Фата-Моргана - ФАТА-МОРГАНА 6 (Фантастические рассказы)

      — Страх. — Он опять показался странным и беспокойно дернулся. — Когда я упал, там, ты знаешь, я не сразу потерял сознание. Или я очнулся. Не знаю. Это было больше похоже на паралич.
      — Да, как будто.
      — Я лежал на земле. Я не мог встать. Мое лицо было в грязи, в этой мягкой лиственной плесени. Она забивала мне ноздри и глаза. Я не мог пошевелиться. Не мог видеть. Как будто я был в земле. Погребенный в земле, ее часть. Я знал, что лежу между двумя деревьями, хотя я никогда не видел их. Думаю, я мог чувствовать корни. Под собою в земле, внизу под землей. Мои руки были окровавлены, я мог это чувствовать, и кровь образовала липкую грязь вокруг лица. Я почувствовал страх. Он нарастал, как будто они наконец узнали, что я был там, лежал на них там, под ними, среди них, вещь, которой они боялись, которая сама — часть их страха. Я не мог прогнать страх, и он продолжал нарастать, а я не мог пошевелиться, не мог убежать. Должно быть, я потерял сознание, думая, а потом страх вошел в меня опять, и я все еще не мог двигаться. Не больше, чем могут они.
      Томико почувствовала холодок от шевелящихся на голове волос — включение органа страха.
      — Они, кто они, Осден?
      — Они — это… я не знаю. Страх.
      — О чем ты говоришь? — возмутился Харфекс, когда Томико рассказала об этом разговоре. Она не разрешила еще Харфексу задавать Осдену вопросы, чувствуя, что должна защитить его от бешеного напора мощных, совершенно не сдерживаемых эмоций хайнита. К несчастью, это разожгло медленный костер параноидного беспокойства, который разгорался в бедном Харфексе, ведь он подумал, что она и Осден стали заодно, скрывая кое-какие свидетельства огромной важности или даже способные привести к гибели весь экипаж.
      — Это похоже на слепого, пытающегося нарисовать слона. Осден не видел или не слышал этого… с чувством, так же, как и мы.
      — Но он почувствовал это, моя дорогая Хаито? — спросил Харфекс с едва сдерживаемой яростью. — Не эмпатически. На своем черепе. Оно пришло, свалило и ударило его тупым предметом. Неужели он даже мельком не увидел этого?
      — Что он должен был увидеть, Харфекс?
      Но он не слышал ее многозначительного тона; он даже не хотел этого слышать.
      — Человек боится чужого. Убийца снаружи, чужой, а не один из нас. Дьявол не во мне!
      — Первый удар сразу лишил его сознания, — сказала Томики, начиная терять терпение. — Он ничего не видел. А когда он пришел в себя, один в лесу, он почувствовал леденящий страх. Не свой собственный. Эмпатический эффект. Он уверен в этом. И он уверен, что страх исходил не от нас. Таким образом, очевидно, местные формы жизни не все лишены способности чувствовать.
      Харфекс секунду мрачно смотрел на нее.
      — Ты пытаешься напугать меня, Хаито. Я не понимаю, почему ты хочешь это сделать.
      Он поднялся и ушел в свою лабораторию, сорокалетний мужчина, задыхаясь и волоча ноги, как восьмидесятилетний старик.
      Она оглядела остальных. Она испытывала некоторое отчаяние. Ее новый, хрупкий внутренний контакт с Осденом придавал ей, она это отчетливо осознавала, некоторую дополнительную силу. Но уж если Харфекс не смог сохранить благоразумие, чего же ждать от других. Порлок и Эсквана заперлись в своих каютах, все остальные либо работали, либо были чем-нибудь заняты. Было что-то странное в их позах. Сначала координатор не могла сказать, что это было, потом она увидела, что все они сидели лицом к ближайшему лесу. Играя в шахматы с Ананифойлом, Олеро передвигала свой стул до тех пор, пока он не оказался рядом с его.
      Она подошла к Маннону, который изучал клубок паукообразных коричневых корней, и попросила его разгадать головоломку. Он тут же откликнулся с несвойственным ему лаконизмом:
      — Посмотри на врага.
      — Что за враг? Что чувствуешь ты, Маннон?
      У нее вспыхнула внезапная надежда на него как на психолога, на этот непонятный мир намеков и эмпатий, где биологи сбивались с пути.
      — Я чувствую сильное беспокойство со специфической пространственной ориентацией. Но я не эмпат. Поэтому я объясняю эту тревогу особой стрессовой ситуацией, то есть нападением на члена команды в лесу, а также абсолютной стрессовой ситуацией, то есть моим присутствием в совершенно чужом окружении, для которого сверхтипические коннотации слова «лес» дают неизбежную метафору.
      Ночью Томико разбудил Осден, кричавший во сне; Маннон уже успокаивал его, и она опять погрузилась в собственные разбегающиеся во тьму, непроходимые сны. Утром Эсквана не проснулся. Не помогли и стимуляторы. Он цеплялся за свой сон все больше и больше, до тех пор, пока не лег, свернувшись калачиком и прижав палец к губам. Бесполезно.
      — Двое за два дня. Десять негритят, девять негритят… Это был Порлок.
      — А ты следующий негритенок, — огрызнулась Дженни Чонг. Иди исследуй свою мочу, Порлок.
      — Он сведет с ума нас всех, — сказал Порлок, вставая и размахивая левой рукой. — Неужели вы не чувствуете этого? Боже милостивый, вы что, все глухие и слепые? неужели вы не чувствуете, что он делает, его эманации? Это все исходит от него — оттуда, из его комнаты — из его мозга. Он нас всех сведет с ума своим страхом!
      — Кто? — произнес огромный, выглядевший угрожающе Ананифойл, нависая над маленьким землянином.
      — Должен я назвать его имя? Извольте — Осден! Осден! Осден! Думаете, почему я пытался убить его? Из самообороны. Спасти вас всех. Потому что вы не хотите видеть, что он собирается сделать с нами. Он саботировал экспедицию, ссоря нас, а теперь он намеревается свести нас всех с ума, проецируя страх на нас таким образом, что мы не можем спать или думать, как огромное радио, которое не издает ни единого звука, но оно все время работает, и вы не можете спать, и вы не можете думать. Хаито и Харфекс уже под его контролем, но остальные могут быть спасены. Я должен был это сделать!
      — Ты сделал это не слишком удачно, — сказал Осден, стоя полуголый у дверей своей каюты. — Я мог бы ударить себя сильнее. Дьявол, это не я, не я напугал тебя до смерти, Порлок, это — оттуда, оттуда, из леса!
      Порлок сделал отчаянную попытку наброситься на Осдена, но Аснанифойл схватил его в охапку и без труда удерживал, пока Маннон не сделал седативный укол. Его увели, и он еще минуту кричал о гигантском передатчике. Затем седатив начал действовать, и он присоединился к мирной тишине Эскваны.
      — Прекрасно, — заметил Харфекс. — Теперь, Осден, вы расскажете нам, что вы знаете.
      — Я ничего не знаю, — сказал Осден.
      Он выглядел разбитым и слабым. Томико заставила его сесть, прежде чем он начал говорить.
      — Побыв три дня в лесу, я подумал, что время от времени принимаю нечто вроде аффекта.
      — Почему вы не доложили об этом?
      — Думал, что схожу с ума, как и все вы.
      — Тем не менее об этом нужно было сообщить.
      — Вы бы вернули меня на базу. Я не мог вынести этого. Вы понимаете, что мое включение в экспедицию было огромной сшибкой. Я не способен сосуществовать с девятью другими неврастеническими личностями в тесном замкнутом пространстве. Я был неправ, вызвавшись добровольцем в Сверхдальний Поиск, и Совет был неправ, приняв меня.
      Никто не возражал; но Томико увидела, на этот раз совершенно ясно, как дрожат плечи Осдена, как напряжены его лицевые мускулы, так как он регистрировал их горькое согласие.

      — Как бы там ни было, я не хотел возвращаться назад на базу, потому что любопытен. Даже становясь психом, как я мог принять эмпатические аффекты, когда не было существа, чтобы их генерировать? К тому же они не были такими уж плохими. Очень смутные. Странные. Как дуновение в закрытой комнате, короткая вспышка в уголке глаза. Ничего существенного. Ничего, действительно, на самом деле ничего. — На какое-то мгновение он прервался, подбодрившись от их внимания; они слушали — значит, он рассказывал. Он был целиком и полностью в их власти. Если они не любили его, он должен ненавидеть, если они насмехались над ним, ему приходилось издеваться над ними, если они слушали, он становился рассказчиком. Он был беспомощным пленником их эмоций, реакций, настроений. Сейчас их было семь; слишком много, чтобы угодить им всем, поэтому он должен был постоянно натыкаться на каприз или прихоть то одного, то другого. Он не мог найти гармонию. Даже когда он говорил и держал их, чье-нибудь внимание обязательно блуждало: Олеро, возможно, думала, что он не так уж непривлекателен, Харфекс искал скрытый смысл в его словах, мозг Аснанифойла, который не мог долгое время задерживаться на чем-либо конкретном, уносился странствовать в бесконечный мир чисел, а Томико отвлекалась на жалость, страх. Осден запнулся. Он потерял нить. — Я… Я подумал, это, должно быть, деревья, сказал он и остановился.
      — Это не деревья, — сказал Харфекс. — Они не имеют нервной системы, так же как растения хайнского происхождения на Земле. Нет.
      — За деревьями вы не видите леса, как говорят они на Земле, — вставил Маннон, проказливо улыбаясь; Харфекс уставился на него.
      — Что вы скажете об этих корнях, которые ставят нас в тупик вот уже двадцатый день, а?
      — Ну и что же они?
      — Это несомненно родственные связи. Деревья — родственники. Правильно? Теперь давайте только предположим самое невероятное, что вы ничего не знаете о строении мозга животных. И вам дана отдельная клетка. Будьте любезны определить, что это такое? Разве вы не увидели, что клетка способна на чувство?
      — Нет, потому что она и не способна. Отдельно взятая клетка способна лишь на механическую реакцию на раздражение. Не больше. Вы предполагаете, что индивидуальные древоформы это «клетки», нечто вроде мозга, Маннон?
      — Не совсем так. Я лишь заметил, что они все взаимосвязаны как на уровне корнеузлового сцепления, так и с помощью их зеленых эпифито в ветвях. Соединение невероятной сложности и физической протяженности. Посмотрите, даже степные травоформы имеют корневые связи, не так ли? Я знаю, что чувствительность и разумность — это не вещь, вы не можете найти ее в клетках головного мозга или анализировать ее в отрыве от клеток головного мозга. Это функция взаимосвязанных клеток. В известном смысле эта связь — родственность. Она не существует. Я не пытаюсь говорить, что она существует. Я только предполагаю, что Осден должен суметь описать ее.
      И Осден прервал его, говоря как бы в трансе:
      — Чувствующая материя без органов чувств. Слепая, глухая, лишенная нервной системы, неподвижная. Некоторая раздражительность — реакция на прикосновения. Реакция на солнце, свет, воду, химические соединения в земле вокруг корней. Все непостижимо для животного разума. Присутствие без мозга.Осознавание существования без объекта или субъекта. Нирвана.
      — Почему ты принял страх? — сухо спросила Томико.
      — Я не знаю. Я не могу видеть, как может возникать осознание объектов, кого-то другого: не осознаваемая ответная реакция… Но в течение нескольких дней чувствовался какой-то дискомфорт. А потом, когда я лежал между двумя деревьями и моя кровь была на их корнях… — лицо Осдена покрылось потом. — Тогда пришел страх, — сказал он, дрожа, только страх.
      — Если бы такая функция существовала, — сказал Харфекс, она была бы неспособна понимать самодвижущий, материальный организм или реагировать на него. Она сознавала бы нас не больше, чем мы можем осмыслить Бесконечность.
      — Меня ужасает безмолвие этих бесконечных пространств, — пробормотала Томико. — Паскаль осознал бесконечность. С помощью страха.
      — Лесу, — сказал Маннон, — мы должны казаться лесными пожарами, ураганами, угрозой. Что движется быстро — опасно для растения. Не имеющее корня должно быть чужим, страшным. И если это разум, то кажется только более вероятным, что он осознал Осдена, чей собственный мозг открыт для связи со всеми другими до тех пор, пока он в здравом уме, и который лежал, страдая от боли и умирая от страха в пределах этого разума, фактически внутри него. Не удивительно, что разум испугался.
      — Не «он»! — возразил Харфекс, — Это не живое существо, не личность! Это может быть, в лучшем случае, функция…
      — Это только страх, — сказал Осден.
      Все на некоторое время замерли и услышали тишину окружающего их мира.
      — Неужели то, что я чувствую все время как возникающее сзади меня, именно это? — спросила подавленная Дженни Чонг.
      Осден кивнул.
      — Ты чувствуешь это, хотя и глуха. С Эскваной дело хуже всего, потому что он действительно обладает некоторой симпатической способностью. Он бы мог отослать сигнал, если бы знал как, но он слишком слаб, он может быть только лишь медиумом.
      — Послушай, Осден, — сказала Томико, — ты можешь отослать сигнал. Тогда пошли ему — лесу, страху оттуда — скажи ему, что мы не хотим ему вредить. Если было или есть нечто вроде аффекта, в который превращается то, что мы чувствуем как эмоции, разве мы не можем совершить обратное превращение? Отослать сообщение: «Мы безвредны, мы дружелюбны».
      — Вы должны знать, что никто не может испускать лживую эмпатическую информацию. Вы не можете послать что-то, чего не существует.
      — Но мы не намереваемся вредить, мы дружелюбны.
      — В самом деле? В лесу, когда вы меня подобрали, ты почувствовала дружелюбие?
      — Нет, я была напугана. Но это — его, леса, растений, не мой собственный страх, не так ли?
      — Какая разница? Это все ты чувствовала. Неужели вы не видите, — и голос Осдена поднялся от раздражения, — почему я не люблю вас и вы не любите меня, вы все? Неужели вы не видите, что я посылаю обратно весь негативный и агрессивный аффект, который чувствуете по отношению ко мне с тех пор, как мы впервые встретились? Я возвращаю вашу враждебность с благодарностью. Я это делаю в порядке самозащиты. Как Порлок. Это все-таки самооборона; это единственная способность, которую я совершенствовал, чтобы заменить мою первоначальную защиту — полный уход от окружающих. К несчастью, это создает замкнутую цепь, самоподдерживающуюся и самоподкрепляющуюся. Ваша первая реакция на меня была инстинктивная антипатия к калеке. Теперь, конечно, это ненависть. Вы не могли увидеть моих достоинств. Лес-Мозг передает только страх теперь, и единственное сообщение, которое я могу послать, это страх, потому что, когда я оставлен беззащитным перед ним, я не могу испытывать ничего, кроме страха.
      — Что же теперь мы должны делать? — спросила Томико, и Маннон быстро ответил:
      — Сменить место. На другой континент. Если там есть растения, составляющие разум, они не сразу нас заметят, как было и с этим, может быть, вовсе не захотят нас заметить.
      — Это было бы большое облегчение, — холодно заметил Осден.
      Остальные смотрели на него с неожиданным любопытством. Он приоткрыл себя, они увидели его таким, каким он был, беспомощным человеком в ловушке. Возможно, подобно Томико, они увидели, что сама ловушка, его грубый и жестокий эгоизм, был их собственным творением, а не его. Они построили клетку и заперли его в нее, и, как загнанная в клетку обезьяна, он выделывал непристойности за решеткой. Если бы, встретив его, они предложили доверие, если бы у них достало сил предложить любовь, каким бы он тогда предстал перед ними?
      Никто из них не смог тогда сделать это, а сейчас было уже слишком поздно. Будь на то время, будь одиночество, Томико смогла бы постепенно выстроить с ним резонанс чувств, созвучие доверия, гармонию; но времени не было, их работа должна быть сделана. Не было достаточного помещения для культивации такого великого чувства, они должны были вырастить его с помощью симпатии, жалости, маленьких перемен к любви. Даже это придало ей новые силы, но это было ни в коей мере не достаточно для него. Она могла видеть теперь на его освежеванном лице дикое возмущение их любопытством, даже ее жалостью.
      — Пойди приляг, твоя рана опять кровоточит, — сказала она, и он повиновался ей.
      На следующее утро они собрали вещи, растворили напыленный ангар и жилые помещения и на механическом управлении взяли курс на другое полушарие Мира 4470 над красными и зелеными материками, многочисленными петлями, зелеными морями. Они заметили подходящее место на Континенте G: степь площадью 20 тысяч квадратных километров открытых всем ветрам граминиформ. Они приземлились на участок около 100 километров, где не было ни леса, ни одиночных деревьев и рощиц. Растительные формы попадались только в виде больших видов — колоний, никогда не смешивались, кроме некоторых мелких вездесущих сапрофитов и спороносителей. Команда пульвелизировала холомельд на опорные конструкции и к вечеру тридцати двух часовых суток вселилась в новый лагерь. Эсквана все еще спал. А Порлок все еще находился под седативным действием укола, но все остальные были веселы.
      «Здесь вы можете дышать», — не уставали повторять они.
      Осден встал и нетвердо направился к дверному проему; ссутулившись он смотрел в наступивших сумерках на темное пространство качающейся травы, которая не была травой. Он чувствовал слабый, сладкий запах пыльцы в ветре, ни звука, только мягкий, широкий шелест ветра. Его забинтованная голова немного поднялась. Эмпат долго стоял неподвижно. Пришла темнота и звезды, свет в окнах далекого дома Человека. Ветер уже стих, не было ни звука. Он слушал.
      В долгой ночи слушала и Хаито Томико. Она лежала и слышала кровь в своих артериях и темных венах, дыхание спящих, дуновение ветра, приближающиеся грезы, безбрежную статику разрастающихся звезд, как будто окружающий мир медленно умирал, бежал из кромешного одиночества своей комнаты. Один Эсквана спал. Порлок лежал в смирительной рубашке, бессвязно бормоча на своем непонятном родном языке. Олеро и Дженнит Чонг с мрачными лицами играли в карты, Посвет Ту была в отсеке терапии, погруженная в лечебную ванну. Аснанифойл рисовал Мандалу, Тройную Схему Первооснов. Маннон и Харфекс сидели вместе с Осденом.
      Она сменила повязки на голове Осдена. Его гладкие рыжеватые волосы там, где ей не пришлось выбривать их, выглядели странно. Теперь они были как бы посыпаны солью. Ее руки тряслись, пока она работала.
      Никто еще не произнес ни слова.
      — Как мог страх оказаться и здесь тоже? — спросила она, и ее голос прозвучал безжизненно и фальшиво в пугающей тишине.
      — Не только деревья, но и трава тоже…
      — Но мы ведь в двенадцати тысячах километрах от того места, где мы были этим утром, мы оставили его на другой стороне планеты.
      — Это все единое целое, — сказал Осден. — Одно большое зеленое мышление. Сколько времени требуется мысли, чтобы пролететь от одного полушария твоего мозга до другого?
      —  Этоне думает. Это— не мыслящее, — произнес Харфекс безжизненно. — Этолишь сеть процессов. Ветви, эпифиты, наросты, корни с узловатыми соединениями между отдельными образцами, они все должны обладать способностью передавать электрохимические импульсы. Таким образом, собственно говоря, не существует отдельных растений. Даже пыльца — это звено цепи, без сомнения, сорт переносимой ветром чувствительности через моря, связывающие континенты. Но это невозможно. Вся эта биосфера планеты должна быть одна сеть коммуникаций, чувствительная, иррациональная, бессмертная, изолированная…
      — Изолированная, — сказал Осден. — Вот оно! Это страх. Дело не в том, что мы способны передвигаться или разрушать. Дело в том, что мы есть. Мы — другие. Здесь никогда не было других.
      — Ты прав, — сказал Маннон почти шепотом. — Этоне имеет себе равных. Не имеет врагов. Никаких контактов ни с кем, а только с собой. Один, одинок, навсегда.
      — Тогда в чем же функция такого разума в выживании видов?
      — Может быть, подобной функции нет, — ответил Осден. Почему ты начинаешь углубляться в телеологию, Харфекс? Разве ты не хайнит? Разве мера сложности не является мерой извечной шутки?
      Харфекс не отреагировал. Вид у него был безжизненным.
      — Мы должны покинуть эту планету.
      — Теперь вы знаете, почему я всегда хотел уйти, убежать от вас, — сказал Осден с оттенком патологической доброты. Это неприятно — чужой страх, не так ли? Если бы это еще была разумность животных. Я могу подстроиться к животным. Я уживаюсь с крабами и тигром; более высокий интеллект дает человеку преимущество. Меня нужно было использовать в зоопарке, а не в человеческом коллективе. Если бы я мог настроиться на проклятую картофелину! Если бы это не было столь неопределенно… Я по-прежнему принимаю больше, чем страх, знаете ли. И до того как это запаниковало, это обладало… в нем была безмятежность. Я не мог тогда осознавать этого, я не представлял себе, как оно велико. Испытывать одновременно постоянный день и постоянную ночь. Все ветры и затишье вместе. Зимние и в то же время летние звезды. Иметь корни и иметь врагов. Быть совершенным. Вы понимаете? Никаких вторжений. Никого другого. Быть всем!
      «Он никогда так прежде не говорил», — подумала Томико.
      — Ты беззащитен против этого, Осден, — сказала она. — Твоя личность уже изменилась. Ты уязвим для этого. Может, мы не все сойдем с ума, но ты уж точно, если мы не улетим.
      Он колебался, затем поднял глаза на Томико, впервые он встретился с ее глазами: долгий, спокойный взгляд, чистый как вода.
      — Что мой здоровый рассудок сделал для меня? — сказал он усмехаясь. — Но у тебя есть преимущество, Хаито. У тебя там что-то есть.
      — Мы должны убраться отсюда, — пробормотал Харфекс.
      — Если я пойму это, — Осден посмотрел задумчиво, — могу я передать ему сообщение?
      — Под твоим «пойму», — произнес Маннон отрывистым нервным голосом, — я думаю, ты имеешь в виду прекращение ретрансляции эмпатической информации, которую ты получаешь от растительного организма: прекращение отражения страха и его поглощение. Это тоже сразу убьет тебя или снова приведет к полному психологическому истощению, аутизму.
      — Почему? — спросил Осден. — То, что посылается этим, — отражение, а мое спасение — именно в отражении. Этоне обладает разумом, а я — человек.
      — Не тот масштаб. Что может единственный человеческий мозг против чего-то столь обширного?
      — Единственный человеческий мозг может постигнуть систему в масштабе звезд и галактик, — сказала Томико, — и толковать ее как Любовь.
      Маннон по очереди глядел на всех; Харфекс молчал.
      — Это бы легче сделать в лесу, — сказал Осден. — Кто из вас доставит меня туда?
      — Когда?
      — Сейчас. Прежде, чем вы все сломаетесь или взбеситесь.
      — Я, — сказала Томико.
      — Никто из нас не полетит, — сказал Харфекс.
      — Я не могу, — сказал Маннон. — Я… Я слишком напуган. Я разобью машину.
      — Возьми с собой Эсквану. Если я смогу справиться с заданием, он послужит в качестве медиума.
      — Вы принимаете план сенсора, координатор? — спросил Харфекс официально.
      — Да.
      — Я не одобряю. И тем не менее я полечу с вами.
      — Я думаю, мы вынуждены, Харфекс, — сказала Томико, глядя на лицо Осдена. Ужасная белая маска исчезла, оно было полно страстного желания, как лицо любовника.
      Олеро и Дженни Чонг играли в карты, чтобы не думать о своих часто посещаемых из-за возрастающей сонливости кроватях, своем возрастающем страхе, привилегированные, как испуганные дети.
      — Эта штука, она в лесу, из-за нее вы… станете…
      — Бояться темноты? — Осден презрительно усмехнулся. — Но поглядите на Эсквану, Порлока и даже Аснанифойла. — Это может не причинить вам вреда. Это импульс, проходящий через синапсы, ветер, проходящий сквозь ветви. Это только сон.
      Они забрались в геликоптер, Эсквана все еще спал, тихо свернувшись калачиком в заднем отсеке, Томико за штурвалом и Харфекс молчали, вглядываясь в темнеющую впереди среди светло-серого пространства освещенной светом звезд равнины линию леса.
      Они достигли черной линии, пересекли ее; теперь под ними была темнота.
      Она нашла посадочную площадку, заставляя себя лететь низко, сдерживая неистовое желание взмыть вверх и улететь прочь. Огромная энергия мира-растения была значительно сильнее здесь, в лесу, и его паника билась огромными черными волнами. Впереди было бледное пятно неправильной формы, оголенная верхушка холма чуть повыше самых высоких черных древоформ вокруг него; не деревья; имеющие корни, части целого. Она посадила геликоптер на поляну; плохая посадка. Ее руки на штурвале были скользкими, как будто она потерла их холодным мылом.
      Теперь вокруг них стоял лес, черный в темноте.
      Томико нагнулась и закрыла глаза. Эсквана застонал во сне. Дыхание Харфекса стало коротким и громким, он сидел напрягшись, он не пошевелился даже тогда, когда Осден перешагнул через него и припал к открытой двери.
      Осден стоял; его спина и забинтованная голова были хорошо видны в темном свечении приборной панели; он не решался ступить за дверной проем.
      Томико тряслась. Она не могла поднять головы. «Нет, нет, нет. — повторяла она шепотом, — нет, нет, нет». Осден пошевелился неожиданно и бесшумно нырнул в дверной проем вниз, в темноту. Он ушел.
      «Я иду!» — сказал сильный голос.
      Томико вскрикнула. Харфекс закашлялся; он, казалось, пытался встать, но ему это не удалось. Томико ушла в себя, вся сконцентрировавшись на слепом глазе в свем желудке, в центре своего существа; а снаружи не было ничего, кроме страха.
      Он прошел.
      Она подняла голову, медленно расцепив руки. Села прямо. Ночь была темная, и звезды были видны над лесом. Больше ничего.
      — Осден, — сказала она, но голос не вышел из горла. Она повторила опять — громче, одинокое кваканье. Ответа не было.
      Она начала понимать, что с Харфексом что-то неладное. Она попыталась найти его голову в темноте, так как он сполз с сиденья, когда внезапно, в гробовой тишине, в темном заднем отсеке машины послышался голос.
      — Хорошо, — произнес он.
      Это был голос Эскваны. Она включила внутреннее освещение и увидела инженера, свернувшегося калачиком и спящего, его рука наполовину прикрывала рот.
      Рот открылся и повторил: «Все хорошо».
      — Осден.
      — Все хорошо, — сказал мягкий голос, исходящий из рта Эскваны.
      — Где ты?
      Молчание.
      — Возвращайся.
      Поднялся ветер.
      — Я остаюсь здесь, — сказал мягкий голос.
      — Ты не можешь остаться…
      Молчание.
      — Ты будешь одинок, Осден!
      — Послушай, — голос был слабый, невнятный, как будто он терялся в шуме ветра. — Послушай. Я желаю тебе счастья.
      Она снова назвала его имя, но ответа не было. Эсквана лежал тихо. Харфекс лежал еще тише.
      — Осден! — закричала она, наклоняясь в дверной проем в темную колеблемую ветром тишину леса. — Я вернусь. Я должна доставить Харфекса на базу. Я вернусь, Осден!
      Молчание и ветер в листьях.
      Они закончили предписанную программу поиска Мира 4470, восемь оставшихся, для этого им потребовался на сорок один день больше.
      Сначала Аснанифойл или кто-то из женщин ежедневно ходили в лес и искали Осдена в районе вокруг оголенного холма, хотя Томико не могла точно определить, на какой холм они приземлились в ту ночь, в самое сердце и водоворот страха. Они оставили для Осдена все самое необходимое: запас еды на пятьдесят лет, одежду, палатки, орудия и инструменты. Они отказались от дальнейших поисков; невозможно было найти одного человека, если он хочет спрятаться в этих бесконечных лабиринтах и темных переплетенных коридорах. Они могли пройти на расстоянии вытянутой руки от него и не увидеть его…
      Но он там был, так как больше не было страха. После всего пережитого Томико старалась понять, что сделал Осден. Но мысли ускользали из-под контроля. Он принял страх на самого себя и, приняв его, преступил его пределы. Он отдал себя чужому — неограниченная никакими условиями капитуляция, которая не оставила места для зла. Он понял любовь другого и таким образом обрел свою собственную целостную личность.
      Люди из команды Поиска шли под деревьями, по необозримым колониям жизни, окруженные видящей сны тишиной. Нависающая тишина, которая едва осознавала их полностью, индифферентная к ним. Здесь не было времени. Расстояние не играло роли. Но они имели достаточное пространство и время…
      Планета вращалась между солнечным светом и полной темнотой, ветры весны и лета равномерно дули, перенося пыльцу через спокойные моря.
      После всех поисков, покрыв огромные расстояния в сотни световых лет, «Гам» вернулся в то место, что несколько веков назад было Смеминг-Портом. Там еще имелись люди, чтобы скептически принять рапорты экипажа и зафиксировать их потери: биолог Харфекс — умер от страха, сенсор Осден — остался как колонист.
 
       Перевод с англ. И. Хандлоса

Сирил Корнблат
ГЛУПЫЙ СЕЗОН

      Стоял жаркий летний полдень. В бюро пресс-службы на радио в Омахе и в Нью-йоркском бюро контроля меня замучили придирками к копии. Но поскольку стоял жаркий летний день, копии не было. Час назад появился лишь материал о местном бейсбольном мачте, вот и все. Летом не происходит ничего выдающегося кроме матчей бейсбола. В эти собачьи дни все политики устремляются в лес, к реке, разбойники слишком устали, чтобы грабить кого-либо, а жены, хорошенько все взвесив, отказываются убивать своих мужей.
      Я схватил тексты нескольких пресс-новостей. Один неряшливый листок начинался словами: «Вам, наверное, известно, что лимонад, как непременное условие летнего комфорта и здоровья, получил одобрение ведущих физиотерапевтов от Флориды до Калифорнии. Ассоциация по выращиванию лимонов сообщила, что более чем в 57 городах с населением более 25 тысяч 87 % пьют лимонад по меньшей мере раз в день с июня по сентябрь, а 72 % врачей не только сами пьют охлаждающий и лечебный напиток, но и прописывают его…».
      Телетайп передал из Нью-Йорка новое сообщение, гласившее о срочной надобности в небольшом сообщении. Я немедленно отбил ответ.
      На подачку с лимонадом нечего было и рассчитывать, я вновь рылся в кипе бумаг. На летний университетский курс приглашался гувернер для обсуждения вопросов воспитания и образования подростков. Сельскохозяйственный колледж просил, чтобы я предупредил фермеров о том, чтобы белокожие свиньи поменьше нежились под лучами жаркого летнего солнца. Организатор боев на местном ринге передавал описание одного из своих парней и кое-какие данные о схватке на арене Омахи.