Все началось с запаха шоколада.
      В дождливый июньский день, ближе к вечеру, отец Мэлли дремал в исповедальне в ожидании грешников.
      — Ума не приложу, куда они подевались? — недоумевал он. Бесконечные пути греха скрывались где-то за теплым дождем. А почему бы не быть и бесконечным путям покаяния? Отец Мэлли устроился поудобнее и закрыл глаза.
      Нынешние грешники так быстро носятся в автомобилях, что наша старая церковь мелькает для них каким-то пятнышком на обочине. А сам он? Древний акварельный священник — краски уже выцвели.
      «Подождем еще пять минут и хватит», — подумал он не то чтобы в панике, но с тихим стыдом и отчаянием, которым лучше бы возлечь на чьи-нибудь другие плечи.
      За решеткой исповедальни послышался скрип открываемой двери.
      Отец Мэлли встрепенулся. Из-за решетки повеяло запахом шоколада.
      «О Господи, — подумал святой отец, — какой-нибудь паренек со своей маленькой корзинкой грехов, вывалит и уйдет. Ну давай…»
      Старый священник склонился к решетке, откуда несся шоколадный дух и откуда должны были воспоследовать слова.
      Но слов не было. Никаких «отпусти грех мой, отец, ибо я…» Только странный шорох, как будто кто-то… жует! Грешник за перегородкой — зашей, Господи, его рот — сидел и просто жрал шоколад!
      — Нет! — прошептал священник сам себе.
      В желудке его, получившем новую информацию, заурчало, напоминая, что с самого утра он ничего не ел. От некоего греха гордыни, в котором он сам себе не признался бы, он пригвоздил себя к диете, сгодившейся бы и для страстотерпца, а тут… на тебе!
      Жевание за стенкой продолжалось.
      Желудок отца Мэлли зарычал. Он почти прижался губами к решетке, закрыл глаза и крикнул:
      — Да хватит же!
      Мышиная возня, запах шоколада стал улетучиваться. Юношеский голос произнес:
      — Это как раз то, с чем я пришел, отец.
      Священник открыл один глаз и обозрел тень за завесой.
      — То есть с чем именно?
      — Это все шоколад, отец.
      — Что?
      — Да вы не сердитесь, отец.
      — Да кто тут сердится?!
      — Вы, отец. Меня просто придавило звуком вашего голоса, я и начать не успел.
      Священник откинулся в скрипнувшем кожей кресле, стер с лица гримасу и встряхнулся.
      — Да, да. День жаркий. И я немного не в духе. Да и вообще…
      — Чуть позднее станет прохладнее, отец, и вам будет хорошо.
      Старый священник разглядывал завесу.
      — Тут кто, собственно, исповедуется и кто дает отпущение?
      — Да я, отец…
      — Ну так приступай!
      Голос быстро выпалил:
      — Вы почувствовали запах шоколада, отец?
      Священников желудок глухо ответил за него.
      Оба прислушались к печальному звуку.
      — Понимаете, отец, если по правде, то я… шоколадный наркоман.
      Что-то давно забытое вспыхнуло в глазах священника. Любопытство уступило место юмору, затем со смехом вернулось обратно.
      — И ты поэтому пришел сегодня к исповеди?
      — Да, сударь, то есть святой отец.
      — А не из-за того, что задумал блудодеяние с сестрой своей или из-за изнурительной войны с онанизмом?
      — Нет, отец, — сокрушенно ответил голос.
      Священник нашел нужный тон и сказал:
      — Ну, ну все в порядке. Давай к делу. По правде сказать, ты для меня большое облегчение. Я уже по горло сыт рыщущими особями мужского пола и страдающими от одиночества — женского и всем этим мусором, который они вычитали из книг… Продолжай, ты меня заинтересовал. Рассказывай дальше.
      — Понимаете, отец, вот уже десять или двенадцать лет, я съедаю фунт или два шоколада в день и никак не могу бросить. Тут и конец и начало всего.
      — Звучит как эпидемия прыщей, угрей и карбункулов.
      — Вот именно.
      — И не прибавляет стройности фигуре.
      — Если я сейчас попытаюсь наклониться, отец, я опрокину исповедальню.
      Послышался скрип, все вокруг них затрещало, когда невидимая фигура зашевелилась.
      — Тихо, сидеть! — крикнул священник.
      Треск прекратился.
      Священник проснулся окончательно и чувствовал себя прекрасно. Давно уже он не ощущал себя таким живым, так, чтобы сердце билось уверенно и кровь доходила бы до самых отдаленных уголков тела.
      Жара спала.
      Он почувствовал бесконечную прохладу. Какое-то радостное чувство пульсировало в запястьях и наполняло горло. Он наклонился к решетке почти совсем как возлюбленный к предмету своей страсти:
      — Вот какой ты исключительный.
      — И печальный, отец, и двадцатидвухлетний, и обманутый, и ненавидящий себя за обжорство, и желающий от него избавиться.
      — А ты не пробовал жевать подольше, а глотать пореже?
      — Каждую ночь ложусь спать со словами: «Убери, Господи, с моего пути все хрустящие плитки и молочно-шоколадные поцелуи фирмы «Хершиз». Каждое утро выскакиваю из постели и бегу в винный магазин, но не за выпивкой, а за восемью плитками «Hectle»! У меня уже гипертония к обеду.
      — Я думаю, что это предмет медицины, а не исповеди.
      — Да на меня уж и доктор орет.
      — Приходится.
      — А я его не слушаю, отец.
      — А надо бы.
      — И мать мне не в помощь, она сама толстая, как поросенок, от шоколада.
      — Я надеюсь, ты не из тех, кто держится за мамину юбку?
      — А куда я денусь, отец?
      — Господи, да надо закон издать, чтобы мальчики не болтались в пределах округлой тени их мамочек. А отец твой… еще жив?
      — Более или менее.
      — А его вес?
      — Ирвин Великий — зовет он себя из-за роста и веса, это не настоящее имя.
      — А когда идете втроем, то от одного тротуара и до другого?
      — А велосипеду не проехать, отец.
      — Христос в пустыне, — пробормотал священник, — голодал сорок дней.
      — Ужасная диета, отец.
      — Если бы на примете была подходящая пустыня, я бы тебя туда выпихнул.
      — Выпихните, отец. От папы с мамой помощи не дождешься, так же, как и от доктора и тощих друзей, которые только хихикают, на меня глядя. Я уже из бюджета выхожу от этого ожирения. Никогда не думал встретиться с вами… и вот наконец добрался. Если бы только друзья узнали, моя мамочка, папочка и этот сумасшедший доктор — что я здесь с вами в эту минуту!..
      Было слышно, как что-то тяжелое наклонилось и побежало.
      — Подожди!
      Раздался слоновый топот. Видимо, молодой человек ушел. Остался только запах шоколада, напоминая обо всем без слов.
      Сразу вернулась дневная жара, и старому священнику стало душно и грустно.
      Ему пришлось выбраться из исповедальни, потому что он знал, что если останется, то начнет ругаться, а потом надо будет бежать за отпущением грехов в соседний приход.
      — Я страдаю от сварливости, Господи. За это сколько раз надо прочесть «Богородицу»? Ну-ка подумай, сколько — за одну тонну шоколада?
      «Вернись!» — крикнул он мысленно в пустой церкви. «Нет, теперь уж не вернется, — подумал он, — я так на него набросился».
      И с этим тяжелым чувством он пошел домой принять прохладную ванну — вдруг станет полегче на душе.
      Прошел день, два, неделя.
      Зной растворил старого священника до состояния потного ступора и кислого расположения духа. Он дремал в спальне или перебирал бумаги в библиотеке, бросал взгляды на неухоженный газон, периодически напоминая себе, что надо бы поразвлечься с косилкой в ближайшие дни. Но в основном он пребывал в раздражении. Прелюбодеяние было разменной монетой общества, а мастурбация его служанкой — по крайней мере, так явствовало из шепота, проникавшего через решетку исповедальни день за днем.
      На пятнадцатый день июля месяца он поймал себя на том, что глазеет на ребят, которые не спеша ехали мимо на велосипедах, набивая себе рты шоколадом, который они жевали и проглатывали.
      Той же ночью он проснулся и принялся мысленно перебирать разные сорта шоколада.
      Некоторое время он пытался бороться с собой, потом встал, попробовал читать книгу, отшвырнул ее, проследовал в неосвещенную церковь и наконец, тихонько топоча, подошел к алтарю и помолился об одной вещи.
      На следующий день молодой человек, так страстно любивший шоколад, наконец появился.
      — Благодарю Тебя, Господи, — пробормотал священник, когда почувствовал, как под огромной тяжестью осела другая половина исповедальни, подобно перегруженному кораблю.
      — Что? — переспросил шепотом молодой голос с той стороны.
      — Это я не тебе, — сказал священник.
      Он открыл глаза и вдохнул. Ворота шоколадной фабрики были открыты, и приятный аромат шел оттуда, чтобы преобразить землю.
      А затем случилось невероятное.
      Резкие слова вырвались из уст отца Мэлли:
      — Тебе не следовало приходить!
      — Что, что, отец?
      — Иди куда-нибудь еще! Я не смогу тебе помочь. Здесь нужны специальные познания. Нет, нет.
      Старый священник был ошеломлен собственными словами, как он от выговорить такое? От жары, что ли, или слишком долгого ожидания этого изверга? Но изо рта продолжало выпрыгивать:
      — Не смогу помочь! Нет, нет. За этим иди…
      — В дурдом, что ли? — прервал его голос, удивительно спокойный, как перед взрывом.
      — Да, да, к этим… психиатрам.
      Последнее слово было совсем уж невероятным. Он им пользовался-то редко.
      — О Господи, отец, да что они понимают? — сказал молодой человек.
      «На самом деле, — подумал отец Мэлли, его уже далеко занесло в этом карнавальном разговоре. — Какая жалость, что нельзя прикрыть лицо воротником и нацепить бороду», — подумал он, но продолжал более спокойно:
      — Что они понимают, сын мой? Да как будто они заявляют, что знают все.
      — Прямо как церковь когда-то, так, отец?
      Тишина. Потом:
      — Есть разница между заявлениями и знанием, — ответил старый священник, спокойно, насколько позволяло его бьющееся сердце.
      — И церковь знает?
      — Ну, если не она, то я знаю!
      — Не заводитесь опять, отец, — молодой человек помолчал и вздохнул. — Я ведь пришел не для того, чтобы наблюдать вместе с вами, как ангелы танцуют на острие булавки. Может быть, я начну исповедь?
      — Давно, как будто, пора, — священник присобрался, устроился поудобнее, закрыл глаза. — Ну?
      И голос на другой стороне, с дыханием ребенка и языком, тронутым поцелуями серебряной фольги и медовыми сотами, движимым свежей сладостью и воспоминаниями о роскошествах «Кэдбери», начал описывать жизнь, где встают по утрам, и ходят весь день, и ложатся спать с «Восторгами Швейцарии» и искушениями от «Хершиз» и где сжевывают сначала наружную оболочку «Кларк Бар», а потом смакуют хрустящий наполнитель… праздник души, которая просит, а язык требует, а желудок принимает, а кровь танцует под ритмы «Пауэр Хаус», обещания «Лав Нест» и нашептывания «Баттерфингера», но самый экстаз это сладкое африканское мурлыканье темного шоколада между зубами, окрашивающее десны, наполняющее благоуханием небо, так что во сне уже бормочете, шепчете, мурлыкаете на языках Конго, Замбези, Чада…
      И чем больше голос говорил — по мере того, как проходили дни, недели, а старый священник все слушал, — тем легче становился груз по ту сторону решетки. Отец Мэлли, даже не глядя, знал, что плоть, заключающая в себе этот голос, таяла и убывала. Поступь делалась не такой тяжелой. Исповедальня уже не скрипела в таком диком испуге, когда тело входило в соседнюю дверь. И голос, и молодой человек были на месте, но запах шоколада отчетливо убыл и почти исчез.
      И это было самое чудесное лето в жизни старого священника.
      Когда-то, много лет назад, когда он был очень молодым человеком, с ним случилось нечто такое же странное и не похожее ни на что.
      Девушка, судя по голосу, не старше шестнадцать лет, приходила каждый день в свои летние каникулы, пока не настала пора снова идти в школу.
      И все то долгое лето ее милый голос и шепот приводили его в настолько трепетное чувство, насколько это возможно для священника. Он слышал ее сквозь ее июльскую прелесть, августовское безумие, сентябрьское разочарование, и когда она, как всегда, ушла в октябре в слезах, ему захотелось крикнуть: «Останься, останься! Выходи за меня замуж!»
      «Но я жених невестам Христовым», — прошептал другой голос.
      И он не выбежал, очень молодой священник, на скрещения путей этого мира.
      А теперь, когда подходит уже к шестидесяти, юная душа в нем вздохнула, зашевелилась, вспомнила, сравнила старое потертое воспоминание с этой новой, в чем-то смешной и в то же время печальной, внезапной встречей с потерянной душой, чья любовь была — нет, не знойная страсть к девушкам в завлекательных купальных костюмах, — но шоколад, развернутый украдкой и сожранный тайком.
      — Отец, — сказал голос однажды ближе к вечеру, — это было чудесное лето.
      — Странно, что ты это говоришь, — сказал священник, — это я так думал.
      — Отец, я должен поведать вам одну ужасную вещь.
      — Я думаю, меня ты не смутишь.
      — Отец, я не из вашего прихода.
      — Это нормально.
      — И, отец, простите меня, но я…
      — Продолжай.
      — Я даже не католик.
      — Что?! — вскричал старик.
      — Я даже не католик, отец. Это ужасно?
      — Ужасно?
      — Я имею в виду, я сожалею. Я прошу прощения. Я крещусь, если хотите, отец, чтобы уладить это дело.
      — «Крещусь», болван?! — крикнул старик. — Поздно уже! Ты знаешь, что ты наделал? Сознаешь ли ты глубину греха, в которую погрузился? Ты отнимал мое время, заставляя слушать себя, доводил до бешенства, просил совета, нуждаясь, между прочим, в психиатре, оспаривал религию, критиковал папу, насколько я помню (а я помню!), отнял у меня три месяца, восемьдесят или девяносто дней, а теперь, теперь ты хочешь креститься и «уладить это дело»?
      — Если вы, конечно, не возражаете, отец.
      — Возражаю! Возражаю! — прокричал священнослужитель и отключился секунд на десять.
      Он уже был готов распахнуть дверь и выволочь греховодника на свет Божий. Но тут…
      — Это было не совсем напрасно, — сказал голос по ту сторону решетки.
      Священник замер.
      — Потому что, отец, вы помогли мне, храни вас Господь.
      Священник почти перестал дышать.
      — Да, отец, вы, мне так много помогли, я вам признателен, — шептал голос. — Вы не спрашиваете, ведь вы догадались? Я сбросил вес. Вы даже не поверите, сколько я сбросил. Восемьдесят, восемьдесят пять, девяносто фунтов. Благодаря вам, отец. Оставил обжорство. Оставил. Сделайте глубокий вдох. Вдохните!
      Священник — против своей воли — вдохнул.
      — Что чувствуете?
      — Ничего.
      — Ничего, отец, ничего! Все в прошлом. И запах шоколада, и сам шоколад. В прошлом. В прошлом. Я свободен.
      Старый священник сидел, не зная, что сказать. У него зачесались веки.
      — Вы сделали работу Христа, отец, и вы, конечно, это знаете. Он шел по миру и помогал. Вы идете по миру и помогаете. Когда я падал, вы протянули руку, отец, и спасли меня.
      А затем произошло нечто весьма странное. Отец Мэлли почувствовал, как из глаз его брызнули слезы. Просто потекли. Они струились по щекам. Они собирались у его сжатых губ. Он разжал их, и слезы стали капать с подбородка. Он не мог их остановить. Они пришли, о Господи, они пришли, как весенний ливень после семи лет засухи, а он танцует в одиночестве, благодарный, под дождем…
      Он услышал звуки из-за перегородки и хотя не был точно уверен, но как-то почувствовал, что тот, другой, тоже плачет.
      Так они сидели — пока грешный мир мчался мимо по своим дорогам — здесь, в пахнущем ладаном полумраке, два человека, по разным сторонам хрупкой перегородки, вечером, в конце лета и плакали.