Новый свет

И мой вымышленный герой решал для себя: «Начнем-ка все сначала. Любовью злой насытилась душа. Есть высший Разум. И высшее Искусство – постичь порядок, меру, красоту вселенной. Постичь в единстве духа с плотью, слова с делом, истины с добром, где изобилие рождает красоту, где бедность и потребность в совершенстве слитны, где смех добром способен обернуться, предстать великим нравственным идальго, рассудочно отважным мушкетером, чтоб защитить от мрака просветленность, чтоб святостью наполнилась земля. Чтоб отчуждение сменилось мудрой верой. Надеждой яркой. И Новый свет полился отовсюду – и обновленность стала идеалом, космическим началом бытия…»
 
      В этих наивных строчках я тогда увидел некоторое предзнаменование. Всегда был против мистических начал, а тут оторопь взяла: надо же, такое совпадение. Мечтал о новом нравственном свете, а тут деревня, бывшие Верхние Злыдни, совсем недавно переименована в Новый Свет.
      …И вот теперь я.сидел на окраине этой деревеньки, в зарослях бурьяна сидел, приспособив пенечек для стола. Здесь, за этим пенечком, я разрабатывал практическую систему нового воспитания. И народ шел ко мне: на работу я людей принимал, чтобы будущее строить тут же, не отходя от пенечка, из бурьяна не выходя.
      И Каменюке я предложил работать, но Каменюка отказался.
      – А кто будет воду качать? – спросил он, снимая тюбетейку.
      – А зачем воду качать?
      – Чтоб дизель работал.
      – А зачем дизелю работать?
      – Опять за рыбу гроши: да чтоб воду качать! – гневался Каменюка, уходя в дизельную, где мотор опять заглох.
      И Злыдню я предложил на полторы ставки техработника, чтоб бурьян вырубать, место чистить под школу будущего.
      – А кто электричество налаживать будет? – спросил Злыдень.
      И Ивану Давыдовичу я предложил, когда он нес мраморное надгробие одного из Байтовых под мышкой, на ставку кладовщика в школу будущего перейти. И он замедлил шаг, потому что могильная плита скользнула у него с ладони, и, пряча глаза, сказал:
      – Пока повоздержуюсь!
      Я понимал, что эти практичные люди никак не хотят связываться со мной. Они ждали приезда настоящего директора – Шарова Константина Захаровича, который, по рассказам, был прекрасным хозяйственным организатором.
 

***

 
      И вместе с тем их что-то притягивало ко мне. Однажды вечером я подошел к своему новому жилью. Окна были распахнуты, и я услышал такой разговор.
      – Значит, вы советуете сдать моего Сашка в эту школу? – спрашивал Злыдень у моей мамы.
      – И не раздумывайте даже,- уверенно отвечала моя мама.- Я так рассуждаю: пока это первые такие школы, поэтому сюда все бросят, чтобы получилось как надо. А потом, смотрите, ваш Саша, кроме образования, получит еще несколько специальностей: слесарь, токарь, столяр, шофер, научится печатать на машинке, рисовать, танцевать, играть на каком-нибудь инструменте…
      – А цього я б не робыв, – сказал Каменюка. – Вси развраты идуть от танцив. И малюваты зовсим не трэба…
      – Вы неправильно рассуждаете,- обиделась мама.- Видите вот эту стопку книг – здесь написано, что тот, кто умеет рисовать, тот и хорошо работает…
      – Ох, щось не вирыться мэни…
      – Правильно, – поддержал его Злыдень.- Чтобы украсты мишок кукурузы чи дерти, не трэба художничать а чи танцюваты… Гы-гы. А шо це у вас тут намалевано на картыни?
      – Это мой сын фантазировал. В древних сказках был такой герой Сизиф, его боги наказали всю жизнь катить камень…
      – Родыч твий,- снова рассмеялся Злыдень, обращаясь к Каменюке. – Бачиш, яку каменюку тягнэ, и трактора не надо.
      – Ох, досмиешься ты, Гришка, чуе мое сердэнько, щось будэ тут… Я свого онука не сдам, пока не побачу, як тут будэ…
      – А чого вин, цэй Сизиф, в брони вэсь?
      – А это сын его изобразил в доспехах Дон-Кихота.
      – А хто вин такый? Мама рассмеялась:
      – Это, знаете, такой смешной и благородный сумасшедший рыцарь.
      У Каменюки глаза расширились:
      – Що я тоби, Гришка, казав? Сумасшедшие. Ни-ни, не сдам я своего онука…
      Я закашлял, и все оглянулись в мою сторону, а мама сказала:
      – Вот и мой хозяин пришел, он вам все и объяснит…
      – Дать образование и специальность,- сказал я,- это важно, но далеко не все. Главное человека воспитать, трудолюбивого, культурного, честного, чтобы он был и мастером в своем деле, и семьянином хорошим, и чтобы ему жизнь была в радость. А это не просто. Мы рассчитываем и на вашу помощь, рассчитываем на народную мудрость, как бы вам это лучше сказать: все, что есть в вашей сельской жизни хорошего, надо внести в эту школу…
      – Як цэ так? – спросил Злыдень.
      – Надо, чтобы дети полюбили эту землю, эти поля, эти фермы, чтобы они научились любить старших, помогали бы им…
      – Вот это правильно, а то танцюващ! – сказал Каменюка. – Хай работають, батькам хай помогають…
      – А после работы? – спросила мама.
      – А после работы хай дома работають, – настаивал Ка-менюка.
      – Я согласен с вами, Петро Трифонович,- сказал я. – Труд должен быть и бытовым, и общественно полезным, и художественным…
      – Та поменьше отих художеств, тоди б и я свого онука отдал бы в интернат, – тихо проговорил Каменюка.
      Я еще долго рассказывал о том, как будут в новой школе чередоваться уроки с музыкой и ритмикой, как каждый будет учиться командовать и подчиняться. Чутье мне подсказало не говорить им о детском сочинительстве, театре и игре, о широком развитии детской самодеятельности и способах преодоления ненавистной мне авторитарности. Не рассказал я им и о своей заветной мечте. Я считал: в каждом человеке, независимо от его образования, можно развить его педагогический талант. Именно развить, потому что он есть в каждом. В те дни предстоящей реформы школы 1958 года я многократно убеждался, работая в прежних школах, как мгновенно может вспыхнуть в каждом человеке педагогический дар и как потом пригасить его совсем невозможно, потому что потребность повторить радость от его реализации приобретает над человеком деспотическую власть. И здесь меня преследовало одно почти неразрешимое противоречие. Мне казалось, что я должен был непременно скрывать свою позицию пробуждения в других педагогической талантливости. Я прикидывался несмышленышем или этаким доверчивым ягненком, чтобы не отпугнуть от себя будущего педагогического гения.
      Первой моей жертвой, которой предстояло блеснуть в Новом Свете своей гениальностью, был Александр Иванович Майбутнев, или Сашко, как его тут все называли, – местный учетчик тракторной бригады, женат, двое детей, образование среднее, участник войны, удивительно добрые голубые глаза, юморист и насмешник.
      – В вас сидит гениальный педагог, – сказал я ему, и вот при каких обстоятельствах.
      Был жаркий, невыносимо жаркий день. Я сидел на пенечке и дорисовывал свою педагогическую систему, то есть выражал всю технологию графически. Помню, в тот день пришла наниматься на работу и старая добрая Петровна.
      – Чи работу тут какую дають?
      – Конечно, работу.
      – А я ночной няней пошла бы.
      – Можно и ночной, только вот теперь надо бурьян вырвать.
      – Да як же его вырвешь? Це пахать надо. Його и трактором не выдернешь. Ни, цэ не пидходэ…
      Потом пришли две местные девочки – Манечка и Даша. В легоньких ситцевых платьицах, губы красные от сока вишневого и руки в вишнях переспелых – и мне горсть на пенек, рядом с проектами. Маня с Дашей только школу закончили, никуда не поступили, тугие косички с белыми бантиками, семечки припрятаны в маленьких карманчиках на округлости живота. От звонкого смеха девочек свежестью повеяло, и бурьян вроде бы прохладнее стал. И у меня на душе потеплело: согласились девчушки пока в технические работники пойти. Заявления написали: у Мани в правый угол строчки унеслись, у Даши – в левый, и такие каракули были нарисованы, что и понять ничего нельзя было, – вот она, школа, заявления не могут написать. А мои лицеистки, конечно же в голове моей, бисерным летящим почерком трактаты слагали, гекзаметрами строчки дробили, формулами сыпали по листу белому, эпистолярные романы сочиняли: «Милостивый государь, Иван Давыдович, не соизволите ли вернуть шпалы, а заодно и мешочек с цементом, милостивый государь!»
      И вот тут-то на горизонте и показался веселый человек, который, едва сдерживая улыбку, спросил:
      – Тут работа какая-то есть?
      – Бурьян рвать, дядько Сашко, – прыснули от смеха девчата.
      – А Сашко по бурьянам главный специалист, – заметил Каменюка.
      – А на що его рвать? – спросил Сашко. – Это ж такая прелесть! Ни у кого в мире нема таких бурьянив.
      – Лопухив таких немае? – съехидничал Каменюка.
      – Да ви знаете, Петро Трифонович, что лопух цей всем лопухам лопух. Сам Дюрер изобразил это растение на холсте. Лопух – это же самое питательное и целебное растение.
      Сашко выбрал самый большой лопух. Руками листья раздвинул, придавил их с такой нежностью, будто драгоценный материал в руках у него был.
      – Гляньте, красотища яка. А фактура? Самый раз на голенища!
      Лопух действительно будто кожей паутинился: ни дать ни взять – зеленый хром, и с обратной стороны будто замша салатная, и узоры от стебля пошли, и оборка по краям листа как на ситцевых платьицах девичьих. Сашко середину вырезал ножичком, с хрустом листья отломил, сердцевина розоватостью сверкнула, крохотные листочки точно из бремени лопушиного вышли, свернутые в зародыше теплом. Сашко стебель чистить стал на виду у всех, нитками плотными отслаивалась кожура, пока сердцевина в белый стержень не отстрогалась,
      Я наблюдал за Майбутневым, и сердце мое затрепетало: вот он в человеке – истинный педагогический талант! Сколько сочности и хрустальной прозрачности в его словах! Какая сила обаяния в спокойных движениях! Я мигом представил его в кругу детей, неухоженных, озлобленных, озябших душой и телом. Как им будет необходима эта щедрая фантазия!
      А Сашко между тем продолжал балаганить, расписывая целебные свойства лопуха:
      – Это же, Злыдень, от радикулита самое что ни на есть лекарство, а ты, як той черт, фуфайку натягнул. И от печени – самый раз,- это Каменюке было сказано. – А дивчатам от этих лопухов счастье придет, если по сто грамм в день с борщом этот лопух заглатывать.
      – А вы сами покуштуйте, – сказала Маня робко, так ей хотелось счастья.
      И Злыдень рот раскрыл, глаза выпялил на лопушиную сердцевину: а вдруг в ней избавление от радикулита несносного?
      А Сашко между тем раскрутил сердцевину в руках, чтобы горечь сошла, и с таким наслаждением стал хрумкать белой кочанностью, что не удержались девчата, просить стали покуштувать, и Каменюка не выдержал, и Злыдень кинулся к самому большому лопуху, чтобы от радикулита избавиться побыстрее.
      И я снял пробу, потому что всегда верил в мудрость народную.
      – И закуска отличная, – приговаривал Сашко, очищая десятый корешок.- Главное, молодеет человик от лопуха, силы прибавляется в нем. Бачилы Ивана Давыдовича, як вин шпалы тягае? Так вин лопухи по утрам, колы село все спыть, йисть. Забереться за сараи и, пока не съест весь лопух, на работу не идет.
      – Да що ж вин, свинья?
      – А ты думаешь, сила у свиньи откуда береться. Попробуй свинью, яка лопухив наилась, положить на лопатки – ни-чого не получиться. А Иван Давыдович, я бачив, идет со шпалою под рукавом, а чуть устанет, так на лопухи кидается и з листьями прямо, щоб силы бильше було. Я подошел к нему. «Занедужав?» – спрашиваю. А он признался: «По ошибке бетонную шпалу под рукав сунул – три тонны в том бруске». И я свидетелем был: краном ту шпалу подымают, а Иван Давыдович на лопухах один десять километрив тягнув як хворостинку. Так что напрасно вы бурьян решили вырубать…
      Я сразу расположился к Сашку. Вместе с тем я чувствовал и то, что от него идет нежелательный, несколько разлагающий дух. И Сашко внимательно слушал меня, когда я рассказал о том, какое задание получено от Омелькина, о том, какой вклад может быть сделан сейчас всеми работниками интерната в дело создания школы будущего. Я и о лицее рассказал, где сроду лопухов не было, а, наверное, травка зелененькая на ландшафтиках была и, может быть, кое-где один-два одуванчика росли.
      – Так то ж буржуазия была,- сказал Сашко, доедая корешок. – Им сила не нужна. Зачем сила загнивающему классу? А у нас детвора народная, можно сказать. Проснется на зорьке. И с воспитателями нырк в лопухи, чтоб силы набраться, все обчистят, весь бурьян похрумкают, сволочи…
      – А осот, а крапива, а сурепа? – спросила Манечка.
      – А осот – так это ж десертный деликатес. А ну сорвите мне вот тот, молоденький!
      Сел Сашко на пенек, прямо на мои проекты. Ему осот несут колючий. Бронзой натуральной кожура слезает с него сочная, изумрудный стебель желтизной поблескивает в руках Сашка – и этот стебель, длинный и тонкий как хлыст, отправляет он в рот, приговаривая с несказанным наслаждением:
      – Это ж такая прелесть!
      – А осот от чего помогает? – спросил Каменюка.
      – Осот мозги лечит: всю дурь вышибает и на похмелье хорошо, пить сколько угодно можно, а не пьянеет человек.
      – А крапива?
      – А крапива – это ж первейшая еда. Вареники с крапивою – это ж такое блюдо: мяса не треба, молока не треба, а вот крапиву с коноплей замешать на уксуси, и чебреца немного для запаха, и кукурузки трошки с дертью – так такий завтрак получится, одним словом, как в настоящей, школе будущего.
      – И лебеды ще,- сказал Каменюка, снимая тюбетейку.
      – Эн нет, Петро Трифонович. Лебеда второй сорт, она вроде бы как сельдерей. Кто в селе сельдерей ест? Никто.
      – Так що, лебеду вырубать? – спросил Каменюка.
      – Не,- сказал Сашко,- лебеду в принудительном порядке, для неуспевающих или кто план не выполнит. От как мотор твой заглохнет, так мешок лебеды тебе отпустят, чтоб съел за смену со Злыднем на пару.
      – А Злыдень при чем?
      – А если он не обеспечит электрическую часть… Мотор между тем действительно заглох, и Каменюка кинулся в дизельную.
      – Ну и чудак же вы, дядько Сашко, – сказала Маня, поглядывая на то, как погрустнело мое лицо и как сникло мое рыцарское достоинство: утонуло в этой несносной народной чепухе.
      – Ну ладно,- сказал я, – пошутили, а теперь за работу.
      – Добре, добре, хорошо, – уступчиво ответил Сашко, глядя на часы, которых не было у него.
      Я понимаю: мне нужно срочно перевести насмешника Сашка на мою сторону. Я решаю немедленно подняться с ним до тех высот, где была спрятана моя возвышенная идеальность.
      – Вас работа интересует? – спросил я, придав голосу своему загадочность.
      – Работа.
 
      – Пройдемте, – с нарочитой строгостью сказал я, подходя к пеньку.
      Я на пенек еще пенек ставлю, а на него еще пенек возвышаю, а на последний – еще пенек, и сам забираюсь на вышину пеньковую, чтобы оттуда, сверху, Александру Ивановичу про будущее новой школы рассказать.
      – Вы видите школу Сократа? – кричу я.- Это спор о судьбах человечества идет, смотрите, дети с наставниками в белых мундирах из павильонов вышли. Видите?
      – Вижу, это там, за коноплей? – спрашивает Сашко снизу.
      – Левее от конопли. А правее от нее – мы с вами в алых накидках, кони рядом в мыле, копытами, буланые, цокотом царственным в землю целятся!
      – А мыло зачем? – слышу я снизу.
      – Мыла нету – это оборот такой.
      – Понимаю, в оборот попали, значит…
      – А теперь над замком, взгляните,- шар воздушный летит. Дирижабль, сконструированный нашими питомцами, – первая премия в Лондоне. На дирижабле формула жизни начертана – вторая премия в Париже. А вот дальше, за аллеей липовой, фехтовальщики сражаются после уроков!
      – Это в продленке, значит?
      – Никакой продленки. Полная изоляция от дурных влияний.
      – Вроде бы как в заключении…
      – Напротив, полная свобода, только за территорию нельзя выходить. Видите, постовые стоят?
      – С собачками?
      – Может, и с собачками: все природное развивать будем всячески. И труд будет, и дружба будет, и уважение!
      – А чего не будет?
      – Не будет дурных влияний. Исчезнет бюрократизм, хулиганство, о воровстве мы будем вспоминать как об исторической реликвии. Последний человек, укравший что-нибудь, будет в память о грехе своем на большой фотографии вывешен…
      – Иван Давыдович со шпалой в рукаве?
      – Может быть, и он. Дальше слушайте. Да держите же пеньки, а то свалюсь я отсюда.
      Сашко обхватил пеньки руками, голову вниз опустил, и я продолжал:
      – Оскорблений человека не будет, принижения достоинства человеческого не будет, алкоголь канет в прошлое…
      – Выпивки совсем не будет? – растерянно, глядя вниз, спрашивает Сашко.
      – Исчезнет, как самое тяжкое зло!
      – И пива не будет с таранкою?
      – Это уже детали! Пиво, может быть, и оставим.
      – Пиво надо оставить. И сухого трошки, – слышу я голос Александра Ивановича. – Это же солнце в бутылках.
      – Хорошо, оставим для совершеннолетних, раз это солнце в бутылках. Оставим все светлое на этой земле.
      – Жигулевское – самое светлое,- говорит Сашко. – А вот то темное бархатное – так и задарма не треба.
      – Вам понятен наш замысел? – спрашиваю я сурово.
      – Понятен,- отвечает Сашко.
      – Вы согласны вступить на путь совместной борьбы за будущее?
      – Согласен!
      Я слез с пеньков и стал оформлять документы нового сотрудника.
      – Ваш паспорт.
      – Немае паспортов у нас в селе.
      – А что есть? Документ какой-нибудь.
      – Вот только это.- Сашко протянул мне трамвайный билет.
      – Ничего, и это для начала сгодится. Когда получали билет?
      – Года два тому назад, когда в военкомат вызывали.
      – Хорошо, тут номер еще не стерся. Сгодится. А кем работали?
      – Библиотекарем.
      – О, значит, библиотека в селе есть?
      – Нема библиотеки в селе.
      – А как же вы работали?
      – По штату есть библиотекарь, а я клуб на замок закрывал – это вся работа моя, и еще лозунги писал, например: «Скоро весна!»
      – Это прекрасный лозунг. У нас тоже библиотека будет, если место под нее очистим от бурьяна. Вы будете первым моим помощником по ликвидации недостатков! – сказал я строго. – Главное усилие направите на приведение в порядок территории,- полезли из меня казенные отглагольные существительные.- Вы будете исполнять обязанности в мое отсутствие. Понятно вам?
      – Что-то в толк не могу взять. – И он помотал головой. – Я сейчас.
      Рядом стояла бочка с дождевой водой: листья плавали дубовые в бочке. Сашко голову в бочку окунул по самую шею, и когда вытащил ее оттуда, она казалась уже другой: глаза просветлели, прическа сама собой сделалась, потому Как владелец головы ловко откинул волосы назад, и расчески при таком методе не потребовалось.
      – И долго тот бурьян рвать? – спросил Сашко.
      – Пока весь не вырвем.
      – И это за ставку библиотекаря?
      – За ставку.
      – Добре,- сказал Сашко.
      – Ну и прекрасно, – обнял я нового сотрудника.
      Я ему сказал, что мне надо в район ехать, чтобы документы оформлять на диваны, столы, кастрюли, чашки, ложки, трюмо, байковые одеяла, парты, котлы, мармитные печи, холодильные камеры, стиральные машины, станки токарные, фрезерные, сверлильные, точила маленькие и большие, тиски, верстаки, молотки, зубила, плоскогубцы, тетради, учебники,- список был бесконечный и в магическую силу этого списка моя рыцарская душа верила бесконечно.
      На следующий день в обед я вернулся. На бурьянном поле брани никого не было.
      Интересное дело – административный пыл. Как стал я исполняющим обязанности и самым главным человеком над бурьяном, так рьяность во мне появилась нечеловеческая, этакая фраза из моей души рыцарской полезла, прямо-таки холопская фраза, фраза того холопа, который из грязи в князи попал, кичливая фраза, холодная, безнадежно пустая. И мышление мое переиначилось, перестругалось, не мышление, а так, черт знает что, нервность одна: все виноваты, сволочи, никто работать не хочет, сознательности ни у кого нет, все только урвать хотят, разве можно настоящую жизнь построить при таком отношении к делу? Ведь я и задачу поставил четкую, и силу свою вложил, всю, какая была, когда бурьян счищал, и наставление было сделано должное, так нет – все сбежали. И мышление вытаскивало решения административные: собрать коллектив (это значит Сашка, Маню и Дашу), заседание провести, постановление принять. Не успело мое мышление выстроить какой-нибудь административный ход, как у моего пенька стоял Сашко. Он отвернул рукав пальцами и поглядел на часы, которых не было.
      – Что же вы ответственное дело покинули? – сказал я.- Теперь придется всю ночь нам с вами рубить бурьян, чтобы план выполнить…
      – Та хай йому чорт, тому бурьяну, уси полягали! – почесал затылок Сашко.
      – Ничего не могу понять.
      – Та что ж тут понимать! Лопухив пообъедались! Злыдня в город «скорая помощь» отвезла. Каменюка в отрезвитель попал: осотом горилку закусывал, а дивчатки дома сидят: в очи стыдно людям глядеть…
      – А у вас что это под глазом такое?
      – Так то батьки дивчат оглоблею меня колошматили, зверье чертово. Ну как их в будущее пускать? На цепь их, паразитов проклятых. Я к ним с добром, а они, сукины сыны, разорвать готовы.
      – Вот до чего шутки ваши доводят, Александр Иванович, план мероприятий сорвали и еще репутацию новой школы подмочили…
      – Да який там пидмочили. Очередь стоит за бурьяном. А я без вашего позволения никого во двор не пускаю: строго по разнарядке, говорю. Целебный лопух, объясняю, будет сдаваться на корню как есть государству и на экспорт…
      – Нет, вы эти шуточки оставьте, Александр Иванович. Если мы станем народ дурить, это рано или поздно раскроется: несдобровать нам, идею опорочим.
      – Добре, добре, хорошо, – отвечает Сашко.
      – Новое дело,- говорю я. – Завтра поедем за чашками, ложками, кастрюлями, ботинками, шапками, досками, столиками. В четыре утра машина подойдет.
      – Добре, добре, хорошо,- говорит Сашко.
      В четыре часа мы стоим с Майбутневым на развилке дорог, откуда машина должна появиться. Прыгаем с ноги на ногу, я забыл про свое рыцарское достоинство, про шпагу и аксельбанты забыл, потому что холод, он одинаково вышибает спесь хоть у рыцарей, а хоть и у оруженосцев. Полчаса, час, полтора проходит, а мы все скачем на одной ножке, и школа будущего не лезет в голову, и Пущин с Гнедичем не лезут в голову, и лицеистки с румяными щечками, в морозце, на замерзшем озере не лезут в голову, мы все скачем на одной ножке, потому что машины нету, той машины, на которой мы оборудование будем завозить.
      Наконец машина подъехала.
      Мы лезем в кузов вдвоем: солнца еще теплого нет, а так, светит солнышко вроде бы и сильно, только теплоту всю ветром от нас сдувает.
      Сашко вдруг бац и с головой в солому зарылся, а мне в моей ответственной должности никак в солому с головой зарываться нельзя, и сижу я как памятник кустарной работы, ноги обхватил руками, чтобы ветер не заходил в тело, и без того холодное. Через три часа приезжаем на базу, грузим ящики, грузим тюки, досками школьными бока заслоняем, а сверху посуда пошла, а еще сверху что помельче, чтоб посуда не раздробилась: фартучки и штанишки, комбинашки и шарфики, береты и кофточки. Место по неопытности себе забыли оставить, забрались в уголочек у борта, шпага моя погнулась, аксельбант надорвался, плащ алый весь в мазуте, волос на голове от ветра спутался, весь собачьей бездомностью пошел. Сидим скорчившись, и снова будущее не лезет в голову, а лезет только то, как вторую ходку сделать, уже на другой машине, завтра, тоже в четыре утра. Две недели ездим с Майбутневым. Проснулся однажды в машине: плашмя лежу, головой в задний борт упираюсь, железную бочку с дополнительным бензином руками обнял, а рядом Сашко в такой же распластанности прыгает как неживая твердость, стукается его голова о доски кузова, и не просыпается, так вымотались мы за эти две недели: на два миллиона завезли всякой всячины – не то что бурьян чертов рвать!
      Нет, потом все было в радость несказанную: мы так наловчились местечко себе в кузове устраивать, что лучшего удобства у дворян не было. Мы укладывали оборудование с умом: станки, что потяжелее, вниз, а что туда-сюда болталось – прижимали тяжестью сверху да веревками еще перехватывали, а себе у кабины ложе строили, чтобы можно было на мягком инвентаре вытянуться. А иногда рядом ложились, головы на плече друг у друга – говорить можно три часа подряд: слышимость отличная, прямо в ухо все входит.
      Тогда-то, глядя в звезды, душой прикасаясь к Млечному Пути на небе, я и рассказал Майбутневу о моей мечте. Не только о гармонии человеческой рассказал, но и о своем понимании смысла жизни поведал я Майбутневу: искать и служить истине, чего бы это ни стоило – позора, унижения и даже смерти. Правда, и сомнениями я своими поделился:
      – Боюсь, утонут наши замыслы в текучке хозяйственной.
      – Та чего там. утонут! – возмутился Сашко.- Не дадим утонуть, черт бы их побрал!
      – В каждом человеке сидит великая потребность жить благородно и прекрасно. Каждый человек, будь он ребенок или взрослый, обладает великим талантом созидания. Понимаешь,- говорил я моему другу,- и Злыдень, и Каменюка, и их дети необыкновенно талантливы. Они еще не знают об этом. А когда узнают, вся их жизнь заиграет иным светом.
      Я рассказывал Александру Ивановичу о том богатстве, которое спрятано в наших людях, в нашей земле, в наших озерах и реках, в наших полях и огородах, в наших возможностях. Я приводил цифры, ссылаясь на расчеты, сделанные мною и другими людьми. Я говорил об обществе изобилия, где богатство создается в учении и в труде, где богатство справедливо распределяется между тружениками, где изобилие ведет к приумножению духовных ценностей.
      Сашко слушал и так взволновался, что вскочил и, держась за веревки, сказал:
      – Выпить бы, у меня тут и цыбулынка есть. Но я не расслышал его взволнованности, так как Сашко приподнялся и его слова ветер из кузова унес.
      – Если ружье висит на гвозде, оно должно выстрелить,- это я маме говорю, потому что день открытия охоты наступил.
      – Не позорься,- сказала мама,- стыдно с ружьем тебе ходить, самостоятельным человеком пора стать.
      А я загоняю бумажные гильзы в два ствола, патронташем перетягиваю живот, шпорами звеню, а не звенят шпоры, потому как от сандалий старых и стоптанных на моей ноге глухое пришлепывание идет, и ростом я вниз пошел, потому что стерлось все внизу у сандалий моих.
      Бурьян росой еще охлажден, капли на листьях скатились на самый краешек, блестят прозрачностью, аж глаз слепит, а внизу трава мокрая от росы, и сандалии мои влажнеют, и кожа на ноге до самой щиколотки перестала быть сухой. Я вижу: ватник Злыдня в камыш вкручивается, руками ватник дорогу раздвигает. И голова Злыдня глаз не сводит с двух кряковых, летящих над нами. А на берегу Каменюка в тюбетейке цвета высохшего ила орет истошно:
      – Крыжни! Да стреляй же, крыжни!
      И Злыдень выстрелил из своей старой берданки – и мимо. Со всех сторон незнакомые мне люди бегут, тоже с ружьями, а кряковые в мою сторону, к бурьяну повернули. Заколотилось все во мне, я ружьем веду по небу, настигаю кряковую пару, опережаю, как и положено, нажимаю курок, и птица у моих ног всей тяжестью упала. А вторая резко вниз пошла, но я и вторую влёт снял; упала она рядом с Каменюкой. А навстречу еще пара летит, я в лихорадке загоняю два патрона и дуплетом – и обе утки в берег болотины шмякнулись. Такого у меня сроду и на Севере не было, чтобы влёт попадал. В стаи палил, а никогда не попадал, а тут всего четыре утки к Новому Свету подлетело, а я всех четырех снял.
      Охота заняла у меня минут двадцать. Злыдень кинулся за моими утками, Каменюка кинулся за моими утками, горожане кинулись за моими утками, а я стою с ружьем под мышкой, как Иван Давыдович шпалу, держу ружье, а ко мне бегут горожане, и Злыдень несет настоящую кряковую, и Каменюка за ноги тащит селезня, крыльями по траве раскинулась птица, отчего вдвое больше кажется.
      – Это – крыжни! – говорит Каменюка.
      – Водоплавающая кряковая, – поправляю я.
      – Та крыжни, – настаивает Каменюка.
      – Такого термина нет, – авторитетно говорю я.
      Меня разглядывают со всех сторон: одно дело за пеньком человек сидит, а другое совсем – когда влёт без промаха бьет. Мое ружье, из которого я даже в консервную банку не попадал с пяти шагов, разглядывают, просят выстрелить, а я баловства не допускаю, оружие не для баловства человеку подарено. Бутылку подбрасывают, чтоб я попал в нее, а я и в бутылку ни за что не выстрелю: знаю, что не попаду. Каменюке нравится моя деловитость, и он почтительно подает мне уток, перевязанных за ноги, дорогу мне все уступают, и я обхожу бурьян стороной, чтобы на виду у всех быть, чтобы снова за пеньком проекты чертить.
      Но проекты не довелось мне в тот день складывать, потому что Сашко прилетел на мотоцикле своем. Он будто слаломил, объезжая вешки и пеньки, и наконец врезался в дуб столетний, и мотор заглох, как дизель Каменюкин.
      – Это я для упора, – оправдывался он, пряча сбитую руку, которая между дубом и рулевой частью оказалась.
      Сашко уже наслышан был о моих подвигах и решил во что бы то ни стало прибавить к ним новые.
      – Есть дело одно, – сказал он таинственно, поглядывая по сторонам.
      – Какое? – спросил я, готовый отвергнуть всяческие авантюры.
      – Хотите поохотиться по-настоящему? Знаю место одно. Никто не знает. И собака есть, достанет любую дичь.
      – Где это место? – поинтересовался я. Почему бы не прибавить к охотничьей славе еще толику?
      – Километров десять. Двадцать минут на мотоцикле.
      – Так вы же на ногах не стоите, Александр Иванович!
      – Я не стою? Зараз! – Он, как и в прошлый раз, подбежал к бочке и дважды перегнулся в нее до пояса, точно дна хотел достать языком. Вода из бочки вместе с листьями дубовыми полилась через край, а за ней и Сашко вылез мокрый как черт.
      – Вот и все, – сказал он, закрывая один глаз, чтобы лучше видеть окружающий мир, чтобы не двоился он в его объективах.
      Он специально забрался на пенек мой и нарочно завернул плющом одну ногу на другой: смотрите, мол, как я могу стоять на одной конечности. Так он простоял несколько минут, что окончательно меня убедило в его трезвости.