Приход зимы виден не только на суше, но и на море, хотя здесь нет осыпающихся листьев. Волны, еще вчера имевшие светло-голубой цвет, сегодня в сумерках уже матово-зеленые и холодные. Если ты мальчик, который дома никому не нужен, то часами ходишь по пляжу, чувствуя порывы ветра, поднявшегося этой ночью; песок засыпает твои ботинки, а брызги пены пятнают штанины твоих вельветовых брюк. Ты поворачиваешься к морю спиной и кончиком найденной раньше палочки пишешь на мокром песке: Текмен Бэбкок.
      А потом идешь домой, зная, что позади Атлантика уничтожает твое творение.
      Твой дом стоит на Острове Колонистов, но на самом деле это вовсе не остров, и потому его нет на картах. Если бы ты разбил камнем раковину моллюска барнакля, то увидел бы внутри силуэт, которому обязан своим названием вид прекрасных гусей: длинный, гибкий сифон моллюска соответствует гусиной шее, а бесформенная кучка тела — его корпусу с небольшими крыльями. Именно так выглядит Остров Колонистов.
      Гусиная шея — это узкая полоса земли, по которой проходит дорога. Картографы, как правило, преувеличивают, значительно расширяя ее и совершенно забывая о том, что во время прилива немного не хватает, чтобы она совершенно исчезла под морскими волнами. Остров Колонистов кажется малозначащим элементом береговой линии, не заслуживающим собственного названия, а поскольку находящаяся здесь деревушка, состоящая из восьми или десяти домов, тоже его не имеет, на карте видна лишь обрывающаяся в море паутинка дороги.
      У деревни нет названия, но у дома их целых два: на острове и в ближайших к нему окрестностях его зовут Домом с Видом на Море, поскольку в начале столетия он некоторое время служил пансионатом, а мама называла его Домом 31 февраля; именно это название фигурирует на ее почтовой карточке, и им пользуются знакомые из Нью-Йорка и Филадельфии, хотя, возможно, говорят они просто: «Дом миссис Бэбкок». Местами у него пять этажей, местами немного меньше, а окружает его веранда. Когда-то он был покрашен в желтый цвет, но теперь особенно снаружи — краска сошла, и Дом 31 февраля просто серый.
      Открывается парадная дверь, и входит Джейсон. Он сунул большие пальцы за пояс джинсов; короткие, курчавые волосы на его подбородке дрожат от ветра.
      — Забирайся, поедешь со мной в город. Мать хочет отдохнуть.
      Хэп, хоп! — прыгаешь ты в «ягуар», чувствуешь запах мягкой кожаной обшивки и вскоре засыпаешь.
      Будят тебя отражающиеся в окнах машины огни города. Джейсон вышел, в машине становится все холоднее. Ты ждешь, как тебе кажется, бесконечно долго, глядя на витрины, на большой револьвер, _ висящий на поясе прохаживающегося полицейского, на пса, который потерялся и теперь боится всех и вся, даже тебя, когда ты стучишь в стекло и пытаешься его позвать.
      Потом возвращается Джейсон, неся пакеты, которые укладывает на сиденье.
      — Едем домой?
      Не глядя на тебя, он кивает, поправляет пакеты, чтобы не перевернулись, застегивает ремень.
      — Я хочу выйти из машины.
      Он смотрит на тебя.
      — Хочу сходить в магазин, Пожалуйста, Джейсон.
      Он вздыхает.
      — Ну хорошо, но только в тот, напротив. И на минуту.
      Магазин большой, как супермаркет, с длинными, ярко освещенными рядами товаров. Джейсон покупает газ для зажигалки, а ты показываешь книгу, которую сиял с вращающейся стойки.
      — Джейсон, пожалуйста…
      Он отбирает у тебя и ставит обратно, но потом, когда вы уже в машине, вынимает из-под пиджака и вручает тебе.
      Это отличная книга, тяжелая и толстая, с окрашенными в желтый цвет краями страниц. На твердом, блестящем переплете нарисован одетый в лохмотья человек, дерущимся с чем-то, похожим на помесь человека с обезьяной, но более страшным и жестоким, чем каждое из этих созданий. Рисунок цветной, и человек-обезьяна покрыт самой настоящей кровью. Мужчина мускулистый и красивый, волосы у него светлее даже, чем у Джейсона, и нет бороды.
      — Нравится?
      Вы уже за городом, и без света фонарей слишком темно, чтобы видеть рисунок. Ты киваешь, а Джейсон смеется.
      — Вообще-то это хлам, — говорит он.
      Ты пожимаешь плечами, чувствуя пальцами книгу, и думаешь, как будешь читать ее вечером, совершенно один в своей комнате.
      — Скажешь маме, что я был добр с тобой?
      — Угу. Да, конечно, если хотите.
      — Но завтра, а не сегодня. Она, наверное, будет спать. Не буди ее. — По голосу Джейсона ясно, что он разозлится, если ты это сделаешь.
      — Хорошо.
      — И не входи в ее комнату.
      — Хорошо.
      «Ягуар» мчится по дороге, а ты видишь поблескивающие в лунном свете буруны и обломки дерева, выброшенные волнами почти на асфальт.
      — У тебя очень милая, мягкая мамочка, ты знаешь это? Когда я на ней, то словно лежу на подушке.
      Ты соглашаешься кивком головы, вспоминая, как однажды, проснувшись от кошмарного сна, забрался к ней в постель и прижался к ее мягкому телу, но одновременно испытываешь что-то вроде злости, поскольку тебе кажется, что Джейсон смеется над вами обоими.
      Дом темен и тих, ты удираешь от Джейсона, мчась через холл и по лестнице на второй этаж, а потом по другой, узкой и крутой, в свою комнату в угловой башенке.
      Я услышал эту историю от человека, который, рассказывая ее, нарушал данное прежде слово. Пострадала ли она в его руках — а точнее, в устах, — не знаю. Однако в общем и целом она правдива, и я передаю ее вам в том виде, в котором она до меня дошла. Вот что я услышал.
      Капитан Филип Рэнсон уже девять дней дрейфовал в одиночестве на своем спасательном плоту, несомом водами океана, когда наконец заметил остров. Был поздний вечер, когда он показался на горизонте, и всю ночь капитан не сомкнул глаз. В его бодрствовании не было страха или неуверенности; он увидел землю и знал, что об этом думать, а домыслы его опирались на хорошо известные факты. Он знал, что наверняка находится где-то рядом с Новой Гвинеей, и старался освежить в памяти все, что знал о морских течениях в этой части океана, а также подогнать это к замеченным за девять дней закономерностям в движении плота. Когда он наконец доберется до острова — у него даже в мыслях не было употребить слово «если», — наверняка окажется, что тот зарос джунглями, начинающимися в нескольких метрах от берега. Неизвестно, встретит ли он каких-нибудь туземцев, но на всякий случай он вспомнил все, что узнал из малайского наречия и таголого за время работы пилотом, плантатором, охотником и телохранителем.
      Утром он увидел на горизонте ту же тень, что и вечером, на этот раз чуть ближе и почти точно там, где ожидал. За прошедшие девять дней не возникло необходимости пользоваться небольшими веслами, входящими в снаряжение плота, но сейчас ситуация изменилась. Он выпил остатки воды и принялся грести размеренными сильными движениями, остановившись, лишь когда резиновое дно плота зашуршало по мягкому чистому песку.
      Утро. Ты медленно просыпаешься. Глаза твои горят, лампа у кровати еще светит. Внизу никого нет, поэтому ты сам готовишь себе овсяные хлопья, предварительно включив газ в духовке, так что можно есть и читать у ее открытой дверцы. Съев хлопья, ты выпиваешь с тарелки остатки молока и ставишь на огонь кофейник, зная, что сделаешь этим приятное маме. Спускается Джейсон, но ничего не говорит; выпивает кофе и готовит себе коричный тост. Ты слышишь, как он уезжает, шум машины стихает вдали, а ты идешь в комнату мамы.
      Она уже не спит и смотрит в потолок широко открытыми глазами, но ты знаешь, что она еще не готова вставать. Как можно вежливее, чтобы на тебя не накричали, ты спрашиваешь:
      — Как ты себя сегодня чувствуешь, мама?
      Она поворачивает голову в твою сторону.
      — Ужасно. Который час, Тэкки?
      Ты смотришь на часы, стоящие на туалетном столике.
      — Семнадцать минут девятого.
      — Джейсон ушел?
      — Только что, мама.
      Она снова смотрит в потолок.
      — Возвращайся вниз. Я сделаю что-нибудь, как только почувствую себя лучше.
      Ты спускаешься на первый этаж, надеваешь полушубок и выходишь на веранду, чтобы посмотреть на море. Чайки сражаются с ледяным ветром, а далеко в море что-то оранжевое прыгает с волны на волну, приближаясь к берегу.
      Спасательный плот. Ты мчишься на пляж, скачешь как безумный, размахивая шапкой.
      — Суда! Суда!
      Человек на плоту без рубашки, но, похоже, не чувствует холода. Он вытягивает руку и представляется:
      — Капитан Рэнсом.
      Ты принимаешь его ладонь и вдруг становишься словно бы выше и старше, правда, не таким высоким, как он, и тебе еще далеко до его возраста, но ты наверняка выше и старше, чем был прежде.
      — Текмен Бэбкок, капитан.
      — Очень приятно. Только что ты здорово помог мне.
      — Но ведь я просто ждал вас на берегу…
      — Я правил на звук твоего голоса, ведь глаза мои были заняты наблюдением за бурунами. А теперь скажи; где я оказался и кто ты такой.
      Вы вместе идете к дому, и ты говоришь капитану о себе и маме, и о том, что мама не хочет посылать тебя в местную школу, потому что хочет устроить в частную, ту самую, куда ходил твой отец. Через некоторое время тебе уже не о чем говорить. Ты проводишь Рэнсома в одну из пустых комнат на четвертом этаже, где он может отдохнуть и делать все, что захочет. Потом возвращаешься к себе в комнату и читаешь дальше.
      — Вы хотите сказать, что создали этих чудовищ?
      — Создал ли я их? — Доктор Смерть нагнулся вперед, и губы его исказила жестокая улыбка. — А создал ли Бог Еву, капитан, когда превратил в нее ребро Адама? Или, может, Адам сотворил эту кость, а Бог ее изменил, чтобы получить желаемое? Скажем, дела обстоят следующим образом, капитан: я Бог, а Природа — мой Адам.
      Рэнсом пригляделся к созданию, обхватившему его правую руку руками, которые с той же легкостью могли обхватить ствол дерева.
      — Вы хотите сказать, что это животное?
      — Не животное, — вставило чудовище, больно выкручивая ему руку. — Человек.
      Доктор Смерть улыбнулся еще шире.
      — Да, капитан, это человек. А кто такой вы? Мы узнаем это, когда я с вами закончу. Притупить ваш разум гораздо проще, чем поднять на высший уровень разум этих бедных животных. А может, попробовать усилить ваше обоняние? Не говоря уже о лишении способности ходить на двух ногах.
      — Не ходить на четырех, не ходить на четырех, — пробормотала державшая его руку бестия. — Так гласит закон.
      — Голо, — обратился к горбуну доктор Смерть, — проследи, чтобы капитана Рэнсома хорошенько заперли. А потом приготовь все для операции.
      Машина. Не шумный «ягуар» Джейсона, а более тихая и большая. Выставляя голову в узкое окошко башенки под порывы холодного ветра, ты можешь ее увидеть: это машина доктора Блэка; крыша и капот еще сверкают после недавнего вощения.
      Внизу доктор Блэк снимает пальто с меховым воротником и еще прежде, чем увидеть его, ты чувствуешь запах сигар, которым пропиталась его одежда. Минутой позже за тебя берутся тетя Мэй и тетя Джулия, чтобы занять тебя чем-нибудь, дабы не крутился вокруг него, своим присутствием напоминая, что, женившись на твоей маме, он получит впридачу и тебя. Они спрашивают:
      — Как дела, Тэкки? Что ты делаешь целыми днями?
      — Ничего.
      — Ничего? И никогда не собираешь раковины на пляже?
      — Да нет, вроде.
      — А ты красивый мальчик, знаешь? — Тетя Мэй касается твоего носа окрашенным в пурпур кончиком пальца и держит его так некоторое время.
      Тетя Мэй — сестра мамы, она старше ее и не так красива. Тетя Джулия — высокая, с вытянутым, несчастным лицом — сестра папы, и, смотря на нее, всегда об этом думаешь, даже зная, что тетка убеждает маму снова выйти замуж только для того, чтобы папе не нужно было больше присылать деньги.
      Мама, одетая в новое чистое платье с длинными рукавами, уже внизу. Держа под руку доктора Блэка, она смеется его шуткам, а ты думаешь, как красиво зачесаны ее волосы и что ты скажешь ей об этом, как только вы останетесь одни.
      — Ну и как, Барбара, мы уже можем устроить прием? — спрашивает доктор Блэк, а мама отвечает:
      — Еще рано! Ты же видишь, как здесь все запущено. Вчера я весь день убирала, а сегодня нет и следа уборки. Но Джулия и Мэй помогут мне.
      — После обеда, — смеется доктор Блэк.
      Вместе с другими ты садишься в его большую машину, и вы едете в ресторан, стеклянная смотровая стена которого находится прямо над краем скалы, вертикально спускающейся в океан. Доктор Блэк заказывает для тебя тройной бутерброд с индейкой и ветчиной; ты приканчиваешь его, прежде чем взрослые успевают как следует взяться за еду, и хочешь поговорить с мамой, но тетя Мэй посылает тебя на террасу, огражденную сеткой, словно загон для кур, чтобы ты посмотрел на море.
      Здесь немного выше, чем когда ты выглядываешь из самого высокого окна в доме. Ты карабкаешься по сетке и перевешиваешься через ограждение, чтобы посмотреть вниз, но какой-то взрослый стаскивает тебя обратно, говорит, чтобы ты этого не делал, и уходит. Ты лезешь снова и видишь под собой то появляющиеся, то вновь исчезающие из-под волн камни. Кто-то осторожно касается твоего локтя, но ты долго не обращаешь на это внимание.
      Потом спускаешься с сетки и видишь, что рядом с тобой стоит доктор Смерть.
      У него белый шарф, черные перчатки и такие же черные блестящие волосы. Лицо у него не загорелое, как у капитана Рэнсома, а белое и по-своему красивое, как у скульптуры, стоящей в кабинете папы, еще когда вы с мамой жили вместе с ним в городе. «Когда он от нас ушел, мама всегда говорила, что он был очень красив», — мелькает у тебя мысль. Он улыбался тебе, но ты вовсе не чувствуешь себя старше.
      — Эх! — Да и что еще можно сказать?
      — Добрый вечер, мистер Бэбкок. Боюсь, что испугал вас.
      Ты пожимаешь плечами.
      — Немного. Я просто не ожидал встретить вас здесь.
      Доктор Смерть отворачивается от ветра, чтобы закурить сигарету, которую достает из золотого портсигара. Сигарета длиннее даже, чем «Кинг сайз», с красным мундштуком и нарисованным на бумаге драконом.
      — Пока вы разглядывали пейзажи, мне удалось выскользнуть между страницами той великолепной повести, которая у вас в кармане пальто.
      — Я не знал, что вы можете это сделать.
      — О, могу. Время от времени я буду здесь появляться.
      — Капитан Рэнсом уже здесь. Он вас убьет.
      Доктор Смерть улыбается и качает головой.
      — Сомневаюсь. Видишь ли, Текман, мы с Рэнсомом вроде борцов: в разных нарядах мы постоянно ведем поединок — но лишь в свете прожекторов.
      Он бросает сигарету за ограждение, и ты следишь за падающей в море искрой, когда снова оглядываешься, его уже нет, и ты чувствуешь охвативший тебя холод. Возвращаешься в ресторан, с подноса возле кассы берешь мятную конфету и садишься рядом с тетей Мэй, как выяснилось, вовремя, потому что подают печенье с кокосовым кремом и горячий шоколад.
      Тетя Мэй отрывается от разговора, чтобы спросить:
      — С кем это ты разговаривал, Тэкки?
      — Так, один человек, — говоришь ты.
      В машине мама садится рядом с доктором Блэком, а сзади, на краю сидения, тетя Джулия и тетя Мэй, так что головы их близко друг к другу, и они могут разговаривать. Снаружи серо и холодно, и ты думаешь, когда же снова окажешься дома и сможешь заняться книжкой.
      Рэнсом услышал их шаги и прижался к стене возле железных дверей — единственного входа в камеру.
      За прошедшие четыре часа в поисках возможности бегства он изучил каждый дюйм сложенного из огромных валунов помещения, но не нашел ничего, что могло дать хотя бы тень надежды; даже крепкая металлическая дверь закрывалась только снаружи.
      Шаги раздавались все ближе. Напрягшись, он сжал кулаки.
      Еще ближе. Остановились. Зазвенели ключи, и дверь открылась. Он метнулся в щель, подобно молнии, заметил отвратительное лицо и со всех сил ударил кулаком, повалив обезьяночеловека на колени. Сзади его охватили две волосатые руки, но он вырвался, и второе чудовище рухнуло под его ударами. В конце уходившего вдаль коридора виднелся дневной свет; Рэнсом бросился туда, но тут на него обрушилась темнота.
      Придя в себя, он понял, что привязан к стене освещенного помещения, выглядевшего смесью операционной и химической лаборатории. Напротив стоял предмет, который Рэнсом определил как операционный стол, а на нем, прикрытое простыней, лежало человеческое тело.
      Прежде чем он успел как следует оценить ситуацию, в которой оказался, в помещение вошел доктор Смерть; вместо элегантного вечернего костюма, в котором Рэнсом видел его недавно, на нем был белый халат. Следом, неся поднос с инструментами, ковылял безобразный Голо.
      — О! — Заметив, что узник пришел в себя, доктор Смерть быстро прошел через комнату и резко поднял руку, словно хотел его ударить. Рэнсом даже не моргнул, и доктор вновь опустил руку.
      — Дорогой капитан, я вижу, вы снова с нами!
      — А я было решил, что нахожусь где-то в другом месте, спокойно ответил Рэнсом. — Вы не скажете, что это было?
      — Точно брошенная палка, во всяком случае, так утверждают мои невольники. Человек-павиан довольно ловок в этом. Кстати, не хотите ли спросить, что находится перед вами и что я приготовил лично для вас?
      — Я не доставлю вам удовольствия.
      — Но не будете отрицать, что вам интересно. — Лицо доктора Смерти скривилось в усмешке. — Не буду терзать вас неизвестностью. Ваша очередь, капитан, еще не наступила. Пока я решил продемонстрировать вам технику и методы моей работы. Так редко случается иметь действительно заинтересованных зрителей… — театральным жестом он стащил простыню с покоящегося на столе тела.
      Рэнсом с трудом верил своим глазам. Перед ним лежала прекрасная девушка с белой, как молоко, кожей и волосами, как пробивающиеся сквозь туман лучи солнца.
      — Вижу, что вы заинтересовались, — сухо заметил доктор Смерть, — и считаете ее красивой. Поверьте, когда я совершу то, что собираюсь, вы убежите в ужасе, если она просто повернет в вашу сторону то, что даже нельзя будет назвать лицом. С тех пор как я прибыл на остров, эта женщина была моим самым непримиримым врагом, и вот пришло время, чтобы… — он замолчал на середине фразы и, взглянув на Рэнсома взглядом, в котором жестокость соединялась с игривостью, закончил:… Так сказать, приоткрыть вам тайну вашей судьбы.
      Тем временем безобразный ассистент доктора Смерти приготовил укол. Рэнсом смотрел, как игла вонзается в почти прозрачное тело и находящаяся в шприце жидкость, даже цветом дающая представление об извращенности медицинской техники, использованной для ее создания, вливается в кровеносную систему девушки. По-прежнему без сознания, она тихо вздохнула, и лицо ее исказила внезапная судорога, словно первый признак протянувшего к ней когти кошмара. Голо грубо перевернул ее на спину и привязал с столу такими же ремнями, какими был связан Рэнсом.