Сегодня была среда, двенадцатый день августа, память Силы, Андроника и Иоанна – об этом сказала ей Лида, всезнающая шестидесятилетняя женщина, которая месяц назад заняла комнату умершей в эту весну бабы Нади. Среда, двенадцатое августа – она нашла этот день искривленным коричневым пальцем и порадовалась, как много еще дней остается до начала осени. Раньше Мальчик и Девочка всегда уезжали в самом начале сентября, чтобы не пропускать занятия, – и потому приближение сентября ее беспокоило; теперь у них был отпуск и некуда было спешить, но погода в последние годы испортилась (люди говорили – из-за ракет), и она боялась, что Мальчик и Девочка в сентябре могут замерзнуть. Она не знала точно, когда они приедут, – обычно они приезжали в начале августа, – но уже с пятого числа, проводив последних своих отдыхающих, держала домик свободным, пуская иногда на ночь или на две людей, которым негде было переночевать, – без белья, конечно. В этом году она не получила привычного письма – только поздравление с Новым годом, – но это ее не обеспокоило: без предупреждения они приезжали уже два или три раза – один раз письмо не дошло, в другой они забыли послать: Мальчик был очень занят, писал какую-то диссертацию – она не знала, что это такое, но, зная труд, который затрачивала сама, чтобы придумать и написать им короткую открытку, представляла чем-то страшным и отнимающим все его силы… Они должны были приехать со дня на день, и она боялась только, что не долежат персики, которые позавчера привезли в магазин и дешево торговали по прописке местным жителям и работникам санатория.

В этом году Иван сделал в домике ремонт: наклеил новые голубые обои, покрасил снаружи и вставил новое стекло, вместо старого, треснувшего, в обращенное к морю окошко – и взял недорого. С печалью она заметила, что домик ее обветшал: покоробилась дверь, набухшая в прошлую снежную зиму, расшаталась стена – в год сорокалетия Победы вели сточную трубу и глубокая трещина ушла со двора в фундамент; деревянный решетчатый навес местами сгнил, а местами прохудилась полиэтиленовая пленка – и, сколько ни штопал ее Иван брезентовыми кусками, плакала во время дождя… Вообще их дом и их двор – как и несколько других домов и дворов, стоявших низко и близко к морю, – казались брошенными на произвол судьбы: наверху, террасою выше, почти вровень с корпусами санатория, два года назад пустили-таки горячую воду и газ и вдоль залитой асфальтом дорожки поставили яркие фонари. У них же и с холодной водой случались перебои, и она должна была держать полное ведро про запас – которое долго и тяжело наполняла литровою банкою; газ был по-прежнему в баллоне, ночью вокруг стояла кромешная тьма, и отдыхающие возвращались из кино со спичками или с фонариками… Больше того, наверху провели канализацию и все поставили в кабинках унитазы с водяными бачками – а у них по-прежнему стоял уже покосившийся выгребной сарайчик, хорошо еще с деревянным, Иваном принесенным откуда-то и обитым ею ситцем и ватою (для Детей) стульчаком. Начинать удобнее было сверху, объясняли санаторные власти – и обещали через год или два спуститься к морю; быть может, это было и правдой, – но наверху жили в основном семьи молодые, работающие, нужные санаторию: Сергей Иваныч, начальник гаража, толстая Дуся, продавщица, чумовой Петька-массовик, Григорий, новый механик с насосной станции… всё энергичные, крепкие люди, иные с машинами, с родственниками в Алуште и Симферополе, – а внизу доживали одинокие старухи и пьяницы вроде Ваньки или Степана (бывшего электрика, когда-то сколотившего ей навес и протянувшего мимо счетчика электропроводку), который без оставившей его Зойки быстро и сильно сдал… Впрочем, все это было ей безразлично.

Она посмотрела на часы, звонко тикающие на гардеробе: через полчаса открывался магазин, а у нее не было хлеба – которого она всегда брала много, две или даже три буханки, если не тяжело было нести, и которого ей надолго хватало. Хлеб кончился – и она опять подумала о Мальчике с Девочкой, которые ходили в магазин. Впрочем, в последние годы и другие жильцы, приезжавшие в первые месяцы, смущались ее старостью и часто приносили продукты… Она медленно собралась: оправила и затянула поясом халат, посмотрела в зеркало на свое старое, сморщенное, с неожиданно выросшими большими ушами лицо, взяла мягкую просторную сумку и палку, – попробовала палкою пол, постучала о половицу… Под огромным, в два обхвата, седым кипарисом в своем кресле сидел Иван, у которого несколько дней назад кончились вперед взятые деньги, – маленький, большеголовый, седой, с огромными печальными глазами… Еще недавно был мальчишкой.

– В магазин, тетя Поля?

– Пойду…

По тропинке, мимо туалета, к узкой лестнице наверх идти было тяжело: инжир, наткнувшись на скалу, выпустил корни, под ногами пересыпались мелкие камушки, на половине тропы, на высоте глаз, стволом нависал грецкий орех, согнувшийся и так и не поднявший себя после прошлогоднего снега. Наклонившись, она прошла под орехом и стала медленно подниматься по высоким ступенькам. Лестница шла извилистая и крутая, огибая крупные камни и кипарисы, – кипарисы и камни были старее лестницы; она поднималась, останавливаясь на частых площадках передохнуть, прячась в тень – избегая солнца. «Почему же она не рожает? – думала старуха, прислушиваясь к своему сердцу, которое стучало слабо и ровно, радуясь короткому отдыху. – Она такая худая… хотя нет, не плоская. Может быть, больна? Или это… диссертация». Она поднялась до первого корпуса, некрасивого белого здания, похожего на длинный улей, перед которым блестел в бетонной коробке пруд с журчавшей из ржавой трубы водою. Она подумала, что из этой трубы постоянно течет вода – а у них выключают с десяти утра и до пяти вечера… Теперь надо было подняться на следующий уровень – если смотреть на корпус, на высоту третьего этажа, – и дальше уже подъема не будет: по сосновой аллее, засаженной внизу плотными кустами золотого дерева, мимо старого замка, увитого до серых башен крученым панычом, мимо автобусной остановки – дорога шла уже даже немного вниз, к магазину. Она ступила в тень первой сосны, поставила прочно палку и остановилась, переводя дыхание.

Высоко наверху ветер постукивал шишками.

…Мальчик и Девочка вышли из-за поворота.

Она узнала их без очков, хотя без них видела плохо, и на всякий случай – сильно задрожавшей рукой – поспешно вытащила и чуть не уронив надела очки, несколько раз промахнувшись мимо ушей разболтанными дужками… Да, это были ее Дети, как будто не уезжавшие от нее, – шли ей навстречу от замка, в любимых своих джинсах, Мальчик в майке с непонятной надписью на уже широкой, мужской груди, Девочка… Девочка была не в джинсах, ее джинсы по многолетней привычке ей померещились, Девочка была в свободном сарафане, длинном, ниже колен, – и даже в свободном сарафане у нее бугорком выступал…

Живот!

Она стояла, сил не имея пошевелиться, погруженная в море радости и тепла, улыбаясь сухими губами. Она чувствовала… она знала это. Бог не мог поступить иначе. Они шли быстро, видимо, ее не замечая; она вздохнула радостно и глубоко и заковыляла им навстречу; ей казалось, что она летит.

– Баба Поля!…

Она не выдержала и сморщила глаза и нос, чтобы стряхнуть слабые слезы.

– Лена… Игоречек!

Они встретились почти вплотную; не в силах сдержать себя, она осторожно погладила Девочку по белой руке своей сухой жилистою рукою. Она любила их обоих – хотя втайне всегда больше любила и жалела Мальчика, – но сейчас Мальчик отступил на второе место.

– Здравствуйте… Здравствуйте… Приехали…

– Здравствуйте, Пелагея Валерьевна, – сказал Мальчик мужским хрипловатым голосом.

Она оторвалась от Девочки и обхватила пальцами его широкое сильное запястье.

– Ну, как вы живете? – спросила она, еще не осмеливаясь и не желая здесь, на ходу, впопыхах, говорить о главном. – Как твоя… диссертация?

– Осенью защита… Как вы? Как ваше здоровье?

– Слава Богу… В феврале прихватило поясницу, вылечилась травками. Ноги плохо ходют… И то сказать – восемьдесят четвертый год!

Она сказала это с тихой гордостью, она действительно была горда собой – что дожила, дождалась – и, Бог даст, поживет еще.

– Баба Надя померла, – вдруг вспомнила она, и ей стало немного стыдно. – Девятого числа было сорок дней. Посидели…

– Жалко, – сказала Девочка.

– Девяносто один год… А я ремонт сделала! Иван делал… Глаз с него не спускала, он ведь известно что за работник: отвернешься – уже пьян. И откуда только берет, сейчас ведь борются… Но ничего, хорошо получилось. Посмотрите… В этом году с продуктами плохо: масло редко бывает, овощи только на рынке, и дорого, мяса совсем нема. Но вы мясо с собой везете, тушенку… А где же ваши вещи?

Только сейчас она заметила, что с ними нет вещей, – и удивилась.

– Где же вы вещи оставили?

Они молчали, а старуха смотрела на них, радостно улыбаясь в запавшие коричневые щеки.

– Мы… – тихо сказала Девочка и смолкла. – Игорь!

Мальчик вытащил сигарету и закурил, закрываясь ладонями, – она смотрела на его загорелую небритую щеку. Восемь лет назад щеки у него не зарастали – иногда он что-то скреб на верхней губе и подбородке. Мужчина.

– Я иду за хлебом, хлеб кончился. Вы меня не ждите, что вам за старухой ковылять… Вот… – она порылась в кармане, достала общую связку ключей, отделила их ключ – маленький, темный, похожий на крест, – и протянула Девочке. – Берите вещи и идите домой. Я скоро приду.

– Игорь!

Девочка смотрела на ключ, как испуганный ребенок. Мальчик далеко отшвырнул едва раскуренную сигарету. Ее поднятая рука устала держать связку ключей и их ключ отдельно – но она не опускала руку, ожидая, когда Девочка его возьмет.

– Вы знаете, Пелагея Валерьевна… баба Поля! – сказал Мальчик незнакомым голосом, бодро и весело. – Мы в этом году… решили для разнообразия сменить обстановку. Да и мы, наверное, вам надоели…

– Что? – спросила она, не понимая.

Мальчик разом, вдруг растерялся, густо покраснел и придвинулся к Девочке. Девочка смотрела в сторону и вниз и теребила кожистый лист аукубы.

– Мы… у нас было так много вещей… жена вот… – Мальчик повел рукой, словно желая обнять Девочку, но остановился на полпути и сунул руку в карман.

– Мы… – тонко сказала Девочка. – Мы остановились немного выше вас… в другом месте. Это совсем близко…

Старуха смотрела на них, растерянно моргая, все равно не понимая еще до конца, что они говорят, но сердцем уже чувствуя – что-то страшное.

– Где вы… что вы остановились?…

– На верхней террасе, близко от вас, – сказал Мальчик, вытирая лоб, и закурил новую сигарету.

– Мы зайдем…

Вдруг она поняла. Она поняла, что произошло, но не в силах была понять – как могло произойти такое.

– А-а…

Она медленно повернула голову и посмотрела на белый корпус, слепленный из сотен балкончиков. Все вокруг было какое-то неживое.

– У кого же вы… поселились?

– Евдокия Григорьевна, – тихо сказала Девочка и оторвала лист.

– Тетя Дуся, – сказал Мальчик.

Дуся Панченко… продавщица в утесовском магазине, зять водит автобус. Да, они с верхней террасы… горячая вода, канализация, в прошлом году Василий поставил душ. – А давно вы приехали? – спросила она машинально, чувствуя страшную усталость.

– Нет, – сказала Девочка.

– Второго числа, – одновременно сказал Мальчик и осекся.

Старуха стояла молча и смотрела на Девочкин живот. Солнце вышло из-за сосны и грело ей голову. В доме за ее спиной плакал ребенок.

– Ну… я пойду, – сказала она – ей показалось, внятно и громко, на самом деле так тихо, что они едва услышали, – и с трудом сняла очки. – Я пойду… Отдыхайте.

– Мы к вам зайдем, – тихо сказала Девочка. – Завтра…

– Да-да, – сказал Мальчик.

– Заходите, – сказала она – и, осторожно повернувшись, медленно пошла вниз, домой, в другую сторону от магазина. Она не чувствовала своего тела; у нее было странное ощущение, что она идет за палкой – которая идет сама, осторожно и неуверенно нащупывая дорогу. «Хлеб, – вспомнила она уже внизу, перед своим поворотом. – Ах да, хлеб… Надо купить хлеба».

– Быстро ты, тетя Поля, – сказал Иван, куривший беломорину.

– Да…

Она вошла в комнату и легла на кровать, не выпуская палку из рук. Сын весело смотрел на нее с потемневшей фотографии, рядом с которой возвышалась стопка открыток – выросшая почти вдвое с теми открытками, которые ей присылали из Москвы. Она долго лежала неподвижно, глядя на давно не беленный потолок, как в темноту, – потом медленно закрыла глаза.

Такая долгая жизнь – и так быстро кончилась.

Наверное, Бог не мог поступить иначе.

1991–1992