– То, что вы предлагаете нам, это пустяки, – сказал Никольников, – это вообще никакого труда не составит!
– Да, это такая чепуха, что даже и говорить об этом не стоит, – сказал Деревянко.
– Да, это ерунда! – заключил Толя Семечкин. – Завтра же все вентили, все краны и краники, и все выключатели, и отвертки, и плоскогубцы – все будет на месте. И уберем мы комнаты без воспитателей, и на завтрак сходим, а что же потом?! Потом что?
– Да, что потом? – спросил Саша Злыдень. – Что нам за это будет?
И тут снова я развернул свои этические представления, почерпнутые из указанных источников.
– Имейте терпение. Тогда все будет! Вы увидите в глазах воспитателей новый свет. Появится ранее неведомое вам чувство благородства, и чувство прекрасного, и чувство великого счастья посетит вас.
Это был заговор. Самый справедливый в мире заговор. Заговор без захвата власти. Заговор без кровопролития. Заговор с двумя задачами – доставить радость другим и испытать неведомое чувство благородства.
Это был заговор, в котором исключались страх и предательства, сомнения и неудачи. Это был заговор, манифест которого состоял из одного слова: «Мы».
А наутро были расставлены пикеты. Всем воспитателям, торопившимся на подъем, предлагалось пройти ко мне. Ворча и чертыхаясь, шли воспитатели в кабинет:
– Опять совещание! Детвора одна в корпусах…
– Что, опять комиссия?
– Располагайтесь поудобнее, – говорил я, встречая воспитателей. – Отныне мы начинаем новую, счастливую жизнь.
– Дети же на завтрак опоздают, – возражали воспитатели.
Мое окошко выходило во двор, и было видно, как дети без единого воспитателя умывались (впервые на улице), трясли половички, затем выстроились и пошли на завтрак…
– Это что-то новое, – сказал Шаров, в общем-то довольный происходящим. – Но доверие доверием, а контроль тоже нужен, товарищи.
И хоть смазалось несколько мое счастье от этого заключительного слова, все же кое-что осталось у меня от радости, в особенности когда председатель Совета Слава Деревянко спокойно доложил:
– Можете проверить корпуса, все чисто, и все ребята на занятиях.
На крыльце у входа в каждый корпус были сложены целые горы вещей: здесь были выключатели, трансформаторы, провода, напильники, молотки, плоскогубцы, кухонные ножи, полотенца и простыни, водопроводные краны и вентили, наборы красок и лобзики, шишечки от никелированных кроватей и репродукторы, волейбольные камеры и мячи, банки со сгущенным молоком и пачки печенья и еще всякая всячина.
– От чорты, скилько усього натягали, – радовался Злыдень, собирая выключатели и все по электрической своей части.
– Оприходовать, – сказал Шаров Каменюке, показывая на сгущенку и инструмент.
– Та воно уже нигде не числится – списали усе писля инвентаризации, – ответил завхоз.
Тогда впервые открыто в Новом Свете рядом со словом «оприходовать» прозвучало словосочетание «нигде не числится».
Я и не предполагал тогда, что этим словам суждено в расцвете и гибели Нового Света занять столь значительное место.
10
Много лет спустя ко мне придет Коля Почечкин и я буду часами слушать его рассказы о том, что же творилось, так сказать, за кадром моей педагогической системы. И Славу я буду слушать, и Никольникова. Все они станут педагогами и, к моей великой радости, правдоискателями и мне помогут разобраться во многих тайнах нашего запутанного педагогического дела.
Нет же, не все решает в становлении человеческого характера так называемая технология или организация педагогического процесса. Духовный мир ребенка, его идеалы, его привязанности, его убеждения, его теплота или холодность, его любовь или ненависть – все это порой скрыто от нашего педагогического глаза, а без этого знания нет и не может быть истинного воспитания. Вот почему тогда и потом меня интересовала личность как история всей совокупности отношений – к культуре, к людям, к природе, к самому себе.
Никто не знает, как установились добрые отношения между старой Эльбой и юным Колей Почечкиным. Их дружба была крепкой и трогательной. Эльба, бывало, под окнами часами бегала, когда Коля сидел в своем втором классе и решал самые трудные задачки. И он чувствовал, что Эльба где-то рядом, и потому изредка выглядывал в окошко. Стоило Коле выйти из школы, как Эльба тут же кидалась к другу, и они отправлялись в укромное местечко, чтобы насладиться общением.
Коля Почечкин принадлежал к тому редкостному типу мальчиков, который почему-то у всех без исключения пользуется особой симпатией. Обидеть Колю считалось в среде мальчишек делом прескверным. Все светлело вокруг, когда появлялся Коля Почечкин. У Коли не было врагов. Коля знал, что Слава Деревянко, например, враждует с Витей Никольниковым, но оба враждующие любили Колю и всячески его оберегали. И если кто-нибудь пытался разъединить Колю с Эльбой (многим хотелось приласкать собачку), Слава Деревянко говорил: «А ну не трогать!» И Витя Никольников добавлял: «Оставьте ее в покое».
Я тоже не понимал, почему безответный Коля Почечкин вызывает у меня симпатию. Один только Сашко знал, почему Коля Почечкин обладает магической силой притягивать к себе:
– Он похож на всех людей сразу. Он не задумывается, какой он. Он умеет жить как трава.
У Коли был абсолютный слух и прекрасный голос. Когда он пел, умолкали все, а Петровна становилась радостно-грустной, и когда я проходил мимо нее, говорила: «От, сатана, спивае, аж плакать хочется». Коля любил решать задачки и быстрее всех выучивал наизусть, потому что у него была, как говорили учителя, феноменальная память. Он не совсем хорошо учился: был рассеян, неаккуратен и постоянно отвлекался по своим делам.
Колину историю знали многие. Его отец, говорят, красавец моряк, вернулся из армии, женился по любви, и первенцем был Коля. Отец любил сына и жену. Но так случилось – жена полюбила другого, и отец в припадке ревности ударил ее топором и, решив, что убил жену, бросился под поезд. Мать Коли, однако, выжила, но перешла на инвалидность: почти лишилась рассудка. Я несколько раз слышал эту историю: почему-то все упоминали, как отец Коли, схватившись за голову, бежал к железнодорожному полотну. Так и бросился он под поезд с поднятыми руками.
Говорят, что Коля после всего происшедшего резко изменился. В его психике точно провалы образовались. То он возбуждался и мог совершить какой угодно, самый отчаянный поступок, то пребывал в полудреме и к его сознанию положительно невозможно было достучаться. Его много раз обследовали разные врачи, и несколько комиссий признали: дефективный. Так Коля попал в школу умственно отсталых. Не скрою, из корыстных интересов я настоял, чтобы взять Колю Почечкина в наш интернат: нормальная здоровая атмосфера должна излечить мальчика. Я доказывал: нет безнадежно запущенных детей, каждый ребенок талантлив, а наши энергетические методики поставят всех детей в необходимость проявить и развить свое дарование. Для нас, педагогов, было безусловным: нравственное состояние коллектива определяется по тому, как в коллективе относятся не к сильному, а к слабому. Коля Почечкин был для меня своеобразным индикатором определения нравственного здоровья детского и педагогического коллективов, девизом которых были такие слова: «Защищенность, бережность, справедливость!» Я наблюдал за тем, как относились к Почеч-кину дети. У него о чем-то спрашивали, а он твердил свое. И как это ни странно, иногда его ответы были удачными и остроумными. Нередко ребята потешались, разговаривая с ним.
– Коля, хочешь конфету?
– А у меня все равно два карандаша есть, – отвечал Коля.
– Дай мне один.
– Ешь свою конфету.
– А почему ты не хочешь съесть конфету?
– Потому что я рыжий.
– Ты не рыжий, ты Золотой мальчик. Самый золотой на свете.
– Это правда? Витя, это правда? – он обращается к Ни-кольникову.
– А почему ты к Вите обращаешься, ты что, нам не веришь?
– У вас у всех шишки на лбу.
– А у Вити?
– А Витька сказки рассказывает, как Валентин Антонович.
– А ты любишь сказки?
– Расскажите мне сказочку. Витя, расскажи сказку. Вот ту, про птичек.
– А ты умеешь сочинять сказки?
– Я Эльбе сочиняю.
– А кто тебя научил сказки сочинять?
– Валентин Антонович – волшебный учитель.
– А кого ты не любишь в интернате?
– А чего Каменюка, а не Железяка? – отвечал Коля.
Ребята часто слышали, как он разговаривает с Эльбой. Создавалось такое впечатление, что и Эльба отвечала ему не просто подскуливанием или подлаиванием, а настоящей человеческой речью.
– Сейчас пойдем в сарай, там солома и одеяло есть, я тебе сказочку расскажу,- говорил Коля.
– Хорошо, рыженький, – будто отвечала Эльба.
Эльба послушно ныряла в сарай, за ней следом входил Коля. Они устраивались, и Коля начинал рассказывать про свои дела, про свою жизнь:
– Мой папка никого никогда не боялся. Он был самым смелым моряком. Его топили в разных морях, а он все равно выплывал. – Эльба глядела в глаза своему юному другу так напряженно, будто боялась пропустить какое-нибудь слово. И даже два раза лизнула Колину щеку. – Ты постой, Эльба, – продолжал Коля. – А один раз, когда спал папка, схватили его враги и связали. – Эльба понимающе завыла, и зрачки ее жалобно засветились. – Ты не плачь, Эльба, папка все равно убежал, потому что захотел меня с мамкой повидать. А мамка изменила папке, и он как даст топором! Я когда женюсь, так мне никто не изменит. А если изменят, то я не такое еще сделаю. – Эльба решительно залаяла. – Ну ладно, я про это больше не буду рассказывать. Я лучше про кролика. Жил-был кролик на свете, пушистенький-пушистенький. Лапки черные, а сам беленький. Пошел однажды кролик на речку и видит – зайчик сидит. Скачет на одной ножке. «Ты чего делаешь?» – спросил кролик. «Скачу на одной ножке. Меня так наказали». – «А за что тебя так наказали?» – «А я не хочу учиться писать левой рукой!» – «А кто это левой рукой пишет?» – «А это у нас учитель такой есть, который левой рукой учит писать!» – «И ты не хочешь учиться левой рукой писать?» – «Не хочу. Я хочу мастерские строить и токарем-универсалом хочу быть, чтобы на всех станках сразу детали для макетов делать». «Это очень хорошо, – сказал кролик. – Только ты, зайка, слушайся учителей и начинай с завтрашнего дня учиться писать левой рукой. Пригодится. Вдруг война. Или еще как-нибудь руку тебе оттяпает? Что тогда? На инвалидность переходить? Но какая жизнь у инвалида? Сорок рублей пенсия и голова болит, раскалывается на части. Ты, зайка, слушайся учителей». Не нравится? – спросил Коля. Эльба уткнулась мордой в Колину грудь, и мальчик прижал собаку к своему телу. – Я тебе не сказку рассказал, а правду, – продолжал Коля. – Я тоже хочу быть универсалом. Мне уже разрешили стружку убирать со станков. Вот когда будет интернат богатым-пребогатым, купят маленькие станочки, и я буду обрабатывать разные сплавы. Например, цилиндры или конусы. Я уже научился работать на шлифовальном и долбежном станках. Это очень просто, Эльба, включить – вжить! – и готово. А ты знаешь, что такое эмульсия? Куда тебе! Это когда на шлифовальном работаешь, то для охлаждения она нужна. Это мне Славка Деревянко рассказал. Он лучше всех работает на станках. Первое место получил на конкурсе. Он теперь ОТК, а когда построят школьный завод, может быть, и заведующим станет. А я когда вырасту и женюсь, тоже, может, стану заведующим…
– Эй ты, заведующий, – крикнул кто-то с улицы. – Выходи на построение! Коля привстал.
– Придется идти, Эльба. Постой, я и забыл. У меня же котлетка для тебя приготовлена. А ну съешь сейчас же, да побыстрее, а то опоздаем.
Коля знал и ценил благородство Эльбы: какой бы голодной она ни была, всегда вела себя с достоинством. Сначала поглядит на предложенную пищу. Лапой может прикоснуться. Отвернется. Потом лапу лизнет. Посмотрит, что скажут люди. Подождет, когда снова ее пригласят: «Ешь, ешь, Эльба, это тебе. Ешь, не бойся». Только после этих слов приступает к еде. И в этот раз она не торопилась. И Коля сам попробовал кусочек котлетки, показал Эльбе, насколько это вкусно, уговорил наконец друга. А когда Эльба съела котлетку, Коле пришла в голову забавная идея – нарядить Эльбу во все форменное. Время было, какое и требовалось: уже дали горн на построение.
Коля снял китель, а сам поверх рубашки натянул на себя пальто. Эльба смотрела на переодевание друга и неодобрительно водила головой.
– А теперь иди сюда, Эльбочка, – сказал Коля, предлагая собачке продеть передние ноги в рукава кителя.
Эльба воздержалась от такого мероприятия. Тогда Коля вынужден был прибегнуть к некоторому насилию. Он взял сначала левую ногу, просунул ее в рукав, а потом то же самое проделал с правой ногой. Когда ноги оказались в рукавах, Коля поправил китель и стал застегивать на спине у собаки блестящие форменные пуговицы. Эльба залаяла.
– Понятно. Все понятно,- сказал Коля и поправил воротник на собачке.- А теперь еще одно дело.
И он стал пристраивать на голове у Эльбы свою только что полученную форменную фуражку. Фуражка съезжала, и ее пришлось привязать веревочкой. Когда операция была завершена, Коля отошел в сторону: Эльба выглядела превосходно.
– Ко мне, Эльба.
Собака, виновато поджав хвост, подошла к другу.
– Сейчас пойдем на линейку.
Первым, схватившись за живот, стал раскачиваться, давясь от смеха, Слава Деревянко. За ним стали смеяться ребята.
Коля Почечкин вышагивал как настоящий солдат, и Эльба послушно старалась не отставать. Впрочем, она шла, чуть вздрагивая, точно знала, что не избежать беды. Она даже слегка жмурилась, будто прикидывала: ах, знаю я эти ваши человеческие игры, никогда они добром не кончаются.
А строй ребят развернулся, и все глядели на Эльбу и на Почечкина, который важно шествовал рядом с собачкой. И воспитатели тоже смеялись. Волков смеялся, Сашко хохотал, и даже Шаров едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. С большим трудом он выдавил из себя:
– Товарищи, это же государственное имущество. Государственная форма!
Слова эти произвели магическое воздействие. Мигом исчезли на лицах улыбки. Строй вытянулся. Слава Деревянко, которого временно назначили исполнять обязанности начальника штаба, а также председателя Совета коллектива, и председателя дежурного сводного отряда, и начальника дружины ПВО, так вот Слава, облаченный во все эти важные должности, крикнул что есть силы: «Смирна-а-а!» – отчего все вытянулись, а бедная Эльба со всех ног пустилась наутек, и картуз съехал у нее с головы и волочился где-то сбоку, но китель ладно сидел на ее тяжелом теле, и так как ноги были зажаты кителем, она тут же осваивала иноходь, выбрасывая обе ноги вперед, как заправский конь.
– Немедленно догнать собаку. Раздеть и форму на склад! – почему-то приказал Шаров, и десятка два мальчиков во главе со Славой Деревянко ринулись за Эльбой.
Эльба была сообразительным животным. Она знала все потайные места и, добежав до амбаров, нырнула в дыру.
– Молодец, Эльба, – тихо сказал Коля Почечкин.
– А мы ее огнем оттуда, – закричал Слава.
– Ты с ума сошел. Спалить можно, – это Витя Никольников.
– А мы дымом, – настаивал Слава.
– От дыма тоже может загореться!
– Не загорится, – крикнул Слава и побежал за сарай.
Там он нашел старое ведро, набил его соломой и поджег. Как только из ведра пошел дым, так Коля Почечкин кинулся на Славу с диким, нечеловеческим воплем, прокусил Славе руку, сбил большого начальника с ног, схватил ведро и побежал д ним в сторону ограды. Там он швырнул ведро, перепрыгнул через канаву и направился к лесу. Откуда в тех местах взялся вдруг завхоз Каменюка, никто не знает. Только как увидел Коля Почечкин Каменюку, так и кинулся прочь от завхоза в сторону болота. И Каменюка бросился за ним вслед с криком: «Ох, хлопчатке, вертайсь зараз же назад!» А Коля вбежал в болото, ступил в холодную воду и пошел спокойно, как бог, по воде.
– Я кому говорю, – кричал завхоз. – А ну назад! А Коля шел, и вода уже была ему по пояс.
– Та утонешь, бисове дитя, а ну назад, говорю! – все еще кричал Каменюка, бегая по берегу.
Коля не обращал внимания. Как и положено богам, он был чужд суете. Он шел туда, откуда не было выхода. Он, наверное, мстил за обиды. За Эльбу. За себя.
– Ну гляди, шо я тоби дам, если вылезешь! – закричал Каменюка, показывая новенькие плоскогубцы.- Насовсем отдам, чертова дитина.
Коля замедлил шаг и даже, казалось бы, чуть повернул голову в сторону завхоза.
– Еще вот шо у мэнэ есть! – кричал Каменюка. – Складной ножичек. Вылазь – отдам.
В это время прибежали Шаров, Слава Деревянко, Волков и я.
Волков направился к воде.
– Нельзя,- схватил его за рукав завхоз. – Болото. Лошадь утонула, так трактором еле вытяглы.
– Коля, дорогой, вернись, – сказал Шаров, едва не плача. Коля, не обращая внимания, продолжал идти к середине.
– Давай всю технику сюда, веревки, лошадей давай, – это Шаров тихонько Каменюке сказал, который тут же ушел, чертыхаясь про себя.
Коля остановился, вода была уже выше пояса. Рыжая голова его спокойно возвышалась у камышей. Я все же влез в воду. Но стоило мне сделать шаг, как Коля делал тоже шаг, и вода уже подходила к плечам. Сашко говорил, что в болоте есть бровка, так вот, ему кажется, что Коля по бровке идет, иначе бы его стало засасывать. Мы молчали. Ждали, что же и с чем придет Каменюка. И вдруг все резко изменилось. Тишина разорвалась собачьим лаем. Эльба неслась что есть мочи в Колином новеньком кителе, с картузом, привязанным к шее. Эльба жалобно завыла, увидев Колю в болоте. Она покрутилась у берега и решительно вошла в воду.
– Эльба, назад, – тихо сказал Коля, но собачка не послушалась друга.
Она плыла навстречу своему товарищу, и форменная фуражка волоклась по воде, и желтые металлические пуговицы поблескивали у нее на спине.
Трудно сказать, чем бы кончилась эта история, если бы Эльба не стала вдруг захлебываться. То ли потонувшая фуражка ее тянула на дно, то ли китель сдавливал лапы, только она действительно, поскуливая, стала тонуть, вскидывая голову кверху. Коля кинулся к своему другу. Схватил ее за туловище и приподнял над водой. Эльба потянулась мордой к Колиной голове и стала облизывать ему лицо. Коля медленно шел с собакой к берегу. Я подхватил его на руки, и мы втроем вышли на берег. К этому времени прибежал Каменюка с веревками, брезентом – что он уж собирался делать с брезентом, никто не знает. За Каменюкой на бричке подъехал Злыдень. Колю с Эльбой погрузили в телегу и, к общей радости, отправили в интернат.
11
Настоящим другом Коли Почечкина был все-таки не Слава Деревянко, и не Витя Никольников, и не Леночка Сошкина, и не Маша Куропаткина, а Валентин Антонович Волков.
Волков был музыкантом, игравшим на всех инструментах, которые есть на свете и которых нет на свете. У нас он играл на тех инструментах, которых не было на свете: тростниковые и бамбуковые палочки, пищики акации, ложки и склянки, струны, натянутые между двумя корытами, тазами, ведрами. Вместе с тем Волков чем-то отпугивал Колю Почечкина: иногда бывал злым и раздраженным, и тогда Коля обходил его десятой дорогой.
(Дело в том, что у Волкова была странная и непонятная болезнь. Сильная депрессия, когда он был совершенно невменяем, чередовалась с невероятным возбуждением, когда он блистал остроумием и был наполнен настоящей творческой энергией. Говорили и другое, будто Волков был и есть запойный алкоголик и что его невменяемость и депрессия происходят оттого, что он напивается до полусмерти. Злые языки рассказывали, что и манера пить у него какая-то необычная: хвать стакан, другой, третий – и в сон часов на пять. Я лично этим злым рассказам не верил, поскольку никогда не видел, как пил Волков, и никогда не пахло от него спиртным, а, наоборот, несло иной раз таким приторным запахом, будто он полаптеки в себя вобрал, пребывая в своем депрессивном состоянии.)
А душа у него была вся в руках: притронется к чему-нибудь – все поет: кожа человеческая поет, дерево поет, железо поет. Вот так и сбил он в один миг по бедности нашей шумовой оркестр. А как он дирижировал! И не было в его движениях безвкусицы, и в звуках не было безвкусицы, и дети чуяли эту вольную талантливость маленького, худенького человечка – ну, щепка высохшая: говорят, его тонкая душа влюбилась в такое же чувствительное существо, как и сам Волков, а жена, узнав об увлеченности мужа, разгневалась и вышвырнула бедного музыканта в форточку, после чего он, яростно обидевшись, больше не вошел в свой дом, а попал к нам, в Новый Свет.
У Волкова была какая-то особенная страсть к сочинительству, в котором он оживлял все живое и неживое. Этим сказочным сочинительством он и притягивал детвору. В общении с нею раскрывал свои тайные мысли, порой и непонятные, и непосильные детскому восприятию.
Я всегда удивлялся людям, не утратившим детскости, людям, в груди которых билась андерсеновская потребность в поэтическом выражении себя. С Волковым у меня сразу получился и полный контакт, и в чем-то полная разобщенность. О разобщенности я потом расскажу, а о существе контактов сейчас. Волков был творческим человеком и умел в детях различать и развивать творческие начала.
Волков ратовал за детское сочинительство:
– Свободное творчество – синоним не только оригинального склада мышления, то есть способности ломать привычные рамки накопленного опыта, но и синоним нравственной силы, гарантирующей свободное развитие каждого. Наша цель не только отогреть такое дитя, как Коля Почечкин, но и научить его созидать новые формы общения. Я с величайшим наслаждением наблюдаю, как у того же Коли вырабатывается потребность в универсальности, то есть потребность во всестороннем развитии себя как личности.
И вот здесь-то я признаюсь, быть может, в самом главном. Дело в том, что у меня с Волковым с самого начала пошло некоторое внутреннее состязание. Я занимался живописью, и Волков занимался ею. Я вел кружок искусства и сочинительства, и Волков вел аналогичный кружок. Я не могу сказать, что все то, что делал Волков, выглядело лучше того, что делал я. Но я как ответственный за воспитательную часть всячески поощрял в других творческие начала. Я постоянно стушевывался, говоря: «У вас гениально! Неповторимо!» Иной раз я приписывал другим, тому же Волкову, свои открытия и свои достоинства. Подчеркивал: «Это вы придумали! Это ваш метод». И Волков ни разу не сказал: «Да нет же – это ваша идея…» И вот когда я увидел, что все свое исконно кровное я этак запросто раздал и другие это присвоили, мне стало досадно. Досадно оттого, что никто из моих коллег не сказал хотя бы так: «Полно, это наше общее…» В чем же состоит мое признание? Только в одном: на каком-то этапе во мне (да и в других, я это приметил) стала рождаться зависть. Я пытался перебороть ее, убедить себя в том, что нет же никакой разницы в том, кто что открыл: главное в том, что у нас благодаря общим усилиям утверждалась в среде детей подлинная нравственность, развивалось подлинное самоуправление. Впрочем, и это не совсем так. Наша отрицательность (зависть, честолюбие, игнорирование других и пр.) позднее сказалась и на детском коллективе. Я об этом расскажу дальше. А сейчас снова вернусь к Волкову, которого я все же любил. Любил главным образом за то, что он с одинаковым наслаждением занимался детским творчеством и пробуждением у детей нравственных начал.
Рядом с ним и Слава Деревянко, и Саша Злыдень, и все ребята светлели. Получалось, что творчество для него не самоцель, а лишь средство утверждения нравственности.
Мне нравилось то, с каким упорством Волков развивал коренные идеи истинной педагогики. И Шаров, хоть и ничего не понимал из того, что проповедовал исполняющий обязанности завуча (считал, что Волков уводит коллектив от конкретного решения проблем – научить порядку, режиму, организованности), а все равно терпел Волкова, лишь изредка, впрочем очень мягко, высказывался:
– Ну ладно, погутарили, полетали в облаках, а теперь за дело.
А Волков настаивал:
– Это не облака. Это самая что ни на есть наша реальность. Если в трудовом усилии утрачивается связь с эстетическим и интеллектуальным началом, с развитыми формами наслаждения и воображения, то никакого воспитания не получится.
– И без сказок тоже нельзя воспитывать? – спрашивал кто-нибудь из педагогов.
– Определенно нельзя, – взрывался Волков. – Решить вопрос, надо ли воспитывать воображение, фантазию и творчество, значит решить вопрос, какой быть школе, какой быть педагогике, каким быть обществу. Творческая фантазия необходима и токарю, и хлеборобу, и ученому, и домохозяйке, и медсестре, и простому рабочему. Полноценному человеку необходима всесторонняя развитость разума. А неполноценному обществу нужны частичные люди, полулюди, безвольные орудия. Если ребенок научится придумывать сказки, новые слова, новые ситуации, то он этот метод творческого обращения с реальностью применит в жизни – а это принципиально важно. Доказано, сказки нужны математике так же, как математика нужна сказкам. Они нужны поэзии, музыке, политической экономии, они нужны целостной личности. Они нужны именно потому, что на первый взгляд в них нет никакой нужды. Свободное владение словом – это девиз демократического звучания. Я хочу словом и сказками раскрепостить их сознание, освободить от страха, высветить их добрые устремления и таким образом научить их творчеству, созиданию подлинно нравственных форм жизни.
Надо сказать, что дети чувствовали эту целевую программу Волкова. Впрочем, он не скрывал ее от ребят.
Поразительно – дети своим родовым человеческим состоянием чуют тех, кто воспринимает мир окружающий, как они, дети, хрустально-звонко и солнечно-светло. Незамутненный язык Волкова, разумеется когда он был трезв, звенел под аккомпанемент детских вздохов, удивлений, восторженностей. А Волков, даже когда смешное рассказывал, не смеялся: брови сомкнуты, тонкие черные губы стиснуты, голос – то шепотом, то буен, то скрипкой нежной полоснет по сердцу интонация, а то оглушит вдруг так, что вздрогнешь под его огненным взором пронзительных черных глаз, как литаврами перед самой физиономией,- и снова шепот, только без техники всякой, а на нутре, без игры, без мимики вроде бы, а на самом глубинном переживании – точно из той пьяной своей грязи он драгоценные алмазы вытаскивал и высвечивал ими перед изумленностью детской.
– Душа у ясеня чистая и тонкая – это нежный юноша с голубыми глазами. Послушайте,- и он притрагивался к тонкой ясеневой веточке.- А обидишь ясеня, так заплачет дерево, – и резкое движение – тонкая ясеневая пластиночка заплакала так жалостно, что слезы заблестели на глазах у малы-шечек, да и сам Волков погрустнел, точно его, а не ясеня обидели, загрустнел с оттенком злобности своей, будто крикнул: «Не сметь ясеня обижать! Не дам, сволочи!»
– А душа у тополя чуть взрослее ясеневой, и глаза зеленые, волосы каштановей. Он не даст себя в обиду, он устал от стройности…
– А душа у дуба так могуча и крепка, что к нему все тянутся – все деревья разные. Потому как вынес он на своем веку всего, потому и сердце бьется так у дуба, – и Волков крепко стучал по дереву, и дерево грозно стонало, точно предупреждая о грозе. – Напомните, – продолжал Волков,- я вам сказку о дубе расскажу: а теперь послушайте, угадайте дерево.
Волков смешал палочки за спиной и приготовился. В тишине точно иволга запела.
– Это ясень! – крикнул Коля Почечкин.
И снова удар, и детское ожидание звонкой трелью разбито.
– Это тополь… – сказал Саша Злыдень. -Он стройный и сильный.
– А теперь сказку расскажу вам. Видите, дуб рядом с лиственницей стоит среди обгорелых сосен. Вот о нем расскажу. Только сядьте поближе.
Не мог объяснить, да и не пытался объяснить Коля Почечкин, почему он любил эти таинственные минуты, когда Волков обращался к детям с такими словами. Он втискивался в середину скамьи, а если не было там места, то садился на пол и располагался у ног товарищей, занявших место на скамейке. Коле нужны были во что бы то ни стало три вещи – видеть лицо любимого учителя, ощущать тепло товарищей и еще, конечно, чтобы Эльба была рядом, тут же, у ног, чтобы можно было чувствовать, как бьется ее сердце, как она спокойна с ним, с Колей Почечкиным, который никогда не даст собачку в обиду. Коля Почечкин иной раз даже не вслушивался в содержание сказки, а каким-то особым чувством улавливал ее трагизм, что-то в нем самом соединялось с рассказом учителя, он находил в сказке что-то такое, что объясняло ему и его собственную жизнь, и жизнь прекрасного отца, который вот так нелепо ушел от него, и жизнь товарищей, и жизнь Маши Куропаткиной, которая сидела сейчас рядом и которую он очень любил.
А Волков между тем рассказывал:
– Черный хмурый Дуб одиноко стоял среди беспечных, изнеженных Сосен. Он знал, за что его ненавидят Сосны. Они умирали на его глазах. Чахли. Желтели. Их струпья чернели по всей поляне. А он живет. Может быть, сто лет, а может быть, тысячу.
Но разве он виноват в этом? Разве Сосны не знают, что все его братья давно погибли? А как их морили! Обливали холодной и горячей водой. Топили в пруду. Сдирали кожу. Пытали огнем.
Вот уже сто лет, а может быть, тысячу Дуб не смыкает глаз. Ни днем ни ночью. Он знает, что Сосны давно сговорились уничтожить его. Каждое утро они просыпаются с этой мыслью. Они зеленеют от злости. Летом и зимой.
Дуб не хотел с ними связываться. Он опускал свои корни все глубже и глубже. Днем и ночью он рыл себе убежище. Пока не достал влагу из самого Сердца земли. Сосны этого не знали. И это была единственная радость старого Дуба.
Да! В нем билось Сердце земли. Поэтому он был сильнее бури, сильнее молний.
Несколько раз, отчаявшись, он сам хотел умереть. Подставлял молниям свою могучую грудь. Пытался схватить ее тысячами своих ладошек. Но молнии, глядя в его бесконечно печальные глаза, шарахались в сторону – и тогда сгорали, как мотыльки, жалкие Сосны.
