Нептунова арфа (с сокращениями)

.. Звук ширился, множился, рос - теперь уже не великан, пусть даже самый невероятно огромный, а, казалось, вся темная, невидимая там, вдали, махина острова пробудилась и, ликуя от полноты сил и ощущени жизни, издавала страстный, трубный, насыщенный потаенной вибрацией клич. Его нельзя было просто слушать и слышать - он пронизывал насквозь, с ним в унисон начинал вибрировать весь организм, все тело, и Янг ощутил, что растворяется в этих волнах звука, медленных и торжественных, тягучих, но не вялых, а мощно-мажорных. Это была песня жизни, но жизни иной, с другим размахом и темпом, с иным пространством и временем. Так мог бы петь Океан, так могла бы петь Земля, будь они едиными живыми существами, для которых нет расстояний и даже вечность - мгновенна. И сам Янг ощутил себя таким вот существом, непередаваемо огромным и древним, посылающим сквозь бездны свой зов и не ждущим ответа, потому что любое ожидание бессмысленно дл него, ибо, сколь бы длительным оно ни было, оно конечно, он же вечен, вечен как Вселенная, и даже если Вселенной не станет, он пребудет всегда, трагически одинокий, но непобедимый и неусмиренный, и будет слать и слать свой зов, и рано или поздно на зов этот откликнется Тот, Та или То, к кому он обращен... И ожидание ответа томило, хотя еще мгновение назад Янг ни за что не поверил бы, что так мучительно может давить нескончаемое одиночество, и, когда терпеть оказалось уже невмочь, когда, сочась кровью, стала рваться душа, ответ вдруг пришел, он родился в глубинах, самых потаенных недрах собственного его существа - родился вместе с новым звуком, захлестнувшим и поглотившим его без остатка. И так прекрасен, так манящ был этот звук, что хотелось идти и идти ему навстречу, и он плыл, плыл сквозь, звездную россыпь, сквозь космические бездны, а звук уходил, он истончался и таял, пока не исчез совсем, и тогда Янг ощутил бархатистую прохладу воды и шероховатую поверхность камня, вдавившегося в бок.
      Наваждение кончилось. Сирены умолкли.
      Янг медленно приходил в себя.
      И это - во второй раз. А каково тем, кто испытал такое впервые? Впрочем, вчера для него это тоже было впервые. И какая, в конце концов, разница, впервые ли, нет ли. Важно - чтобы не в последний раз. Чтобы испытать это еще и еще...
      Янг поднес руку к глазам и всмотрелся в светящиеся цифры на часовом дисплее. С ума сойти! Прошло без малого два часа... Он легко оттолкнулс от камня, подвсплыл приблизительно на метр и завис, включив фонарь, - в конусе света блеснула пестрой чешуей и, вильнув, исчезла в темноте небольшая, в ладонь, рыбка. Янг неподвижно замер и вгляделся в дно, выбрав ориентиром три лежащих в ряд камешка. Его не сносило, лишь чуть-чуть поводило то в одну, то в другую сторону - значит, прилив кончился. Янг подплыл к Аракелову, и они обменялись несколькими словами на ватерлинге международном жаргоне рифкомберов, упрощенном и модернизированном варианте языка глухонемых. Тем временем вокруг собрались все остальные. Аракелов жестом предложил следовать за собой и, сильно оттолкнувшись ластами, поплыл вперед. Янг, как и по дороге сюда, пристроился замыкающим.
      На катере все собрались в салоне, торопливо вытираясь и одеваясь, - и то сказать, после трехчасовой подводной экскурсии даже Янгу было отнюдь не жарко. И это невзирая на термофлекс... Молодец Алекс, что настоял на своем! Аракелов успел привести себя в порядок первым и теперь достал из шкафчика объемистую шестигранную бутылку, стаканы, плеснул на полтора пальца в каждый, роздал. Янг дорого дал бы за рецепт этого магического напитка, который за последнюю неделю ему дважды пришлось отведать. Однако Аракелов героически отражал прямые атаки и на удивление ловко обходил всяческие ловушки, хотя по этой части Янг не без основания считал себ мастером. Секрет фирмы, мол, и все тут... Янг мелкими глотками прихлебывал темную, напоминающую вкусом старый арманьяк, но, несомненно, безалкогольную жидкость. Внутри медленно разливалось приятное сонное тепло.
      Первым нарушил молчание Блюминг:
      - Заводить, Александр Никитич?
      Аракелов кивнул, и тот исчез в рубке. Фыркнув, завелся двигатель, в его мерном рокоте почти утонул ноющий звук якорь-шпиля. Янг вздохнул, но дисциплинированно отправился на нос - принимать и убирать якорь. Когда он покончил с этим делом и вернулся в каюту, там все еще царило молчание. Наконец Жюстин решилась и повернулась к Аракелову:
      - Что это было? Как вы это сделали?
      Аракелов рассмеялся.
      - Мы этого не делали. И не смогли бы сделать при всем желании.
      - Но тогда кто же...
      - Никто. Или, если хотите, что. Природа. Мы только назвали это... Точнее, собственно, назвал Орсон. Нептунова Арфа.
      - Нептунова Арфа, - задумчиво повторила Папалеаиаина. - Здесь Эолова, там - Нептунова, да?
      - Именно так, - коротко кивнул Янг.
      - Значит, море... море...
      Она подошла к Аракелову, поднялась на цыпочки и быстро поцеловала.
      - Спасибо, моряк, вы даже не представляете себе, как это было... - Она резко махнула рукой. - Спасибо!
      Прежде, чем Аракелов успел сказать хоть слово, она повернулась к Янгу, чмокнула в щеку:
      - И вам, Орсон, спасибо. Какие вы молодцы, ребята, какие вы все трое молодцы... - и выскользнула из каюты в кокпит.
      Аракелов озадаченно посмотрел на захлопнувшуюся дверь, но последовать за Папалеаиаиной явно не решился. Пуританин, подумал Янг. Всем бы хорош, но пуританин... Впрочем, это его дело. Зато от Папалеаиаины такого всплеска эмоций Янг никак не ожидал. Скорее это подошло бы Жюстин. Досадно: выходит, он неверно оценил ее характер... Для матерого журналиста, каким был Янг, непростительно. Впрочем, утешил он себя, в главном ошибки не было - Нептунова Арфа произвела впечатление. Вкусный материал, черт побери, из него такое можно сделать... Тянет на хороший цикл передач...
      "Господи, до чего они все мне надоели! Расписывали-то как - свобода, мол, океан, пассат, восходы, летучие рыбы... А что мне эти летучие рыбы? Потрошить их да жарить для этих скотов? Чтобы руки - в чешуе да в слизи? Ну уж дудки, хватит с меня. Дня нет, чтобы не поругались. Дня нет, чтоб лечь на сухие простыни - сырость, сырость, сырость... К черту все! Если им это нравится - их дело. А с меня хватит! Ноги моей больше на их паршивой яхте не будет, как только придем в ближайший порт. Если Алю по душе, чтоб им дальше так помыкали - пусть остается. Я и без него проживу. Не пропаду. До него не пропала, так уж теперь и подавно. А если у него хоть чуть-чуть мозги варят, и он сбежит. Вернемся в Аделаиду, там жизнь человеческая. Работаешь - так за деньги. Домой возвращаешься - так действительно домой. Сухо, уютно, телевизор включить можно, в дискотеку сходить, в бар... Хочет, пусть со мной возвращается, хочет - пусть остается, а я в эти игры больше не играю".
      7
      Не без некоторого самодовольства Аракелов окинул взглядом поле боя; сегодня он хотел превзойти самого себя, и это, похоже, удавалось.
      В большом закопченном котле, подвешенном над костром, томился суп из акульих плавников, заправленный содержимым чернильного мешка осьминога. Долетавший оттуда аромат будоражил гастрономическое воображение, и Аракелов удовлетворенно улыбнулся. Салат из frutti di mare [frutti di mare (итал.) - дары моря, смесь различных съедобных моллюсков, водорослей и т.д.] оставалось только заправить митихаари - кокосовым соусом, искусству приготовления которого научила его Папалеаиаина. Ну а гвоздем программы был, без сомнения, все тот же многострадальный осьминог, сдуру подвернувшийся вчера под гарпун Янга. Утром Венька добрых два часа отбивал его упругое, резинистое тело, доводя до должной кондиции, - процедура, требующая не только искусства, но и серьезной физической подготовки. Подняв туловище моллюска на вытянутых руках - безвольные щупальца свисали Веньке чуть не до пояса, - парень с надсадным мясницким "хаканьем" швырял спрута оземь, следя за тем, чтобы щупальца распластывались и шмякались на камни с сочным, глухим шлепком. Со стороны это выглядело весьма эффектно: казалось, Венька не то отправляет загадочный мистический обряд, не то исполняет модернистский танец... А сейчас, сваренный, освежеванный и завернутый в фольгу, неудачливый головоног медленно запекался в земле под костром. Еще немного - и его пора будет извлечь оттуда, чтобы разместить на блюде, которое по здешней робинзонской убогости с успехом заменит дюралевая крышка кормового лючка, разместить, уложив на свитые аккуратненькими коническими пружинками щупальца, наконец, полить его спиртом, поджечь и этаким фантастическим светильником поднести гостям...
      Да, пожалуй, и в самом деле все хорошо. Да так и должно быть. Ведь сегодня прощальный ужин. Миссия Аракелова завершена. И сегодняшнее пиршество означает конец каникул на Караури, означает расставание. Расставаний Аракелов не любил. Но именно потому стремился всегда обставлять их елико возможно праздничнее, чтобы витийством и шутейством скрасить, приглушить внутреннюю горечь.
      Из ближнего домика вышел Янг и, приветственно махнув рукой, направилс к Аракелову.
      - Как поработалось?
      - Отлично, Алек, отлично, - жизнерадостно откликнулся журналист. Мимоходом он почесал за ухом Амбала, возлежавшего на куче до соломенного хруста высушенных солнцем водорослей; тот не шевельнулся, даже глаз не приоткрыл, шельмец. - Попозже, к вечеру, я прокручу вам, Алек, что у мен получилось. Две получасовки. Разумеется, без вашей санкции, Алек, я ничего в эфир не пущу - не беспокойтесь...
      - Я и не беспокоюсь, - заметил Аракелов. - С чего бы?
      - Одна беда: я запись Арфы дал, минут на пять, приблизительно, точно еще не хронометрировал, так вот, не звучит она. То есть звучит, конечно, но не то. Не так, как там, под водой...
      - Естественно, - Аракелов кивнул. - Как же иначе?
      Они помолчали.
      - А Бен где? - поинтересовался Янг.
      - Веня-то? Я его за плавником послал. А то вечером костер не получится. Что было, мы за день извели. - Аракелов махнул рукой в сторону своей импровизированной кухни.
      Янг потянул носом воздух:
      - Вы, я вижу, сегодня в ударе.
      - Надо.
      - Понимаю. Завтра мы снова уходим в бескрайнее море, как сказал кто-то из классиков. Или почти так.
      - Точно. Могу подбросить и вас. Уходим с рассветом. И к вечеру будем в Папалениме. А то вы здесь оказии ждать можете еще черт знает сколько. На прошлой-то неделе экраноплан так и не пришел. Рейсовый называется...
      - Спасибо, Алек. Очень может быть, я воспользуюсь вашей любезностью.
      - И чудненько.
      Скажи в тот момент кто-нибудь Аракелову, что сутки спустя он все еще будет торчать здесь, на Фрайди-Айленде, в то время как Орсон, прибыв на его, аракеловском, катере, станет без устали мотаться по самым что ни на есть неожиданным местам в Папалениме, - он бы не поверил. Ни за что не поверил. И от души посмеялся бы над подобным предположением... Впрочем, все это случилось уже позже. Вечером, или, точнее, почти ночью. А пока пока начали возвращаться с работы ганшинские изыскатели; вслед за ними появился и Венька - катер, стеля по воде едкий дымок дизельного выхлопа, развернулся и бросил якорь у самого берега. Все мужское население острова, даже Ганшин, которому возня эта была явно не по душе, отправилось перетаскивать наверх, к костровой площадке, привезенный Венькой плавник. Было его в избытке: десятка полтора досок, какие-то палки, сохранившие еще следы полировки и лакировки, и цельная лючина с каботажной шхуны, которой, похоже, крепко досталось в здешних (или нездешних?) водах. Но так или иначе, а это были почти четыре квадратных метра добротных, смоленых двухдюймовых досок - сущий клад! Не только на сегодняшний костер хватит, но и на тот, что зажжется на острове завтра или послезавтра, словом, тогда, когда Аракелова тут уже не будет...
      Потом Аракелов с помощью Папалеаиаины и Жюстин закончил последние приготовления, и начался пир горой, праздник желудка, Лукулл обедает у Лукулла... В рекордный, даже видавшего виды Аракелова поразивший срок все было съедено...
      Потом пели песни - несусветную мешанину языков и мелодий, вавилонский концерт, от которого даже Амбал, сам великий мастак по части мартовских арий, одурел и удалился, гордо неся задранный к небесам хвост... Наконец, приустав несколько, уселись чаевничать.
      Вот тут-то Папалеаиаина и Жюстин и взяли Аракелова в клещи. Усевшись по обе стороны и умильно заглядывая ему в лицо смеющимися глазами, они потребовали подробностей об Арфе, да так, чтобы ничего он, Аракелов, не упустил, чтобы интересно было и дух захватывало... Аракелов не мог устоять, оно и ни к чему было - послезавтра так или иначе придетс отчитываться в Папалениме, а там и на "Руслане". Так почему бы не порепетировать, чтобы и потом получалось эффектно? Любил Аракелов эффекты, любил, что греха таить...
      И он пустился рассказывать с самого начала, извинившись, что может повториться где-то, потому как расспрашивали они его уже об этой "операции Кракатук". Он - как мог коротко, хотя в несколько слов все равно не укладывалось, хоть убей - напомнил историю "Вахине Меа", и перед глазами его опять встал тот солнечный денек, пологая, длинная, зеленая волна и шхуна, пишущая круги под зарифленными, слишком непонятно для такой погоды зарифленными парусами... Вспомнил он и про архивные изыскания, коими они с доктором Фарвелем занимались в Папалениме, и про то, как наткнулся он случайно, по сути дела, - на "аракеловский клин", и как наблюдение это забросило его сюда, на Фрайди-Айленд, подарив попутно знакомство с Папалеаиаиной, а потом и со всеми остальными. И что без них, без остальных этих ничего бы у него, Аракелова, не получилось, сказал он. Ибо едва ли не каждый из них, вольно или невольно, давал ему какую-то ниточку, какую-то мысль, какое-то новое направление поиска, каждый, включая даже Амбала.
      - И за это спасибо тебе, Вениамин Палыч, хоть и достанется тебе на "Руслане" за умыкновение кота, ох, достанется, и выгораживать я тебя не буду, не надейся, но сейчас - спасибо!
      - А кот-то при чем? - перебил Аракелова Ганшин. - Шутить изволите, Александр Никитич?
      - Ни в коей мере, Николай Иванович, - категорически возразил Аракелов. - И никоим образом, но об этом речь впереди. А пока...
      А пока Аракелов рассказывал, как первые два дня они бесцельно шныряли на катере вокруг острова, заглянув на Биг-Бэзис и Литл-Бэзис. Больше всего смущало тогда Аракелова присутствие Янга, опасался он впросак попасть, да и адмиральского эффекта побаивался... Поймав вопросительный взгляд Кортехо, он пояснил:
      - Лет сто, если не полтораста, назад было замечено, что, если даже царит на корабле полнейший порядок, стоит явиться на борт для смотра адмиралу, как все начинает идти вкривь и вкось - даже то, что вкривь и вкось пойти в принципе не может.
      - Разве я похож на адмирала, Алек? - возмутился Янг.
      - Судя по результатам - нет, - улыбнулся Аракелов.
      И правда, первые результаты появились как раз благодаря журналисту. Как-то, когда они в очередной раз обсуждали перспективы "операции Кракатук", вновь и вновь приходя к выводу о полнейшей безнадежности аракеловской миссии, Орсон не без ехидства порекомендовал за неимением лучшего выхода обратиться к астрологии и скрупулезно изучить расположение звезд и планет. "А что, - подумал Аракелов, - что делать, когда нечего делать?" Само собой, в астрологию он не верил. И звезды здесь, конечно, ни при чем - как дважды два. А вот планеты? С горя Аракелов засел ночью за интеллектуальный терминал и порядком подоил информационные банки "Навиглоб" и "Маресат". Результат превзошел ожидания, о чем Аракелов торжественно и сообщил Янгу поутру: все расследуемые случаи группировались не только в пространстве, образуя пресловутый "аракеловский клин", но и во времени, стягиваясь к новолуниям и полнолуниям, особенно перигейным. Вот тебе и астрология! Только что же дальше?
      И кто его знает, что было бы дальше, чем бы не... А впрочем, неправда. Не было этого - последовательно, по звенышку, и так вся цепь. Было иначе, совсем иначе. Копилось, копилось что-то - факты разрозненные, разбросанные, непонятные; наблюдения, чьи-то отдельные слова... Все тут было - и странная Амбалова хворь, усиливавшаяся по вечерам; и ганшинские слова о пористой структуре острова, который "как губка, весь пронизан подземными пустотами, трещинами, кавернами"; и рассказы Папалеаиаины о том, что прежде здесь, в недрах острова были храмы древних караурцев; и легенда о боге вулканов Увоке... Были вылазки туда, в пещеры под островом - вылазки, которые даже сам Аракелов называл экскурсиями, ибо не видел в них никакого практического, реального, ощутимого смысла, хотя потом на поверку оказалось, что без всего этого вместе взятого ни за что не найти, не нащупать было бы ему проклятую и благословенную Нептунову Арфу...
      Нынче кажется, будто все работало на него, на Аракелова. Будто бы он только взял готовые кубики и сложил из них слово. Что греха таить, и самому ему так кажется. И еще кажется, что был он великим, нет, величайшим олухом, когда не видел, как легко и просто, как однозначно слово это складывается. А тогда? Тогда он маялся, так и этак перекладывал мысли и факты, выстраивая из них вымученные, искусственные, ходульные конструкции, вся мертворожденность которых была очевидна с первого же взгляда. И так до тех пор, пока однажды, болтая вечером с Венькой в кокпите катера, судача о том о сем, на сон грядущий, они не зацепились языком за Амбала и не стали перебирать все возможные причины его загадочного недуга. Аракелов, правда, готов был списать странное Амбалово поведение на исконное окаянство кошачьего племени, Венька же стоял на своем: зря, мол, и ворона не каркает и кот не мяучит, следовательно, есть причина, и причина серьезная, - по его, Амбаловым, меркам, естественно.
      - А может, Александр Никитич, ему тут чей-то голос не нравится? Мы вечерами сидим, языками чешем, а его это раздражает, вот и орет он. Возмущается, - доказывал Венька, но Аракелов его уже не слышал.
      Вспомнилось ему вдруг бог весть где вычитанное: кошки - единственные существа на планете, которые звук не только слышат, но и видят; передаетс у них как-то звуковое раздражение на глаза. И вообще, если мы девяносто с лишним процентов информации об окружающем получаем при помощи зрения, то для кошек столь же важен слух. Был даже случай, помнится, во время второй мировой войны... Кстати, где-то в здешних широтах - на Мидуэе, что ли?.. Ладно, не суть. Словом, размещалась на этом Мидуэе-Риджуэе американска воинская часть. И кот туда затесался - кто его знает, какими судьбами; может, и там нашелся свой Венька? Важно другое: кот прекрасно разбирался в звуке авиационных моторов. Если американские самолеты летели, продолжал спокойно загорать, но если японские, во всю прыть улепетывал в укрытие. Улепетывал задолго до того, как засекали эти самолеты звукопеленгаторы, установленные на острове. Этим талантом он даже заслужил себе прозвище Радар...
      Увы, все эти зоопсихологические экзерсисы ничуть Аракелова к решению проблемы не приблизили, и он снова, в который уже раз, обратился к статистике. Полнолуния, новолуния... А что это значит? Что они за собой влекут? Тут-то ему и пришлось признать себя стопроцентным болваном! Моряк называется, батиандр, "дух пучины"! Да ведь это же сизигийные приливы! Сизигийно-перигейные [сизигийные приливы и отливы - максимальные, порожденные суммарным влиянием Луны и Солнца в момент, когда Земля и оба эти светила находятся на одной линии; величина их, как правило, на 20 процентов превосходит средние значения; перигейные приливы - порожденные Луной в то время, когда она находится ближе всего к Земле (в перигее); эти приливы также на 20 процентов выше средних; таким образом, сизигийно-перигейные приливы, порожденные суммой этих причин, почти в полтора раза превосходят средние]. И звук... Звук приливов сизигийных раздается над волной... Стоп! А в этом что-то есть, ей же богу, Аракелов, есть!
      Тогда-то и начали сдвигаться кубики, складываясь в слово. И дальше было уже проще, дальше пошли уточнения, проверки, поиски, причем теперь уже четко направленные, а не прежнее "пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что". И получилась любопытнейшая картинка.
      Двадцать, а то и двадцать пять дней в месяц остров был просто островом - частью суши, окруженной морем. Но с началом больших приливов он просыпался. Наступающая на берег вода проникала во все его бесчисленные внутренние пустоты, сжимая, гоня заключенный в них воздух. И некоторые из трещин в этом гигантском массиве начинали петь. Они превращались в органные трубы - странные, причудливые органные трубы, созданные самой природой. Были здесь любые - на выбор, впору музыкальный музей открывать: лабиальные и язычковые, открытые и закрытые, невероятнейших форм и сечений. Полностью разобраться во всем механизме этого органа аракеловской команде было, само собой, не под силу; этим займутся потом, тут нужны тщательно подготовленная экспедиция, классные специалисты и специальное оборудование. Однако главное ясно уже сейчас.
      Остров "поет" на два голоса. Один из них разносится над водой - мощный пучок инфразвукового излучения, направленный на юго-юго-запад. Какие именно трубы генерируют этот звук, пока неясно. Ясно лишь, что высокие скалистые берега бухты Ко-те-Томонга-о-Рано-Матуа, правильным параболоидом вписывающейся в береговую линию острова, служит естественным рупором, усиливающим и направляющим этот пучок. Ну а дальше просто. Свойства инфразвука изучены превосходно - с первых опытов Роберта Вуда и до наших дней. Действие его на психику и физиологию человека исследовано преизрядно. Если суда, загадочное исчезновение или гибель экипажей на которых расследовал Аракелов, попадали под такой инфразвуковой удар, остальное уже объяснимо. И с ума люди посходить могли, и за борт побросаться в неизбывном и на первый взгляд беспричинном ужасе, и от инфаркта умереть, как экипаж злополучного "Вайхофу"... В какой-то мере пришлось ощутить это и аракеловской команде в тот день, когда впервые слушали они Нептунову Арфу.
      - Не надо, Алек, не напоминайте, - негромко сказал Янг. - Не знаю, как вы, а у меня до сих пор при одной мысли об этом мороз по коже...
      Венька согласно кивнул, да и сам Аракелов невольно зябко передернул плечами. Прав, прав Орсон, лучше не вспоминать...
      Потому-то так жестко и выдерживали они во время ночных прогулок к Арфе график, уходя под воду до того, как пронесется над океаном неслышна убийственная песнь острова.
      И на этом закончилась "операция Кракатук".
      - Это нечестно, моряк! - возмутилась Папалеаиаина. - А Арфа? Нептунова Арфа - что она такое?
      - Второй голос острова. Голос, слышный лишь под водой. И уже не в инфра-, а в обычном звуковом диапазоне. Если хотите - песнь острова и моря, можно сказать, острова, моря и Луны.
      - Как просто... - вздохнула Жюстин.
      - И как прекрасно, - возразила Папалеаиаина. - Я только раз так чувствовала музыку. Давно уже... Это была "Симфония псалмов" вашего, моряк, соотечественника... Господи, что у вас за имена!
      - Уж кому бы говорить, - усмехнулся Аракелов.
      - Не спорьте, моряк... Да, Игорь Стравинский... В переложении дл органа Гейра Тордаля. И в его исполнении.
      - В записи? - поинтересовался Янг.
      - Нет. Запись - это всегда не то. Даже лучшая. Я тогда попала - чудом почти - в церковь Санта Мария дель Кармен в Мехико.
      Янг присвистнул.
      - Вот и говори о всесилии прессы, - завистливо сказал он. - Мне туда прорваться не удалось. А я старался, очень старался, Папалеаиаина... Аракелов не мог взять в толк, как удавалось журналисту произносить ее им полностью, ни разу не запнувшись, легко и свободно. - Ведь это был его последний концерт. Великий Гейр умер через час в своем номере "Амбассадор-отеля", - пояснил он Аракелову.
      Однако Аракелову все это в равной мере казалось тарабарской грамотой: меломаном он никогда не был и, безусловно, предпочитал Гейру Тордалю Тура Хейердала... Он взглянул на часы:
      - Нам пора, пожалуй. Утром уходим, так что... И знаете, давайте не прощаться. Не люблю я этого. К тому же - кто знает? - может, и свидимс еще... В Папаленим никому не нужно?
      - Нет, - сказал Ганшин. - Завтра у нас испытания.
      - Нет так нет, - кивнул Аракелов. - Ну, спокойной ночи.
      Однако спокойной ночи не получилось. Потому что часа полтора спустя в каюту, где Аракелов совсем уже было собрался залечь на боковую, ворвалс Янг.
      - Алек! А ведь до меня только сейчас дошло!
      - Что именно? - поинтересовался Аракелов.
      - Завтра Ганшин проведет испытания.
      - Знаю.
      - Испытания с помощью взрывов.
      - И что ж с того?
      - Господи, Алек, так ведь...
      И тут Аракелов понял. Ведь взрывы должны вызвать просадки. Просадки - и тонкий, ювелирный механизм Арфы...
      - Да, - сказал Аракелов, поднимаясь. - Вы правы. Пошли.
      - Не плачь, ну не плачь же, милая, слышишь? Ну перестань, перестань... Что, опять этот хам тебя обидел? Ох, до чего же все они мне надоели! Ну, не плачь, никто из них и слезинки нашей не стоит!
      - Да... Это говорить легко... А сама...
      - Бывает, что и сама. Так потому что дура. И ты сейчас - дурочка. Мила заплаканная дурочка.
      - И ты туда же, Роберта, что же это такое!..
      - Да не ругаюсь я, глупая.
      - Ну вот, сама видишь, "глупая"...
      - Конечно! Сейчас же перестань, не стоят они того. Вот погоди, доберемся мы до Тонга, Аль говорил, что через месяц, не больше, - и дадим деру от них. Пошли они все подальше! Вернемся в Аделаиду, заживем с тобой, сперва вдвоем, а там видно будет... И главное - слышишь, Линда, милая? главное держаться нам друг друга, пока мы здесь. Вдвоем мы против этих хамов - сила!
      8
      Вернувшись к себе, Ганшин решил перед сном еще раз просмотреть программу завтрашних испытаний. В общем-то, это было необязательно: в конце концов он не сейсмолог и не геолог, так что завтра - праздник Папазянов да отчасти Кортехо. Но раз уж вышло так, что здесь, на Фрайди-Айленде, он совмещает в одном лице координатора, диспетчера, директора и так далее, ему поневоле надо быть в курсе всех дел, влезать по мере возможности и в те детали, которые непосредственного отношения к нему вовсе не имеют.
      На зеленоватом дисплее сменяли друг друга графики, формулы, таблицы, тексты. Однако, как ни старался Ганшин полностью сосредоточиться на них, из головы не выходил сегодняшний вечер, бесстыдная аракеловска самореклама, впрочем, надо отдать ему должное, самореклама мастерская, на первый взгляд ненавязчивая, легкая, в меру приправленная самоиронией... А разобраться - везунчик. Везунчик, и этим все сказано.
      Ведь как оно получилось? Идею ему Янг подкинул - раз. Анна эту самую легенду о боге Увоке подбросила, где о боевой раковине говорится, местной трубе иерихонской - два; тут уж и слепому ясно, что к чему. Котяра несчастный - и тот ему информацию добавил... Бывает же так, чтобы фартило во всем подряд! Ведь появись он здесь на своем катере в то время, когда нет этих... - как их?.. - сизигийных приливов - и не вышло бы у него ни черта, не раскусить бы уважаемому Александру Никитичу пресловутого его орешка! Так нет же, и тут везуха! Слепая удача - разве ж это работа? Та, настоящая, за которой стоят напряженные, до последней минуты отданные делу дни и бессонные, напролет прокуренные ночи? Разве ж это работа, если курортник сей кашеварил тут вовсю, распевал у костра свои дурацкие морские песенки да рассказывал байки? От такой работы воистину не переломишься. А в итоге что? Герой. Великий деятель науки. Кай Юлий Аракелов. Пришел, увидел, победил.
      С одной стороны, оно, конечно, хорошо. Ведь Аракелов, как и он, Ганшин, представляет здесь отечественную науку, и возложенную на него миссию, к чести оной науки, выполнил. Выполнил, к немалому ганшинскому удивлению. Но чему же удивляться, когда перед тобой везунчик?!
      Везунчиков Ганшин не переносил. Может быть, потому, что ему самому всегда приходилось добиваться цели только трудом и потом. Лишь один раз, полтора десятка лет назад, еще там, на Синявинской опытной станции, когда работали они вместе с рыжим заикой Борей Бертеневым, тощим Тапио и увальнем Ланге... Впрочем, об этом времени Ганшин вспоминать не любил. Не позволял себе вспоминать. Ведь и он тогда оказался везунчиком. Пришла ему в голову идея, ослепительная идея, и, торопясь, перескакивая в непонятных еще местах через все подводные камни так, словно не существовало их в природе, он исписал быстрым, ломким почерком несколько страниц. Исписал и отдал Боре и до следующего дня ждал, а потом ощутил вдруг страшную опустошенность. Словно выгорел угольный пласт и осталась только пуста каменная порода, холодная и никому не нужная... И он ушел, ушел на работу в эксплуатационный отдел МЭК и с тех пор верил, что удержать в себе человека, теплоту, жизнь можно только подлинным трудом, а не сжигающим, оставляя страшную космическую пустоту, вдохновением... Нет, не нужно ему, Ганшину, везения. И везунчиков вроде этого дылды морячка не нужно. Чужие они. Чужие...
      Вдобавок этот чужак, явившись сюда, на Фрайди-Айленд, сумел вмиг очаровать сперва Анну, потом журналиста, который прибыл, кстати, из-за "Беаты", а вовсе не ради каких-то дурацких подводных шляний, а после и всех остальных, включая даже Бенгтссена, а уж от кого-кого, но от Бенгтссена Ганшин этого не ожидал, никак не ожидал...
      Впрочем, он не ожидал и того, что несколько минут спустя в комнату, бегло пробарабанив по двери подушечками пальцев, войдет Анна. В первый момент он не поверил глазам - за все время их совместной работы ни разу не приходила она к нему так поздно; во второй - обрадовался... Но из-за спины Анны вышли Аракелов и Янг, и радость в душе Ганшина истаяла, оставив в осадке нерастворимую тоскливую горечь. Бессмысленную - Ганшин сам прекрасно понимал это. Нелепую. Ненужную. Он выругался про себя, - легче от этого не стало - и жестом предложил пришедшим располагаться.
      - Простите, я сейчас, секунду, - Ганшин вышел, чтобы тут же вернуться с полудюжиной жестянок и стопкой медипластовых стаканчиков. За эти секунды он успел взять себя в руки и теперь размышлял лишь о цели неожиданного визита.
      В неловкой тишине он расставил стаканчики на столе.
      - Соку?
      Анна и Янг кивнули, Аракелов, поблагодарив, отказался. Ганшин молча вскрывал запотелые - только что из холодильника - жестянки, которые резко хлопали и выплевывали легкий дымок. В конце концов Ганшин у себя дома, он никого не приглашал и потому вправе ждать, что именно гости начнут разговор. Не для светской же болтовни они явились в такой час...