— Разрешения! — хмыкнул Мэрфи. — Тошно будет смотреть, как ты драпаешь, только пятки засверкают. Мы…
      Внезапно дверь широко распахнулась, отбросив его назад.
      В ночь вышел мужчина.
      — Послушайте, — раздался мягкий голос, — нельзя ли потише. Хозяйка усадьбы отдыхает перед тем, как мы отправимся в Дублин на рождество и…
      Мужчины, попав в полосу яркого света, падающего из двери, сощурились и отступили, приподнимая шапки.
      — Это вы, лорд Килготтен?
      — Да, — ответил мужчина, стоящий в дверном проеме.
      — Мы постараемся говорить тише, — сказал Тимолти, улыбаясь, сама любезность.
      — Просим прощения, ваша светлость.
      — Мы будем говорить тише, ваша светлость. — Кэйси хлопнул себя по лбу.
      — Что мы несем! Почему никто не придержал дверь, пока он там стоял?
      — Он нас ошарашил, вот почему. Он появился неожиданно. Я хочу сказать, мы ведь здесь ничего не делали, верно?
      — Мы слишком громко разговаривали, — предположил Тимолти.
      — Ну и разговаривали, что из этого, черт возьми? — сказал Кэйси. — Да этот фигов лорд вышел из нашей же среды!
      — Ш-ш-ш, не так громко, — сказал Тимолти.
      Кэйси понизил голос:
      — Давай подкрадемся к двери и…
      — А что толку, — сказал Нолан. — Теперь он все равно знает, что мы здесь.
      — Подкрадемся к двери, — повторил Кэйси, оскалившись, — и вышибем ее.
      Дверь снова отворилась.
      На порог упала тень хозяина, и мягкий терпеливый болезненный голос спросил:
      — Послушайте, что же вы все-таки тут делаете?
      — Ваша светлость, здесь… — начал было Кэйси и осекся, побледнев.
      — Мы пришли, — выпалил Мэрфи, — мы пришли… чтобы спалить этот дом!
      С минуты его светлость смотрел на мужчину, на снег; рука спокойно лежала на дверной ручке. Он закрыл глаза, подумал, после молчаливой борьбы справился с дергающимися веками обоих глаз, а потом произнес:
      — Гм-м, в таком случае, вы уж лучше войдите.
      Мужчины ответили, что это было бы здорово, замечательно, то, что надо, и уже двинулись было вперед, когда Кэйси заорал: «Стойте!» А потом обратился к человеку в дверном проеме:
      — Мы войдем, когда придем в норму и будем готовы.
      — Очень хорошо, — сказал старик. — Я оставлю дверь незапертой, и когда вы решите, что пора, входите. Я буду в библиотеке.
      Оставив дверь приоткрытой на полдюйма, старик удалился, А Тимолти воскликнул:
      — Когда мы будем готовы? Господи Иисусе, да когда мы будем готовы больше, чем сейчас? Прочь с дороги, Кэйси!
      И все они вбежали на крыльцо.
      Услышав шум, его светлость обернулся, чтобы взглянуть на них, и они увидели его лицо. Это было мягкое лицо, которое нельзя было назвать недружелюбным; лицо, как у старого гончего пса, видевшего много охот, много убитых лис и столько же удравших, который раньше хорошо бегал, а теперь на старости лет приобрел мягкую, шаркающую походку.
      — Джентльмены, вытирайте, пожалуйста, ноги.
      — Уже вытерли. — И все аккуратно стряхнули с туфель снег и грязь.
      — Сюда, — сказал его светлость, отступая в сторону. Его прозрачные бледные глаза тонули в морщинках и складках слишком много лет он пил бренди — щеки яркие, как вишневое вино.
      — Я принесу всем выпить, и мы посмотрим, что можно сделать с этим вашим… как вы выразились… поджогом усадьбы.
      — Вы — само благоразумие, — восхищался Тимолти, следуя за лордом Килготтеном в библиотеку, где хозяин всем налил виски.
      — Джентльмены, — старческие кости утонули в глубоком кресле с подголовником, — джентльмены, выпьем.
      — Мы не будем, — сказал Кэйси.
      — Не будем? — задохнулись все вокруг, сжимая в руках бокалы.
      — Мы совершаем здравый поступок и должны быть в здравом уме, — сказал Кэйси, стараясь не встречаться с ними взглядом.
      — Кого мы слушаем? — спросил Риордан. — Его светлость или Кэйси? — В ответ все поставили пустые бокалы на стол и начали кашлять и задыхаться. Лица их налились красным, что, безусловно являлось свидетельством мужества. Они повернулись к Кэйси, и разница стала еще заметней. Кэйси залпом выпил вино, чтобы не отставать от товарищей.
      Старик между тем потягивал виски, и что-то простое и спокойное в его манере пить словно отшвырнуло их дублинскую бухту и захлестнуло волнами. Они барахтались, пока Кэйси не спросил:
      — Ваша светлость, вы слышали что-нибудь о Горе-Злосчастье? Я имею в виду не Кайзеровскую войну на море, а наше собственное великое Горе-Злосчастье и Мятеж, который захватил даже наш город, наш трактир, а теперь вот и особняк.
      — Множество тревожащих обстоятельств доказывают, что сейчас неблагополучные времена, — сказал его светлость. — Я хочу сказать, что чему быть, того не миновать. Я знаю всех вас. Вы на меня работали. Я думаю, что достаточно вам заплатил.
      — В этом нет сомнения, ваша светлость. — Кэйси выступил вперед. — Но старым порядкам приходит конец, и мы уже слышали о том, как старые дома под Тарой и крупные поместья под Килламандрой пылают во имя независимости.
      — Чьей независимости? — спросил старик, смягчившись. Моей? Во имя освобождения от обязанностей по домашнему хозяйству? Ведь мы с женой носимся по этому дому с быстротой воды в унитазе. Или… впрочем, продолжайте. Когда бы вы хотели сжечь этот особняк?
      — Если это не очень побеспокоит вас, сэр, то прямо сейчас, — сказал Тимолти.
      Старик, казалось, еще глубже погрузился в кресло.
      — Ну, милые мои! — сказал он.
      — Конечно, если это неудобно, мы можем прийти попозже, быстро произнес Нолан.
      — Попозже! Что вы мелете? — воскликнул Кэйси.
      — Мне очень жаль, но, пожалуйста, позвольте я все вам объясню. Леди Килготтен сейчас спит, и мы ожидаем знакомых, которые отвезут нас в Дублин на премьеру пьесы Синга.
      — Это чертовски хороший писатель, — сказал Нолан, — и…
      — Отойдите! — приказал Кэйси.
      Люди отступили назад. Его светлость продолжал говорить голосом хрупким, как у мотылька:
      — Мы планировали устроить здесь ответный обед на десять персон. Я надеюсь, вы позволите нам подготовиться к завтрашнему вечеру?
      — Нет, — отрезал Кэйси.
      — Подождите! — возразили остальные.
      — Поджог — это само собой. — сказал Тимолти. — Но надо же поступать разумно. Я хочу сказать, что вот они собрались в театр, а не увидеть пьесу — это ужасно. К тому же обед приготовлен, не пропадать же ему, уж лучше все съесть. И гости придут. Будет трудно их всех заранее предупредить.
      — Именно об этом я и думал, — сказал его светлость.
      — Да, я знаю! — воскликнул Кэйси, скользя руками по щекам, скулам, губам, закрывая глаза и растерянно отвернувшись, — Знаю я, но поджоги не откладывают, их нельзя перенести, это же не чаепитие, черт побери, их нужно делать, когда задумано, вовремя.
      — Вот и делай, если спички не забыл, — пробурчал Риордан.
      Кэйси аж взвился, казалось, он вот-вот ударит Риордана, но вовремя сообразил, что тот, в сущности, прав.
      — Кроме всего прочего, — заметил Нолан, — та мисс наверху, она замечательная леди, и было бы несправедливо лишать ее в эту ночь развлечений и отдыха.
      — Вы очень любезны. — Его светлость наполнил ему бокал.
      — Давайте проголосуем, — предложил Нолан.
      — Дьявол, — прорычал Кэйси. — Я наперед знаю результаты голосования. Всех устроит завтрашняя ночь, черт бы ее подрал.
      — Благодарю вас, — произнес старый лорд Килготтен. — На кухне для вас будет приготовлена холодная вырезка. Вы сначала зайдите туда, может быть, вы будете голодны, а ведь работа предстоит нелегкая. Приходите завтра, скажем, часов в восемь вечера. К тому времени я увезу леди Кирготтен в Дублин в отель. Я не хочу, чтобы она заранее узнала, что ее дома больше не будет.
      — Господи, да вы настоящий христианин, — пробормотал Риордан.
      — Давайте не будем об этом особенно говорить, — сказал старик. — Я уже считаю все это совершившимся фактом, а я не склонен жалеть о прошлом никогда, джентльмены.
      Он поднялся. Подобно старому слепому пастуху, пасущему своих агнцев, он удалился в холл, а за ним, семеня мелкими шажками, последовало разбежавшееся, но благополучно собравшееся вновь стадо.
      Уже почти у дверей лорд Килготтен краем затуманенного старческого глаза как будто заметил нечто и остановился. Он повернулся и задумчиво уставился на портрет итальянского дворянина.
      Чем дольше он смотрел, тем заметнее было, как у него дергаются веки, а губы шевелятся, словно произносят непонятные никому слова.
      Наконец Нолан не выдержал и спросил:
      — Что это, ваша светлость?
      — Я вот только подумал, любите вы Ирландию или нет.
      — Праведный Боже, конечно, да! — хором ответили все. Разве нужно об этом спрашивать?
      — Я тоже, — приветливо молвил старик. — А любите ли вы то, что в ней есть, то, что существует на ее земле, ее достояние?
      — Что толку об этом говорить, — ответили все.
      — Тогда меня вот что беспокоит. Вот портрет кисти Ван-Дейка. Он очень старый, очень хороший, уникальный и дорогой. Это, джентльмены, наше национальное достояние.
      — Это что, взаправду так? — спросили они и сгрудились вокруг портрета.
      — Господи, это прекрасная работа, — сказал Тимолти.
      — Лицо-то какое, — заметил Нолан.
      — Смотрите-ка, его маленькие глазки, кажется, так и следят за вами, — сказал Нолан.
      — Они простодушны, — сказали все.
      Они уж было собрались отойти, когда его светлость спросил:
      — Понимаете ли вы, что все это принадлежит не мне, не вам, а только всем людям, как драгоценнейшее наследие? А завтра ночью оно будет потеряно навеки.
      Все так и замерли с разинутыми ртами. Раньше это не приходило им в голову.
      — Упаси Боже, — воскликнул Тимолти. — Мы никак этого не допустим.
      — Мы сначала вынесем это из дома, — сказал Риордан.
      — Остановитесь! — воскликнул Кэйси.
      — Спасибо, — сказал его светлость. — Но куда вы все это денете? Ветер разорвет все это в клочья, они зразу размокнут под дождем, расслоятся от града. Нет, нет, пусть уж лучше сгорят сразу.
      — Ничего подобного. — сказал Тимолти, — я возьму его к себе домой.
      — А когда эта вся грызня кончится, — сказал его светлость, — вы передадите этот ценный дар искусства и красоты прошедших времен в руки нового правительства?
      — Я позабочусь о каждом из этих произведений искусств, сказал Тимолти.
      А Кэйси посмотрел на огромное полотно и сказал:
      — Сколько же это чудовище может весить?
      — Я думаю, — еле слышно произнес старик, — от семидесяти до ста фунтов.
      — Мы с Бренхан дотащим это проклятое сокровище. Если нужно будет, ты, Нолан, нам поможешь, — ответил Тимолти.
      — Потомки будут вам благодарны, — сказал его светлость. Они двинулись через холл, и опять его светлость остановился, еще перед какими-то двумя картинами.
      — Это два «Ню»…
      — Мы видим, — подтвердили все.
      — Ренуара, — закончил фразу старик.
      — Это француз, который их нарисовал? — спросил Руни. — Извините за выражение.
      Картина написана во французской манере, это отметили все, пихая друг друга локтями под ребра.
      — Это стоит несколько тысяч фунтов, — заметил старик.
      — Я как-то в этом сомневаюсь, — сказал Нолан, тряся пальцем, по которому шлепнул Кэйси.
      — Я, — начал Блинки Вате, чьи рыбьи глаза плавали в слезах за толстыми стеклами очков. — Я хотел бы приютить этих двух французских леди у себя дома. Мне кажется, я смогу унести каждую из них под мышкой, а потом повешу их над кроватью.
      — Согласен, — с уважением произнес лорд.
      Они пересекли зал и подошли к другой картине. На фоне пейзажа всевозможные чудовищные люди-звери давили фрукты и тискали сочных, как спелые дыни, женщин.
      Все наклонились, чтобы прочитать табличку с названием «Сумерки Богов».
      — Ничего себе, сумерки. Какие, к черту, сумерки, — сказал Руни, — больше смахивает на зарождение великого полудня.
      — Думаю, — промолвил старик, — и в названии, и в выборе сюжета достаточно иронии. Обратите внимание на нависшее небо, на грозные фигуры, скрывающиеся в облаках. Боги не ведают, что в самый разгар вакханалии грядет Страшный Суд.
      — Я не вижу в облаках ни церкви, ни каких-либо священнослужителей.
      — В те дни Страшный Суд представляли иначе, — сказал Нолан. — Все об этом знают.
      — Мы с Туоси отнесем этих демонов ко мне. Верно, Турси? — спросил Флэннери.
      — Верно!
      Так они ходили по дому, останавливаясь то там, то тут, как будто совершали грандиозный обход музея, а все поочередно выражали желание отнести к себе домой сквозь ночной снегопад эскиз Дега или Рембрандта или написанные маслом произведения великих немецких живописцев. Наконец они подошли к довольно скверно выполненному портрету, написанному маслом, висящему в темной нише.
      — Это мой портрет, написанный ее светлостью, — пробормотал старик. — Пожалуйста, оставьте его здесь.
      — Вы хотите сказать, что он должен сгореть? — выпалил Нолан.
      — А вот следующая картина, — продолжал старик, двигаясь дальше.
      Наконец экскурсия подошла к концу.
      — Конечно, если вы всерьез взялись что-то спасти, то в доме есть еще десяток редких ваз.
      — Их необходимо вынести, — заметил Кэлли.
      — На лестничной площадке персидский ковер.
      — Мы его свернем и отвезем в Дублинский музей.
      — И еще в большой гостиной висит уникальная люстра.
      — Мы ее спрячем до тех времен, когда все беды закончатся, — вздохнул Кэйси, которого все это порядком-таки утомило.
      — Ну что ж, — сказал старик, пожимая каждому из них руку. — Не кажется ли вам, что можно начинать? Я имею в виду, эту колоссальную работу по спасению национального достояния. А я пяток минут вздремну, прежде чем начать собираться.
      И старик начал подниматься по лестнице.
      Мужчины остались в зале одни. Они растерянно смотрели, как он уходит.
      — Кэйси, не промелькнуло ли в вашей башке, что если бы вы не забыли спички, то у нас не было бы сегодня ночью столько работы?
      — Господи, а еще кто-то хвастался своими воровскими талантами! — воскликнул Риордан.
      — Заткнись! — заорал Кэйси.
      — О’кей. Флэннери, ты берись за один конец «Сумерков Богов», ты, Туоси, за другой, тот, где девица занимается всякими приятными штучками. Ха! Поднимайте.
      И боги в безумном порыве взмыли в воздух.
      К семи часам большая часть картин была вынесена из дома. Они громоздились в снегу и ждали, когда их разберут и растащат в разные стороны, в разные дома. В 7.15 лорд и леди Килготтен вышли из дома и уехали. Кэйси быстренько составил из товарищей что-то вроде стенки, чтобы заслонить картины, и милая леди не увидела их. Парни оживленно приветствовали автомобиль, когда он проезжал мимо, и леди помахала им ручкой.
      От 7.30 до 10 были вынесены остальные картины.
      Когда все картины за исключением одной были вынесены, Келли остановился у темной ниши, где висел портрет старого лорда, выполненный леди Килготтен. Потом вздохнул и из соображений высшей гуманности осторожно вынес портрет на улицу.
      Когда в полночь лорд и леди вернулись домой с гостями, они обнаружили лишь борозды в снегу, оставшиеся после того, как Флэннери и Туоси волокли драгоценную вакханалию, а Кэйси возглавил караван полотен Ван-Дейка, Рембрандта, Бушера и Пиронези и наконец Блинки Воет, истомленный ожиданием радости, повлек в темный лес двух ню Ренуара.
      Вечер закончился в двум часам ночи. Леди Килготтен отправилась спать, удовлетворенная объяснением, что картины отправлены на реставрацию.
      В три утра лорд еще не спал. Он сидел у себя в библиотеке один перед горящим камином; шарф, обмотанный вокруг тощей шеи, в мелко дрожащих пальцах бокал бренди.
      Около четверти четвертого послышался осторожный скрип паркета, шевельнулись тени, и спустя некоторое время с шапкой в руке в дверях библиотеки появился Кэйси.
      — Тс-с-с! — тихо произнес он.
      Лорд, которому что-то снилось, испуганно заморгал:
      — О Боже, что, нам уже пора уходить?
      — Нет, это завтра ночью, — сказал Кэйси. — Как бы то ни было, не вы уходите, а они возвращаются.
      — Они? Ваши друзья?
      — Нет, ваши. — И Кэйси поманил его за собой.
      Старик дал провести себя через весь холл, чтобы выглянуть через распахнутую парадную дверь в глубокий колодец ночи.
      Там, подобно замерзающей Наполеоновской армии, разутой, нерешительной, деморализованной, смутно угадывалась знакомая кучка людей. В руках у них были картины, картины подпирались коленями, их держали на спинах, некоторые торчком стояли в сугробах, поддерживаемые трясущимися от растерянности и холода руками. Стояла мертвая тишина. Казалось, они попали в неловкое положение, как будто один противник ушел сражаться с кем-то более достойным, а другой, пока еще неизвестный, молча затаился до поры до времени где-то у них за спиной. Они поминутно оглядывались через плечо на горы и город, как будто в любой момент сам первозданный Хаос мог спустить на них своих псов.
      В этой беспросветной ночи им одним был слышен далекий, колдовской лай, наполняющий души смятением и отчаянием.
      — Это ты, Риордан? — нервно позвал Кэйси.
      — Кто же еще, черт возьми? — донесся голос из толпы.
      — Что они хотят? — спросил старик.
      — Не столько мы хотим, сколько вы теперь можете хотеть от нас, — ответил голос.
      — Понимаете, — раздался другой голос, он становился все слышнее, потом в полосе света появился Гэннагэн. — Ваша честь, прикинув что к чему, мы решили, что вы такой славный джентльмен, и мы…
      — Мы не будем поджигать ваш дом! — крикнул Блинки Ватс.
      — Заткнись и дай человеку сказать! — раздалось несколько голосов.
      Гэннагэн кивнул:
      — Вот именно. Мы не будем поджигать ваш дом.
      — Но послушайте, — сказал лорд, — я совершенно готов. Все можно без труда вывезти отсюда.
      — Ваша честь, прошу прощения, но вы слишком просто на все смотрите. — сказал Келли. — То, что легко для вас, не легко для нас.
      — Я понимаю, — сказал старик, ровным счетом ничего не понимая.
      — Похоже, у всех нас в последние несколько минут возникли проблемы. У кого с домом, у кого с транспортом, в общем, у каждого свои. Вы понимаете, о чем я говорю. Кто объяснит первым? Келли? Нет? Кэйси? Риордан?
      Все молчали.
      Наконец, вздохнув, вперед вышел Флэннери.
      — Вот какое дело… — начал он.
      — Ну-ну, — мягко произнес старик.
      — Мы с Туоси, как последние идиоты, перли эту картину, «Сумерки Богов». Полдороги лесом, так это было еще ничего, а когда прошли две трети болота, так вдруг начали утопать.
      — Вы выбились из сил? — добро спросил лорд.
      — Утопали, ваша честь, самым натуральным образом, утопали в землю.
      — Боже мой! — воскликнул лорд.
      — Вы совершенно правы, ваша светлость, — отозвался Туоси. — Мы с Флэннери и эти чертовы боги весили вместе фунтов шестьсот. А почва такая зыбкая, прямо-таки трясина, а не почва. И чем дальше мы продвигались, тем глубже проваливались. Я еле удерживался, чтобы не позвать на помощь. В голову лезли сцены из старого рассказа про собаку Баскервилей, как там эта собака или еще какой злой дух загоняет героиню в болото и бедняжка все дальше в него заходит, прямо в самую трясину, и уж жалеет, что не сидела на диете, да поздно. И только пузыри на поверхности. У меня прямо горло сжало, когда я обо все этом подумал, ваша честь.
      — И что же? — вставил лорд, почувствовав, что настало время задать вопрос.
      — Мы ушли, оставив богов там, в их сумерках, — ответил Флэннери.
      — Прямо в болоте? — спросил старик, несколько огорченно.
      — Но мы укрыли их. Я хочу сказать, мы закутали картину своими шарфами, Боги не умирают дважды, ваша часть. Вы слышали, парни? Боги…
      — Да замолчи ты! — воскликнул Келли. — Вот болван. Почему вы не вынесли эту треклятую живопись с болота?
      — Мы подумали, что надо бы взять туда еще двоих ребят, пусть помогут…
      — Еще двоих! — воскликнул Нолан. — Это будет уже четверо, да еще боги. Да вы утонете вдвое быстрее. Только пузыри пойдут, вы, тупицы!
      — Я как-то об этом не подумал, — сказал Ту оси.
      — Об этом надо подумать немедленно, — промолвил старик. Может быть, стоит образовать спасательную команду из нескольких человек.
      — Она уже образована, ваша честь, — сказал Кэйси. — Боб, ты и Тим отправляетесь спасать этих язычных богов.
      — А ты не скажешь отцу Лири?
      — Он поотстал маленько, идите.
      Тим с Бобом удалились, тяжело дыша.
      Его светлость повернулся к Нолану и Келли.
      — Я вижу, что и вы принесли назад вашу довольно тяжелую картину.
      — Ну мы-то хоть ее не донесли до дома всего ярдов сто, сэр, — ответил Келли. — Я думаю, вам интересно знать, почему мы ее вернули, ваша честь?
      Старик вернулся в дом, чтобы надеть пальто и твидовую кепку. Теперь он мог стоять на холоде и дослушать затянувшийся разговор.
      — Да, такое совпадение, признаться, заставило меня задуматься, — ответил он, выйдя на улицу.
      — Тут все дело в моей спине, — сказал Келли. — Она дала о себе знать ярдах, этак, в пятистах от дома. Вот уже пять лет спину то схватит, то отпустит, прямо муки Христовы какие-то. Как в спину вступит, так я начинаю чихать и валяюсь на коленях.
      — У меня тоже такое было, — сказать старик. — Это как будто кто-то вставляет в позвоночник клин. — Старик осторожно потрогал спину, вспоминая. Все сочувственно вздыхали, качая головами.
      — Вот я и говорю, муки Христовы, — повторил Келли.
      — Теперь понятно, почему вы с таким грузом не добрались до места, — сказал старик. — Тем более похвально, что, несмотря на такие страдания, принесли этот чудовищный груз обратно.
      Услышав, как оценили его поступок, Келли тотчас же выпрямился. Потом поклонился.
      — Мне это ничего не стоило. И я снова сделал бы это, если бы не крутило так кости над задницей. Прошу прощения, ваша честь.
      Но его светлость уже перевел свой добрый, рассеянный мигающий серо-голубой взгляд на Блинки Ватса, который под мышками держал двух первосортных леди Ренуара, по одной под каждой.
      — О Боже, я не тонул в болоте, и спину мне не сводило, сказал Ватс, приплясывая на месте, чтобы показать, как прытко он добрался домой. — Я добрался до дома за десять минут, устремился в спальню и стал вешать картины на стену. И тут ко мне сзади подошла жена. К вам когда-нибудь подходила сзади жена, ваша честь? Подошла и стоит, ни словечка не говорит.
      — Кажется, я что-то подобное припоминаю, — ответил старик, пытаясь вспомнить, и кивнул, подтверждая, что в его расслабленном сознании и впрямь промелькнули какие-то воспоминания.
      — Тогда вы согласитесь, ваша светлость, что нет ничего хуже женского молчания? И ничего не сравнится с тем, когда женщина стоит подобно гранитному монументу. Средняя температура в комнате упала так быстро, что я почувствовал, как прямо-таки полюса поменялись местами. Мы именно так это и называем, это у нас дома. Я даже обернуться не смел, чтобы не столкнуться лицом к лицу с Антихристом или его дочерью, как я иногда называю жену в знак уважения к ее матери. Наконец я услышал, как она глубоко втянула в себя воздух и этак очень холодно и спокойно, как какой-нибудь прусский генерал, выпустила его.
      — Эта женщина голая, как сойка. А та — такая же сырая, как внутренности моллюска в момент прилива.
      — Но это же плоды изучения натуры знаменитым французским художником.
      — Господи, взгляни на это! Французским! — завопила она. Юбки едва прикрывают задницу — это французы; платья до пупа — тоже французы. Поцелуи взасос, которые смакуются в грязных романах, — тоже они. А теперь ты припер домой и еще хочешь прибить на стенку этих «французов». Что же ты в таком случае не снимешь со стены распятие и не повесишь на его место какую-нибудь жирную голую бабу?
      — Я только глаза закрыл, ваша честь. Я искренне желал, чтобы у меня отсохли уши. «По-твоему, это то, что наши мальчики должны видеть на сон грядущий?» — спросила она. Дальше я помню то, что очутился на дороге, и вот я здесь, а вот обнаженные устрицы, ваша честь. Я прошу прощения и премного обязан.
      — Кажется, они и в самом деле несколько легко одеты, сказал старик, держа в каждой руке по картине и внимательно их рассматривая, будто хотел найти в них все то, о чем говорила жена Блинки. — Глядя на них, я всегда думал о лете.
      — Может быть, после того, как вам стукнуло семьдесят, ваша светлость. А до того?
      — Да, да… — сказал старик, в одном глазу у него промелькнуло воспоминание о давнишнем, полузабытом грешке.
      Потом его успокоившийся взгляд остановился на Бэнноке и Туллери, отирающихся на самом краю этой растерянной толпы агнцев. Сзади каждого стояло по громадной картине, на фоне которых мужчины выглядели просто карликами.
      Бэннок носил картину домой только затем, чтобы убедиться, что она не пройдет ни в дверь, ни в одно из окон.
      Туллери все-таки протащил картину в дверь, но его жена заметила, что они выставляют себя на посмешище всей деревни, вешая на стену Рубенса за полмиллиона фунтов, в то время как у них нет даже плохонькой коровенки.
      Таковы были итоги и основные события этой длинной ночи. У каждого мужчины была в запасе страшная, ужасная история, и все эти истории похожи друг на друга. Кровь стыла в жилах от их рассказов. И наконец они рассказали все. И как только последний из них поведал о своих злоключениях, на всех этих бравых членов местной, отважно сражающейся мятежной группы повалил снег.
      Старик промолчал. Да и что можно было сказать, когда все было совершенно ясно. Все было естественно, как их слабое дыхание, шелестящее, словно ветер. Потом он тихо открыл парадную дверь и у него хватило деликатности не кивнуть, не указать.
      Медленно, не проронив ни слова, они стали заносить картины в дом, проходя мимо него, как мимо знакомого учителя в старой школе, потом они задвигались быстрее. Так течет вернувшаяся в свое русло река. Ковчег, опустошенный до всемирного потопа, а не после него. Мимо проходили звери и ангелы, пылающие, курящиеся благовонным дымом обнаженные тела, благородные божества парили на крыльях и били копытами. Старческие глаза сопровождали их, голос называл каждого по имени — Ренуар, Ван-Дейк, Лотрек — пока не подошел Келли. Когда он проходил, то почувствовал, как его коснулись старческие руки.
      Удивленный Келли поднял глаза. И увидел, как старик уставился на небольшую картину у него под мышкой.
      — Это мой портрет, выполненный моей женой?
      — Он самый, — ответил Келли.
      Старик смотрел на Келли, потом на портрет и устремил свой взгляд в снежную ночь.
      Келли нежно улыбнулся.
      Он тихо скользнул мимо, подобно татю в ночи, и растворился в первозданной глубине. Спустя мгновение все услышали, как он, смеясь, бежит обратно налегке.
      Старик один раз пожал ему руку дрожащей старческой рукой и закрыл дверь.
      Затем он отвернулся, как будто этот случай потерялся в его зыбком, впадающем в детство разуме, и заковылял через зал. Шарф мягко и устало окутывал его худые плечи. И люди последовали на ним. Потом у каждого в сильной руке оказалось по бокалу вина. Они увидели, что лорд Килготтен смотрел на картину, висящую над камином, как будто пытаясь вспомнить, что там висело все последние годы — «Казнь за отцеубийство в Древнем Риме» или «Падение Трои». Затем он заметил их взгляды и, развернувшись к окружавшей его армии, спросил:
      — Ну, за что мы теперь выпьем?
      Мужчины зашаркали ногами.
      Затем Флэннери воскликнул:
      — Конечно, за его светлость!
      — За его светлость! — прокричали все и выпили и начали крякать и кашлять. А в глазах старика появился какой-то странный блеск. Он совсем не пил, пока они не угомонились.
      После этого он сказал: «За нашу Ирландию!» — и выпил. И в ответ на это все произнесли «О Боже» и «Аминь». А старик взглянул на картину над очагом и вежливо заметил:
      — Мне не хотелось бы об этом говорить, но та картина…
      — Что, сэр?
      — Мне кажется, что она висит немного не по центру, слегка наклонившись, извиняющимся тоном произнес старик. Не могли бы вы…
      — Конечно, могли бы. А ну, ребята! — воскликнул Кэйси.
      И четырнадцать человек бросились вешать картину прямо.
 
       Перевод с англ. Л. Терехиной, А. Молокина

Кэйт Вильгельм
ПЛАНИРОВЩИКИ