокидывает пустую чашку донышком кверху. Отвечает коротко: «Ты позовешь

— придет». — О деле больше ни слова. Только молча глянут в глаза один другому, да Василий пробормочет вполгласа:

— Русский князь дает серебро!

Керим склоняет голову, как о само собой разумеющемся.

— Пуладу можно верить? — вопрошает Василий, когда уже выпит чай. На Востоке в разговорах о серьезных вещах никогда не торопятся.

Юлдуз не было. Керим сумел отдать ее третьей женой в богатую юрту старого юзбаши, ныне откочевавшего к Аралу, и, опять же по слухам, в Ургенч, к самому Идигу. Повспоминали, поплакали.

Бабы наперебой тискали «татарчонка» — как завели прозывать на Руси Васильева сына. Кевсарья-Агаша ходила счастливая. Василий, отчаянно торгуясь, купил-таки тестю, выпросив деньги у Кошкина, на рынке жеребую кобылу и два десятка овец, на развод. Больше пока не мог. Хоть и ценил Иван Кошкин нового русского киличея своего и доверял ему паче других, но мог лишь за дело платить. А дела пока не было, а нынешняя скудота задела и его посольские доходы.

Меж тем Лутонин младший отпрыск, названный по деду Услюмом, — ражий мужик, на двадцать седьмом году, красавец, кровь с молоком, успевший уже и жениться, и двоих детей сотворить, — был наверху счастья. После лесной глухомани шумная Москва, еще более шумный разноязыкий Нижний, плосколицые кочевники, невиданные доселе верблюды, огромные стада скота, роскошь глазури, покрывавшей ханские дворцы, юрты, всадники в остроконечных шапках, на мохнатых двужильных степных лошадях, горцы в оружии, отделанном серебром,

— все было внове, все привлекало взор. Похудел, почернел, многажды обгорал на солнце, восторженными глазами озирал людское скопище, и Василий радовался счастью племянника, и тихо грустил, как давно это было, когда и ему так вот, внове и ярко, бросались в очи чудеса иных земель! И как теперь подчас долили его и усталь, и пыль, и натужные старания бедного Керима и ему подобных выбраться из нищеты, поправить свои рассыпающиеся хозяйства…

— Хочешь, возьму тебя на Русь, Керим? — спросил как-то Василий своего бывшего нукера. Тот глянул увлажненными глазами, свесил голову:

— Спасибо, сотник! А только кому я такой нужен? Хворый — не воин. Да уже и стар! И русской работы я не разумею, все одно. И вера не та! Тут хоть дочери когда навестят, да вот сынишка растет, последыш, тоже назвали Керимом, в отца, так и зовем теперь — молодой Керим и старый Керим! — Он поерошил черную головенку прильнувшего к нему худенького большеглазого мальчишки в латанном-перелатанном полосатом халате и кожаных ичигах на босу ногу. И Василий поскорей отвел глаза, так жаль стало этого татарчонка, который, когда и ежели вырастет, уже не узрит его, Василия, и станет ходить в походы на Русь за полоном, и зорить, и сиротить таких же, как он теперь, только русоголовых отроча-русичей.

Зелени-Салтан был страшен и непредставим, как и его отец, великий Тохтамыш. В Орде покойного Тохтамыша упорно считали великим, связывая с этим несостоявшимся Батыем мечту о древней державе Чингизидов, мечту, изменившую им всем и уже невосстановимую в нынешней суете и которах, степную мечту. С Зелени-Салтаном надо было кончать, и поскорей!

На несколько дней, пока творились посольские дела, Василий оставил Кевсарью-Агашу у отца с матерью. Очень той хотелось повидать Юлдуз, но так и не смогла, так и расстались, не повидавшись, зато «татарчонок» — сын, которого с трудом оторвали от тещи, обливавшейся слезами на расставании, очаровал всех. Он уже бойко произносил выученные им татарские слова.

«Толмачом растет! — посмеиваясь, говорил Василий. — Гляди, Керим, опосле меня будет к вам в гости наезжать!»

С Пуладом и еще с тремя сотниками удалось встретиться, наконец.

Собрались в юрте Керима. Сидели на кошмах, скрестив ноги, пили кумыс.

Выяснилось, что Джелаль эд-Дином недовольны многие, и также многие ждут Идигу. Следовало навестить и известить этих «многих», а тем часом прояснело, что и беки недовольны самоуправством этого Тохтамышева сына, всерьез поверившего в свою исключительность. Даже те, кто привел его к власти, начинали роптать. От наследника великого Тохтамыша ждали даров и наград, ждали послаблений своему самоуправству и не желали терпеть самоуправств поставленного ими нового хана. Повторялось все то, что и предвидел (всегда предвидел!) мудрый Идигу, и не хватало только единой воли, дабы совокупить недовольных и повести за собой.

К отъезду Василия Дмитрича Василий Услюмов и Иван Кошкин могли повестить ему, что все готово, что надобно только серебро, а Иван Всеволожский по пальцам перечислял эмиров и беков, кто, по его мнению, будет драться за Джелаль эд-Дина, кто против, и кто начнет выжидать, чем кончится очередная ордынская замятня.

С клевретами Идигу уже встречались, уже нашли общий язык, и теперь следовало вызывать Идигу, к которому намерил ехать вместе с Василием Услюмовым сам Всеволожский. Накануне Василий вызвал Услюма, Лутонина сына, спросил безразлично: «Поедешь в Хорезм, в Ургенч?» Тот аж подпрыгнул:

«Вестимо, дядя!» — Василий бледно усмехнул: «Тогда собирайся враз и не говори никому о том!»

…Пустыня. Пыль. Изредка по окоему пронесется летучее стадо джейранов. Редкие юрты по дороге. Василий помогает парню, что еще не обык ездить верхом сутками, день за днем, и при этом отчаянно краснеет, и боится, что его отправят назад, но держится, храбрится, очень хочет угодить дяде и не ударить лицом в грязь!

Почему Василий забрал именно этого, младшего племянника, он и сам не знал толком. Верно, почуял в мужике ту каплю неуемности, которая не позволяет сидеть дома, в спокойной, извечно повторяемой смене работ и деревенских празднеств. Да, и семью создал, и детей нарожал, а как рад сейчас! Как горят глаза, хотя и изнемог, и пот заливает глаза, и порою худо становит от расплавленного диска солнца над самою головою, да и на что, навроде, тут смотреть? Пустыня! Кустики саксаула, ящерки, мгновенно исчезающие в песке, соленая вода в редких, пересыхающих озерах…

Боярин Иван Всеволожский сидит в седле прямо, «блюдет себя», не позволяет расслабиться, и не поймешь — то ли ему все нипочем, то ли он на последнем пределе, но даже и тогда, умирая от жары и безводья, не забудет боярского, княжеского достоинства своего. И Василий, изредка бросая на него косые взгляды, думает, что невесть какой благостыни надобно ждать от этого ражего, по-княжески красивого мужа, который и в далекий Хорезм поехал не без тайного умысла какого: не хочет ли Кошкина передолить в ордынских делах? Иван Федорыч и нравен, и груб порою, а все как-то ближе этого вельможи, в котором так и не умерла смоленская княжеская спесь!

Немногие всадники рысят следом и посторонь. Давеча добыли джейрана, обжарили над дымным костром из саксаула и сухих кизяков, наелись свежатины. Вода в бурдюках кончается, а обещанного колодца все нет — пустыня! Степной неоглядный простор, день за днем, и — наконец! Вдали — желто-серые минареты над глиняной серо-желтой, под цвет песка, зубчатой стеною — Ургенч!

***

Джелаль эд-Дин был убит в сражении своим братом, Керим-Бердеем, который в гневе на Витовта, сев на ордынский стол, стал другом московского великого князя, упорного собирателя русских земель. Беки и простые ратники Джелаль эд-Дина перешли на сторону победителя. Нижегородские князья, получившие ярлык от свергнутого хана, остались ни с чем. Московская рать не пустила их дальше Засурья.

И кто мог предположить тогда, что всего через полвека с небольшим, Русь подымется к вершинам мировой славы и дерзко расширит свои рубежи, сплотившись наконец с Нижним и с Новгородом Великим, и властно остановит дальнейшее движение на Восток католических Польши и Литвы? И кто вспомнит, что это слепительное «завтра» слагалось из непрестанных усилий зачастую безымянных русичей, упорно помогавших своим князьям собирать землю страны!

Глава 43

— Вот, владыко, та грамота! Не она сама, противень. — Иван Никитич Федоров положил пергамен на аналой и отодвинулся.

— Чти! — тихо попросил Фотий келейника. Грамота удостоверяла, что Ягайло с Витовтом прошедшим летом подписали соглашение, подтверждающее права латинского духовенства в ущерб православному. По тому же соглашению панские привилегии признавались только за землевладельцами католиками, и дополнительно, запрещались браки католиков с православными.

— Мы точно собаки! — присовокупил Иван, отступая. Его дело было достать, привезти, а дальше — дело самого преосвященного.

— Князь ведает? — вопросил Фотий и понял, что вопросил зря. Князю повестить должен был он. Сам. И решив так, Фотий сразу помыслил о духовной подопечной своей — великой княгине Софье, Витовтовой дочери. Князь, — и княгиня тоже! — должны стоять на страже истинного православия, навычаев вселенской церкви Христовой, от которой нагло отступили католики, сотворив Папу едва ли не наместником Бога на земле. Уже и англяне высказываются против власти пап, которых нынче уже целых три, и все которуют друг с другом. Уже и в чехах идут споры о том, достойно ли причащать мирян одною просфорою, телом, но не кровью Христовой… А тут, в Литве, католики, нагло попирая все прежние соглашения, стремятся уничтожить истинную церковь Христову!

Скользом прошло сожаление о том, что в Московии нет высших школ, где готовили бы грамотных иерархов церковных, таких, как в Париже, в Болонье, даже в Чехии, в Праге, и от того — умаление веры и ересь стригольническая от того же!

— Ты ступай! — обратил Фотий хмурый и какой-то растерянный лик к Федорову. — Ступай… Вот тебе! — с запозданием вспомнив о том, протянул даньщику кошель с серебром. Тот принял, не чванясь. Дорога была трудна, дважды едва головы не потерял в путях. Выручили сметка и дорожные доброхоты. Грамоту достал виленский православный архимандрит, тоже рисковавший головою, хотя о соглашении ведали все, и решения литовского князя и польского короля уже стали законом в великом княжестве Литовском.

Витовт, по слухам, уже собирал епископов, мысля поставить своего митрополита на Литву.