Мама моя вышла на крыльцо, поздоровалась с Сашей, предложила:
      – Отдохнули бы.
      А меня звала новая удача, и мое рыцарское достоинство отдыха не желало.
      Вскочил я на сиденье железного коня, но остановил вдруг Сашко машину, сказал мне:
      – Можно одну утку с собой взять, для приманки.
      – Как подсадную, что ли? Так она убитая.
      – Это даже лучше,- ответил Сашко.
      И я послушался, так уверенно звучал его голос.
      У клуба, где бурьян рос чуть поменьше того, какой был на нашей территории, лежала собака рыжей масти, облезлая, с мордой, похожей на рваный сапог. Собака грызла банку из-под слоновой кости, так как настоящих костей в Новом Свете не было.
      – Вот она, Эльба. Это ж не собака, а человек на четырех ногах. Нюх у нее,- что угодно найдет, комковатость лап и бочковатость ребер необыкновенная, я с нею иногда без ружья охочусь, скажу: «Эльба, найди!» – и она находит.
      У Эльбы слезились глаза и живот свисал до земли, но было в морде собачьей столько доброты, что я готов был и ее зачислить в штат школы будущего, по крайней мере на полставки.
      – Эльба, иди сюда,- сказал Сашко. – На охоту поедем!
      Эльба внимания не обратила на нас, лапой выцарапывала она из банки остатки слоновой кости, отчего подушечки ее ног стали белыми.
      Но как только Сашко подошел ближе, Эльба банку металлическую носом подхватила и скользнула в бурьяны, помахав нам обрубленным хвостом своим.
      – Она далеко не убежит, – успокоил меня Сашко, – вы заходите с той стороны, а я с этой пойду. Не бойтесь, она не кусается: у нее зубов немае.
      Я зашел, как и велено мне было, с другой стороны, а Сашко растопырил руки и подался в бурьянные заросли. Через секунду я услышал жалобное завывание и увидел Сашка с Эльбой на руках.
      – Там, в багажнике, мешок лежит, доставайте! – приказал Сашко.
      И я полез за мешком. Эльба никак не желала залезать в мешок, но и сопротивляться ей было лень. Ее тело свисало всей тяжестью, и мы эту тяжесть в мешок опустили. Мне пришлось Эльбу на руки взять, и мы поехали втроем.
      Через полчаса мы были далеко в поле. Остановились у пахоты. Мотоцикл спрятали в посадке. А за посадкой стерня была, скошенное пшеничное поле, а рядом с ним озимь зеленела, а в оврагах терновые кусты парились в жаре адовой – байраками это место назвал Сашко.
      – Тут и кабаны есть, недавно из Карпат пешком пришли. Тридцать три штуки. Тут и куры дикие, полевые.
      – Разве бывают куры дикие, полевые? – спросил я недоверчиво.
      – Еще какие! Раньше не было, а теперь есть. Одичали за войну. В окружении были и одичали. В байраках ховаются тут. Только тихенько, а то улетят.
      – И летают они, куры полевые?
      – А как же! Говорю, одичали в окружении, летать стали, проклятые!
      Мы сделали несколько шагов, а потом Сашко лег на живот и меня попросил лечь. Мы поползли. Хмель у Сашка весь вышел, и он хорошо полз, потому что за войну, как он потом сказал, навык приобрел в таком продвижении: «До Берлина, черт его побери, дополз!» Сашко снял ремень, которым обхватил шею Эльбину, собака не противилась, но ее все же пришлось тащить. Она упиралась, рискуя быть сдавленной в горле, и, чтобы выжить, все же уступала Сашку, а потому и двигалась, слегка повизгивая.
      – Это она визжит, потому что дичь учуяла, – сказал Сашко, поглаживая длинные облезлые уши собаки.
      На горе виднелись белые мазанки, сады чернели, и солнце пекло нещадно.
      – Селение рядом! – сказал я.
      – А это не имеет значения, – ответил Сашко. – Дикие куры любят возле домов околачиваться, и лисы подходят к домам, и кабаны. Всякий зверь к человеческому теплу тяготение имеет. Приготовься, сейчас покажутся, что-то вроде мелькнуло.
      Я действительно тоже видел, будто что-то мелькнуло, охотничьим ознобом меня прижало к земле, по спине жар пошел, сердце заколотилось знакомым стуком, и я пополз так тихо и энергично, как, наверное, никогда не ползал.
      А Сашко вдруг на спину повернулся, физиономию свою солнышку подставил и соломинкой стал преспокойненько в зубах ковырять. Я смотрел на него так, будто он оскорбил всю полезную агрессивность человечества, благодаря какой индивид выжил на земле…
      – Отдохнем, – между тем сказал Сашко. – А то черт знает как устал!
      – Александр Иванович, как вы смеете! – зашипел я, не выдерживая такого глумления.
      – Зараз, зараз, – быстро перевернулся Сашко на живот.
      Эльба, воспользовавшись этим самым перевертыванием Сашка, попыталась убежать, но Сашко успел схватить ремешок, и собака жалобно завыла.
      Снова мы поползли и вдруг увидели несколько рыжих курочек, крупных, величиной с молодых гусей. Курочки разгребали стерню так яростно, будто торопились на всю зиму запастись зерном.
      – Вот они! – сказал Сашко.
      – Так это же настоящие хозяйские куры! – выразил я сомнение.
      – Какие хозяйские? Это дичь.
      – Но они же большие.
      – А крыжень меньше утки домашней?
      Вопрос был резонным, доказательным. Я вспомнил своих кряковых: не какой-нибудь крохотный чирочек, а огромная утка – и все у нее как у домашней, только что летает.
      Я волновался, так как знал, что ни за что не попаду в дикую курицу и Сашко мне никогда этого не простит. Я стал целиться.
      – Дуплетом лучше, – сказал Сашко. – Шесть штук там. Можно всех охватить выстрелом.
      – Ты о курах говоришь как о самодеятельности, – пошутил я, потому что очень спокойно и радостно стало у меня на душе.
      – Творческий работник, – ответил Сашко. – Привычка. Стреляй же!
      – Нет, еще поближе подползем, они увлечены сбором урожая, – прошептал я, скрывая свое волнение. Мы подползли совсем близко.
      – Больше нельзя, – сказал Сашко. – Стреляй.
      И я выстрелил дуплетом, и куры взлетели метров на пять и подняли тарарам невероятный, что придало нам еще охотничьего азарта, так что забыл я волноваться по поводу моего непопадания.
      – Ничего, далеко не улетят, – сказал Сашко. – Видишь, опять сели. Не поняли в чем дело.
      Я зарядил ружье. То, что они немного полетали, меня окончательно успокоило и убедило в дикости кур.
      Я выстрелил снова дуплетом. Две курочки подпрыгнули чуть-чуть, крылышками махнули и – как ни в чем не бывало. Зато Эльба с моим вторым выстрелом схватила руку моего компаньона остатками своих зубов и что есть мочи рванулась прочь – не в ту сторону, где были куры, а в прямо противоположную.
      – Это она в обход пошла, – спокойно сказал Сашко, – такая хитрая зверюга. Сейчас выйдет навстречу нам.
      А я заряжал третью пару патронов, и снова выстрелил, и снова мимо.
      – Забронированные они, что ли? – сказал я. – Ты же видишь, дробь от них отскакивает.
      – Давай еще раз, – сказал Сашко.
      Но еще раз выстрелить не удалось. И с той стороны, где куры были, и с той стороны, где сады чернели, бежали бабы, мужики,, кто с вилами, а кто с кольями. Впереди неслась молодица лет тридцати в белой косынке, с качалкой в руке. Ее голос гремел над полем, отчего куры прекратили трапезу:
      – Та де ж це слыхано, щоб по курям из рушницы палить!
      – Бежим! – сказал Сашко решительно.
      Мы бросились к мотоциклу. Благо он завелся. Эльбы и след простыл, и наш след затянулся через минуту пылью.
      Сашко хотел было остановиться, но я настоял, чтобы он ехал дальше, неважно куда, хоть в другой район, в другую область.
      – Как вам не стыдно! – сказал я, когда мы остановились. – Школа будущего и хищение чужого добра – вещи совсем не совместимые.
      Сашко отвернул пальцем рукав, глянул на часы, которых не было, и стал оправдываться:
      – Да это дикие были куры. Эти чертовы бабы, хиба з ними можно…
      – Во-первых, бросьте эту дурацкую привычку на часы смотреть, когда их нет у вас. А во-вторых, вы понимаете, что натворили? В какую историю мы могли попасть? С Эльбой этой придумали бог знает что! Где собачка? Оставили животное на произвол судьбы! Стыда у вас нет, Александр Иванович.
      – Нэма стыда, – признался Сашко.
      Чистосердечное признание смягчило мой гнев, и я уже и я уже спокойнее сказал:
      – Понимаете, Александр Иванович, нам нельзя рисковать. Наши идеи и замыслы столь велики и прекрасны, что мы никак не можем сбиваться с пути. Своим безукоризненно нравственным поведением мы должны у народа завоевать доверие, чтобы авторитет наш рос не по дням, а по часам, а вы меня на такие поступки подталкиваете, что мне просто непонятно ваше поведение.
      – Все правильно, – согласился со мною Сашко. – Только куры были дикими. Видели, как они, черти, летали? Разве домашние летают? Да хоть из пушек по ним пали, они не полетят. Ну, Эльба полетит, если стрелять по ней? А я уж думал, что мы в глине курочку запечем!
      – Как это в глине? – спросил я.
      – Вы не знаете, как это в глине?
      – Не знаю, – ответил я, с недоверием.
      – А это старый половецкий обычай. Здесь же половцы были, так они кур пекли в глине. Это такое блаженство – есть курицу, испеченную на костре в глине.
      – А вы пробовали?
      – И не один раз! Под Берлином, бывало, взводный крикнет старшине: «А ну гукнить Сашка, пусть курей запечет: американская делегация приехала». Я и запекал…
      – У нас утка есть. Можно попробовать. Только соли нет.
      – А соль здесь не нужна: утка сама из глины соль выбирает – в этом весь секрет!
      – Но у нас и хлеба нет!
      – А вот хлеб как раз и не нужен. Утка будет как яблоко. Ну кто яблоко с хлебом ест?
      – Ну давай запекай, – согласился я, чувствуя, что ему страсть как хочется испечь мою утку. – А где ты глину найдешь?
      – Зараз, – сказал Сашко и побежал вниз к речке.
      Я разжег костер, а Сашко принес огромный ком грязи, в котором, как он сказал, и была спрятана утка, этот ком он и пристроил в костре.
      ПрошЛо еще несколько минут. Я наслаждался прекрасной ночью, а в желудке все равно ныло: ужасно хотелось попробовать печеной утки с диким чесноком. Костер разрастался, искры в небо уходили, перемежаясь со звездами, гасли на пути к ним.
      – До чего же красотища кругом,- взволнованно сказал вдруг Сашко.- Неужели вот так же прекрасно нельзя устроить и человеческую жизнь?
      – А жизнь, может быть, так и устроена,- сказал я.- Надо научиться видеть все прекрасное в ней. Видеть и удивляться, будто видишь все впервые.
      – Так надо, чтобы оно само удивлялось, чтобы действительно было чему удивляться. И удивляться можно по-разному. У меня два соседа: Каменюка и родители нашей Манечки.
      Так вот, если чья-нибудь курица зайдет на огород Каменюки – пиши пропало. Жинка Каменюки, Прасковья, будет два дня орать на все село и курицу может убить. Я однажды ее стал успокаивать: «Да угомониться, тетка Прасковея», а она еще больше распалилась. Губы белые, глаза злые, волосы растрепанные – ведьма, и все тут. Я всякий раз, когда прохожу мимо ее дома, жду чего-то плохого и не удивлюсь, если что-то злое случится у них. И совсем другое семья Манечки. Как вижу их хату, так теплее на душе становится. А мать Манечки – Оксана, это ж такой человек, что просто трудно себе представить… Во время войны тут пленных держали. И вот каждое утро Оксана соберет узелочек и к баракам, чтобы пленным передать поесть чего-нибудь. Сама голодала, а вот носила пленным. Откуда такое в человеке? А посмотрите, как у нее глаза светятся, как руки сияют. Не поверите – сияют руки, они какие-то сухие и светящиеся…
      – А вы фантазер, Александр Иванович, – сказал я, отметив для себя, что у Сашка на самом деле есть что-то особенное в душе.
      – Да какие ж тут фантазии! Правда одна. А вы попробовали бы поговорить с теткой Оксаной. А горя у нее сколько было – и мужа и брата убили, а она и от горя еще светлее стала. Отчего это так? Может быть, действительно есть такой путь, как этот черт Фурье сказал, к красоте путем добра?
      – Это основной путь нового воспитания, – сказал я важно. – Изобилие, которое мы создадим в новой школе, может объединить нас, а может и разобщить. Я не хочу бедной и нищей красоты.
      – А вот у Каменюки все ломится от богатства, а у Пашковой в доме шаром покати.
      – При чем здесь?…
      – А при том, что в бедности есть что-то, если она честная, трудовая.
      – Честная бедность, если она трудовая, не может оставаться нищей. Несправедливо.
      – Я недавно прочел и запомнил слова: «Помоги мне сделать то, что я в силах сделать. Помоги мне смириться с тем, что я не в силах сделать. Пошли мне разум, чтобы отличать одно от другого». Вот тут весь смысл человека. У тетки Оксаны это самое прямо в крови…
      – Какое это самое?
      – Ну вот это умение смириться с тем, чего она не сможет сделать.
      – Человек не должен смиряться. Его призвание – дерзать. Не смиряться.
      – А вот тут не согласен. Весь род Каменюки никогда не смиряется ни с чем. При любой власти – и тащат, и тащат. Деда Каменюки убило во время бомбежки: старик стаскивал к себе в дом чужое добро. Бомбы летят, стрельба идет, а старый Каменюка с двумя чувалами через огороды сигает. Так и концы отдал с ворованным добром. И Каменюка весь в деда, и все они злые как черти. И совсем другое Злыдень – все отдаст. Ничего не пожалеет. Отчего это? От воспитания или от природы?
      – Конечно, от воспитания, – сказал я. – Мы создадим такие условия в нашей школе, которые будут гарантировать формирование гармонического человека.
      – По Мичурину?
      – А разве яблонька не дичает, если за нею нет ухода?
      – Уход уходом, а природу тоже не сбросишь со счетов. А потом тут еще кому как повезет, вот сегодня на охоте одному утка досталась, а другому кукиш с гаком…
      От упоминания об утке еще сильнее заныло у меня под ложечкой.
      – Может, готова? – спросил я.
      – Рано еще, – ответил Сашко.
      Я уже и о лицее рассказал, и об истории фехтования, и о том, какой библиотека будет в школе будущего, рассказал, а Сашко все говорил:
      – Рано еще.
      И я лег на спину; сбереженная нагретость земли приятно вливалась в мое тело. Теплые слои воздуха откуда-то из степных байраков доносили душистый запах зверобоя, полыни и материйки. Величественно и счастливо было в этой щедрой тишине, только есть хотелось невероятно, отчего будто и радость от ночной нежности несколько скрадывалась.
      – Готово, наверное? – спросил я в десятый раз.
      – Не, – упорно отвечал Сашко.
      Потом он вилочки настрогал из веток – по две на человека (и под Берлином такими вилочками он стол сервировал), и я приготовился к ужину.
      Он взял две рогатины, сделанные из сучков вербы сырой, и стал шарить ими в костре, приговаривая:
      – Так, потерпите еще трошки. Вот она, зараза, так ее! Нет, это вроде бы не она. Так, сейчас, еще немножко. С боков пусть прожарится.
      Я видел, как Сашко ком какой-то выгреб из костра, принюхался к нему, отбросил в сторону. Другой ком выгреб, но тоже отбросил в сторону.
      – Ну, что там? Скоро?
      – Одну хвилинку, минуточку, место готовьте!
      Место давно уже было готово: листья набросаны, кусок газеты расстелен, мешок, в котором Эльбу везли, аккуратно развернут, чесночок дикий с лучком ровненько сложен – все было на месте, не было только утки.
      – Ну что?
      Костер Сашко уже весь разгреб, а утки не было.
      – Где же утка?
      – Нэма, – сказал Сашко. – Сгорила, сатана!
      – Ты с ума сошел?
      – Сгорила, подлючина. Глина е, а утки нэма. Вся сгорила:
      Передержали.
      – Может быть, ты забыл ее вложить в глину?
      – Та не, вложил сатану, – ответил Сашко. И неожиданно: – Слухай, поехали ко мне: и пиво у меня есть, и утка еще лучше этой. Ну кто с глиною пополам станет жрать утку? Хай вона сказиться. А огирки каки у меня! Яблоки с кавунами моченые! А настойка вишневая! Через двадцать минут будем дома.
      Мотоцикл завелся с ходу. И мы поехали. Но поднялся вдруг ветер, полил дождь и, ко всем нашим бедам, заглох мотор.
      – Зараз! – сказал Сашко, стремясь придать решимости своему голосу. – Давай толкнем, и он заведется сам.
      Толкать под проливным дождем было непросто, но надежда придавала силы, и мы толкали, а мотор не заводился.
      – Зараз на гору подымемся, а потом заведется, с горы, вот увидишь, заведется, – успокаивал Сашко. Гора была длинной, бесконечно длинной.
      – Садись! – приказал Сашко, и мы покатились.
      Но уже через две минуты лежали оба в канаве, прижатые мотоциклом.
      Сашко меня успокаивал:
      – Зараз все отлично будет. Еще никогда такого не было, чтобы он не заводился.
      Снова мы покатили машину, и вдруг радостно затарахтел мотор, и мы понеслись как на крыльях, и я молился, чтобы не заглохла машина. Но мольба моя не дошла по назначению, и мы снова в канаве, и ногу обожгло мне выхлопной трубой, и я орал что есть мочи, а Сашко успокаивал:
      – Зараз. Все отлично будет. Он всегда так, скотыняка!
      Снова мы покатили на гору мотоцикл, Сашко за руль держит, а я в багажник руками упираюсь, вода хлюпает под ногами, грязь расползается. Мы по траве решили идти, чтобы побыстрее на гору забраться, но и на новой горе не завелся мотоцикл.
      Так и прикатили машину своими руками во двор Сашка.
      Оба были в грязи, усталые и голодные.
      – Зараз такое будет! Утка, настойка, огирки, кавуны с яблоками мочеными…
      – А не поздно? – спросил я.
      – Ты што? – И он посмотрел на свои часы.
      – Три часа, – сказал я. – Самый раз, – ответил Сашко.
      – А кто у тебя дома?
      – Жинка, мати, дити…
      – Ну, а как они?
      – Да я их, чертовых бабив, в руках держу!
      Я робко переступил порог. На кухне горела керосиновая лампа, совсем приглушенная. Вправо и влево шли двери. В одну дверь ткнулся Сашко, но вылетел оттуда пулей, и вслед за ним полетело что-то тяжелое. В другую дверь вошел Сашко, а через две секунды руки хозяина растопыренные сначала показались, а уже за руками голова с туловищем выбросились, а за спиной Сашка что-то опять тяжелое полоснулось.
      Сочувствуя товарищу, я робко вышел на крыльцо.
      – Ты же говорил, что в руках их держишь.
      – А хай им черт, хиба с бабами шо-небудь зробишь! Ходим в сарай, бери лампу, а я хлеба достану.
      – Куда в сарай! – раздался голос из комнаты. – Ось я встану, дам тоби сарай!
      – Мы тыхенько повечеряемо, – ласково сказал Сашко. – Тыхенько!
      Мне хотелось сказать: «Ну, будь здоров, Сашко». Крепко пожать руку хотелось, но так было жалко оставлять его одного. И я ждал конца.
      А конец был таким.
      – А хочешь, в пещеру пойдем. Настоящая пещера половецкая! – сказал Сашко, ему так хотелось закончить день какой-нибудь настоящей удачей, и я понимал это.
      – Нет, в пещеру как-нибудь потом сходим. Проводи меня немного.
      – Погоди, я зараз.- Сашко исчез, а через секунду он шел с двумя банками. – Сейчас горилки возьмем. Бона тут у соседа.
      Сашко перелез через тын и постучал в ставню.
      – Грунь! Цэ я – Сашко, дай бутилку горилки. Непонятные звуки послышались из-за ставни.
      – Грунь, видчини, – жалобно, но настойчиво проговорил Сашко.
      Ставни молчали. Сашко снова постучал в окно. В дверях загремел засов.
      – Все в порядке,- сказал мне Сашко,- открывают. Несут.
      В лунном свете обозначилась фигура в белом, на фоне которой отчетливо чернел гаечный ключ огромного размера. Намерения у гаечного ключа были самые решительные, и мы метнулись в сторону, перекинулись через тын и скрылись в темноте. А оттуда, где застыло матовое сияние гаечного ключа, слышалась непозволительная брань:
      – Я тоби покажу, гад, как по чужим бабам лазить! Я тоби… Лунный свет струился в дрожащих окончаниях листвы.
      – Нэма жизни ни дома, ни на работе, – заключил Сашко. – Жизнь только в промежутке, между домом и работой. Вот сейчас я живу, потому что я нигде.
      Я пожал Александру Ивановичу руку. Через час мы должны были встретиться на перекрестке, куда должна подъехать грузовая машина, чтобы отвезти нас за новым оборудованием для школы будущего.
      Я подходил к своему дому с горькими мыслями. Впрочем, в этих горьких мыслях была острая решимость во что бы то ни стало с завтрашнего дня, прямо с утра, начать совсем новую жизнь – и никаких отклонений! Никаких охот, никаких половецких пещер!
      – Вот так разбазаривается в человеке самое главное, – бормотал я вслух. – Вот так предаются идеалы. Каков Сашко?! Ишь придурочком, придурочком, а свою линию гнет! А какая у него линия – пойди разберись!

4