Комиссия хоть и разделилась на две группы, а все равно одну воду в ступе толкла. Поэтому и непонятно было, что больше изучалось – материальное изобилие или духовное.
      Сысоечкин решительно отказался давать какие бы то ни было пояснения и все просил ему тетрадочку вернуть. Над ним посмеивались, еще с большей силой закрепилась за ним дурная слава: глуп как пробка. Между тем Сысоечкин без дела не сидел, а с еще большим рвением умножал и делил цифирьки, разносил их в ведомости, просил Манечку ему помочь, и Манечка отказать не могла Сысоечкину, потому как что-то общее меж ними произошло с того вечера, когда выплакался при ней глупенький счетоводик. На Сысоечкина никто внимания не обращал, без него было дел по горло, впрочем, кое-кто решил, что счетовод окончательно рехнулся, что было весьма и весьма на руку Шарову.
      Зато бухгалтерша Меднова плескалась и плескалась меж двух групп комиссии и любые справочки, любые атаки и контратаки отбивала: по ее ведомству все в ажуре, а уж что там, за пределами ажура, этого она не могла пресечь, хотя и постоянно ставила вопрос ребром: всем известны ее конфликты с Шаровым, который, не скрывая, подыскивал себе нового бухгалтера.
      Шаров держался: никто не посмеет его тронуть – не те времена, это предки его изуверски были луплены на плацу, и то всегда вспоминали и рассказывали Шарову, с какой радостью они переносили боль, чтобы не выдать тайное место, где захоронены были какие-нибудь дышла или косяки лошадей.
      – И пышуть, и пышуть, и пышуть! – докладывал Ка-менюка. – Даже обруча от бочек, оти ржави, и ти записывать стали.
      – Хай пышуть! – гневно сверкнув очами, отвечал Шаров. – Наша совесть чиста.
      Он эти слова насчет совести и Белль-Ланкастерскому сказал, и другим членам комиссии сказал, и никто ему возразить не смел: все помнили, как еще не так давно он в фаворе был, и его, а не кого-нибудь, трижды целовали представители власти. Больше того, Шаров в эти трудные для Нового Света дни будто преобразился: еще ласковей он к животным стал относиться, стал великодушным с детьми и воспитателями, точно утешение находил в этой заботе.
      Два витка колючей проволоки доставили из соседнего колхоза, и три мешка конского волоса, и микроскоп привезли, и еще немало разного добра вернули на прежнее место.
      – Где взяли? – спрашивал Росомаха.
      – Все на свалке. Сказал же вам, на свалке.
      Шаров упорно держался одной и той же версии, в основе которой была некая толика правды, поскольку и Злыдень, и Каменкжа, по совету Шарова, раз в месяц объезжали все свалки областного центра, как общие, так и ведомственные. Эти объезды нужны были, чтобы собрать для изготовления наглядностей и макетов необходимый материал: кусочки ценного металла, проволоки, всевозможные синтетические бруски и пластиночки. А потому и Злыдню, и Каменюке, и Хомутову, и Чирве было в самый раз подтвердить, что свалка – одно из тех золотых донцев, откуда и почерпнуто было все разросшееся изобилие. Шаров доказывал, что он вынужден был скрывать, что посещает все шесть городских свалок, поскольку в этом было какое-то неприличие: зазорным у нас считается при полном всенародном изобилии на свалках ковыряться.
      – Ну что ж, – сказал Росомаха. – Придется проверить.
      – С удовольствием, – решительно заявил Шаров. – Мы вам покажем все свалки, где лежит незаприходованное добро.
      Первая и самая главная свалка была так глубока, что конца и края не было видно, и обрыв был столь крутой, что спускаться в эту бездну было страшно и опасно.
      – Може, вертолет заказать? – по глупости предложил Злыдень. – И туды – нырк, а то як в прошлый раз, колы мы без снаряжения порешили туды лизть, такс було!
      – Какое снаряжение? – спросил Росомаха.
      – А у нас е оборудование: и когти, и веревки, и оти альпенштоки, чи як их там.
      Я уж не знаю, как там все произошло, только случилось совершенно необычное. Каменюка со Злыднем сразу без особого труда нашли на поверхности кусок колючей проволоки, клок шерсти и пучок конского волоса, показали все это Росомахе и заверили, что там, на самом дне, штабелями лежат микроскопы, холодильники, рулоны с колючей и неколючей проволокой и другие материалы.
      – Туда бы Сысоечкина, – улыбнулся не без издевки Шаров. – Он бы не одну тетрадочку исписал.
      И когда Шаров и Каменюка наотрез отказались спускаться на дно могучей свалки, Росомаха сам направился к обрыву. Но только стоило сделать шаг начфину, как он мгновенно провалился в какую-то пушистую мягкость, так что из черноты виднелись только руки. Этой пушистостью была самая обыкновенная, тоже, разумеется, незаприходованная, печная сажа. Росомахе не дали окончить свой жизненный путь: Злыдень поддел начфина кошками, с которыми никогда не расставался, и стал тащить. То, что было головой, а именно, огромная тыква с прорезями, вылезло из черноты. Впервые присутствующие увидели белизну глазниц начфина, от испуга они расширились и на фоне густой дегтевой тьмы выглядели экзотически. Какие уж тут фантомасы! Начфин Росомаха был похож на всех дьяволов разом, и зубы его блистали устрашающе.
      Преждевременно ликовала душа Каменюки, потому что Росомаха, приметив скрытый смех окружающих, разозлился, отчего решимости поприбавилось, а потому и настоял продолжить осмотр.
      В то время когда в ходе обследования было установлено, что свалки являются важнейшим источником новосветского изобилия, Белль-Ланкастерский с инспектором Марафоно-вой приступили к осмотру всего, что касалось воспитательной части.
      Конечно же в первую очередь бралась во внимание материальная сторона дела. Поэтому все началось с решительного и бескомпромиссного опечатывания, засургучивания, закрытия и замыкания всего того, что могло быть оценено в рублях и копейках.
      Так как работы было много, то инспекторы подключили дополнительных лиц из других бухгалтерий. Эти лица получили общую инструкцию от Росомахи: оприходовать все до мелочей. А поэтому пересчитывались куры и гуси, урожай на опытных участках и участочках, напильники и плоскогубцы, модели и наглядные пособия, картины и рисуночки, тетради и карандаши, книжки и журналы. На все эти дела я не обращал внимания до тех пор, пока однажды Сашко не прибежал ко мне с новостью:
      – Достоевского оприходовали!
      – Это же мой личный Достоевский, его нельзя оприходовать!
      – А вони кажуть: все приходовать! Один спрашивает: «Братьев Карамазовых по отдельности писать или всех оптом?» – а другой пытае: «Сколько их всего?» – «Трое!» – «Пиши по отдельности, Росомаха требует ничего не смешивать».
      – Это же кощунство, Александр Иванович! – возмутился я.
      – Ото ж и я кажу. Усих оприходувалы – и Спинозу, и Канта, и Ушинского, и Чернышевского, усих на карандаш взяли.
      Я ринулся в кабинет.
      – Простите, – обратился я к комиссии. – Вы не имеете права.
      – Мы приходуем все незаприходованное. А на Достоевском нет инвентарного номера.
      – Я вам не советовал бы подымать шум, – тихо сказал Белль-Ланкастерский. – Уж больно сомнительный набор лиц у вас в кабинете собрался. Могут на этом погоду сделать. В школе будущего не должно быть идеалистов и путаников.
      Их было трое, ни о чем не подозревавших ревизоров. А я уже пальцем упирался в металлический щиток на рукоятке моего символического оружия. Легкий батман моей шпаги не вызвал их защитной реакции.
      – Защищайтесь, господа! – крикнул я вовнутрь своей души, решив применить комбинированную атаку, состоящую из двух батманов, четырех финтов и шести уколов.
      – Не мешайте нам работать, – спокойно сказал оприходователь по фамилии Дзюба, первым выступив на фехтовальную дорожку.
      Мои новые двенадцать батманов не вызвали у противников попыток контратаковать меня.
      – Оприходуйте шпагу! – сказал Дзюба.
      – Это же символическое оружие, невещественное, – взревел я, – на нем нельзя поставить инвентарный номер.
      – На всем можно поставить инвентарный номер, – спокойно сказал Дзюба. – Пишите: шпага – символическое оружие- вес семьсот семьдесят граммов, клинок длиной девяносто сантиметров, сечение треугольное. Особые приметы: ближе к гарде надпись мистического содержания: «За истину, добро и красоту!»
      – На каждом шагу фиксируем не наше мировоззрение, – прошептал Белль-Ланкастерский. – Уж не знаю, как вы выпутаетесь из этой истории. Я постараюсь помочь вам, разумеется.
      – Может быть, и мой алый плащ запишете? – спросил я. – Его вообще никогда в наличии не существовало.
      – И плащ запишем. Пиши, – сказал Дзюба, – плащ алый, один, не оказавшийся в наличии.
      – Я бы с оружием вам вообще посоветовал поосторожнее, – снова прошептал покровительственно Белль-Ланкастерский.
      – Я прошу вас, Альберт Колгуевич, по существу вникнуть в педагогику, – сказал я, вежливо обращаясь к инспектору.
      – Обязательно вникнем, – ответил Белль-Ланкастерский. – Завтра Марафонова вами займется.
      С радостью я шел на урок вместе с Марафоновой, рассчитывая, что наконец-то мой черед ликовать настал.
      Когда мы с Марафоновой переступили порог класса, урок по нашей традиции уже шел: Слава Деревянко на доске написал рассказ, в котором было 18 причастных и 30 деепричастных оборотов.
      – Как! Без организующей роли учителя? – спросила Марафонова. – Никуда не годится.
      – А теперь бой «кар-о-кар», – сказал Никольников. – Выступают пары в ближнем бою по теме: «Обособленные члены предложения».
      Четыре пары во главе с Ребровым, Семечкиным, Сашей Злыднем и Емцом выбежали к доске и стали в позиции. Посыпались новые обособления. С каждым флешем, батманом, захватом на доске развертывалась сложная система обособлений – знание всего курса русского языка было мастерски продемонстрировано в этом удивительном игровом шпажирова-нии. Трое участников-секундантов то и дело электрофиксатором отмечали неточности, а программированные устройства ставили оценки в журнал: за первую часть урока было опрошено 29 учеников, причем каждый из них получил до семнадцати оценок.
      – А теперь расслабились, – сказал я. – Приготовились. Выполняем уколы с оппозицией. Но прежде вспомним, что надо сохранять в ходе атаки.
      – В ходе атаки, – отвечает бойко Ребров, – необходимо сохранять горизонтальность движения от центра тяжести тела, избегать наклонов туловища, возможно меньше отклонять вооруженную руку от типового положения в боевой стойке…
      – И еще что важно? – спрашиваю я, обращаясь к классу.
      – И еще важно, – ответил Никольников, – сохранять оптимальное напряжение мышц вооруженной руки.
      – Так! Слушайте команду!
      Марафонова пригнулась, оглушенная стуком деревянных рапир, и лихорадочно стала записывать не сам урок, смешанный с игрой, а выводы о недопустимости глумления над методикой.
      Разминка длилась три с половиной минуты.
      – А теперь, – сказал я, когда на экране дежурный воспроизвел три изображения фрагментов с картин Боттичелли, Борисова-Мусатова и Петрова-Водкина, – пишем этюд «Гармония»…
      «В результате посещения пятидесяти уроков, – прочтет через две недели Марафонова, – нами установлены грубейшие нарушения: дети трехлетнюю программу по основным дисциплинам прошли за один год, чрезмерное увлечение игрой, о которой нигде не сказано в нашей педагогике, привело к серьезным отрицательным последствиям: во-первых, дети с удовольствием и с увлечением решают сложные задачи, чего не делается ни в одной школе района. Этот сам по себе незначительный факт свидетельствует о том, что учение строится не на долге, а на интересе и так называемой детской радости, что не только недопустимо, но и преступно…»
      – Но почему преступно?! – не удержался я.
      – Потому, товарищ Попов, что детям в жизни придется столкнуться не только с интересным, но и с непосильно трудным!
      – Тут есть, конечно, некоторая противоречивость, – пояснил Белль-Ланкастерский, – у вас все наоборот получается. Трудное стало легким, а легкое стало трудным. И дети избегают легких дел, поручений. Понимаете, есть некая неувязочка.
      – Не в этом дело! – оборвала Марафонова. – Вы подумайте, товарищи, если так быстро пройдена программа, то что же они будут делать дальше? Программа рассчитана на три года, а они ее за год пробежали.
      – Но результаты какие! – снова сорвался я.
      – Конечно, смягчает несколько вину тот факт, что все дети показали высокие знания, но это еще ровным счетом ничего не значит. Оприходованные нами шестьсот детских сочинений написаны в жанре рассказов, повестей, басен, поэм, трактатов, что не предусмотрено программой.
      – А сказки, сказки! – вставил Росомаха. – Про сказки забыли.
      – А это вообще факт возмутительный, – продолжала Марафонова. – Вы послушайте только эти сочинительства. Вот отрывочек из сказки Саши Злыдня: «И тогда старая Эльба принесла дефицитное импортное лекарство и сказала Майке: «Для себя берегла, а теперь тебе отдаю. Позволь мне, Маечка, закапать тебе в глаз эту жидкость». И как только пипетка коснулась выпуклой голубизны лошадиного глаза, схваченного по краям красными прожилками, Майка неожиданно закричала: «Я снова вижу тебя, Вася, вижу моим левым глазом! Спасибо, Эльбочка». И от этого великого прозрения на конюшне стало светло и радостно». Это же мистика, товарищи!
      – Одухотворение всего и вся! – протянул, не глядя в мою сторону, Белль-Ланкастерский. – Типичный витализм!
      – Не всякое знание нужно нам, товарищи. Вы посмотрите на рисунки детей. Не крейсер «Аврора» нарисован на этом листочке, а дикий кабан. А под кого роет этот кабан?
      – А про клятвы, про клятвы скажите! – настаивал Росомаха.
      Марафонова зачитала клятву биологического кружка:
      – «Именем пяти ушедших с нашей земли животных, ушедших по вине человека, торжественно клянусь охранять мир природы, всячески…» Нет, товарищи, не могу я читать эти отвратительные строки не нашей идеологии.
      – Оприходовали? – неожиданно спросил Росомаха.
      – Что? Животных?
      – Да нет же, все эти методы и нововведения!
      И тут получился совершенно непонятный спор, спор финансово-педагогический. Росомаха вдруг в такую философию кинулся, будто его душа слетала ко всем платоновским идеям и, наполнившись философским эликсиром, вернулась в тепленький шаровский кабинет и стала растекаться по присутствию удивительно загадочными и точными характеристиками, безусловно, примечательными, отчего все застыли в некоторой пораженности.
      – Понимаете, какая здесь связь между материально-техническими ценностями и педагогическими? Когда мы осуществили фактически проверку наличия товарно-материальных ценностей, денежных средств и действительного их расхода путем проведения внезапной инвентаризации, а также путем проверки сортности товаров и правильности применения цен, то сразу обнаружилась неполнота оприходования ассортимента ценностей, не значащихся в соответствующей документации и имеющих тенденцию не только к утечке, но и к некоторому росту за счет своих внутренних ресурсов…
      Комиссия, пораженная легкостью, с которой рассуждал Росомаха, ничего не могла понять из сказанного, и начфин пояснил:
      – Одна и та же порочная система развивается как в педагогическом процессе, так и в материальной базе. Школа – бюджетная организация. Государство отпускает на образование достаточно средств. А школа вдруг бог знает откуда получает доход в восемь миллионов триста тысяч рублей. Простите, куда я должен девать эти деньги? На свалку? Нет, товарищи, это грубейшее нарушение финансовой дисциплины. То же самое просматривается и в вашем педагогическом деле. Везде и всюду мы имеем дело с ложным изобилием, чуждым нашему строю.
      – Вот именно, – поддержала начфина Марафонова.
      – Теперь смотрите дальше, – продолжал начфин. – Работники школы внимательно изучили изменение экономики района и новые явления в спросе на товары, стали изготовлять остродефицитные вещи типа держаков для лопат, красильных щеток из незаприходованного конского волоса, производить программирующие устройства и макеты, пользуясь тем, что заводское оборудование несколько отстает в качестве, и на этом наживаться, богатеть, противопоставляя себя нашему обществу! То же самое, как я понял, и в педагогике. Товарищ Попов воспользовался трудной ситуацией в стране с делом народного образования и стал придумывать да еще сбывать на сторону методы, которые дают мгновенную, если так можно сказать, педагогическую прибыль. Одна и та же тенденция. Вредная тенденция. Я уж не говорю о политической стороне дела.
      – А о ней надо говорить! – решительно вставила Марафонова. – А то посмотрите, что получается? В других районах нет мяса, а здесь его невпроворот. То же самое и в деле народного образования. Возьмите любую школу: за урок дети решают пять задач, и мы говорим – это прекрасно, а здесь сто задач решают! Это же немыслимо! Да еще с такой легкостью щелкают, будто и не карабкаются по каменистым тропам.
      – Меня беспокоит другая сторона, – вмешался Белль-Ланкастерский, – можно ли знания детей считать действительными, если они приобретены с помощью незаприходованных ценностей, я имею в виду технические средства и те специальные умения, которые помогли им с такой скоростью клепать, позволю себе грубость, сложнейшие агрегаты типа программирующих устройств?
      – Разумеется, эти знания недействительны! – заключила Марафонова. – Именно поэтому и их надо срочно оприходовать!
      – А оприходовав, создать комиссию для их списания, – заключил Росомаха. – Считаю также, что изобилие ценностей явилось следствием непринятия со стороны руководства школы своевременных мер по обеспечению уровня нормативной бедности, за что следует вышеуказанных работников привлечь к дисциплинарной, а может быть, и к судебной ответственности.
      Как только были сказаны эти слова, так Шаров поднялся, метнул в сторону начфина острым глазом своим, в этот момент он был прекрасен, и вся его природность взыграла, сдерживаемая, однако, покоем, расчетливым умом и холодной рассудочностью.
      – Все планы развития материальной базы подписаны вами, товарищ Росомаха, а все методики утверждены вами, товарищ Марафонова, так что пополам будем нести судебную ответственность. В народе говорят: ни от чего в жизни не отказывайся – ни от тюрьмы, ни от сумы. А я человек народный.
      – Не забывайтесь, товарищ директор, – прикрикнула Марафонова.
      – А я не забываюсь. С вашей помощью все методики, – продолжал Шаров, – утверждены и в НИИ педагогики левого полушария…
      – А вы знаете, – перебил директора Белль-Ланкастерский, – что институты левого и правого полушария закрыты?
      Шаров сник. Это был неожиданный удар. И кто знает, что бы дальше произошло, если бы не Сашко, который распахнул двери и напрямую обратился к директору:
      – Надо купать детвору, или пусть грязными лягают?
      – Купайте, – ответил Шаров.
      Сашко ушел, и тут же со всех сторон его обступили работники школы.
      – Ну, шо там? – спрашивали у Сашка Злыдень с Каменюкой.
      – Зараз насчет правой и левой руки решение выносят.
      – А что там решать? – любопытствовал Злыдень.
      – А про электричество забыли? Кажуть, усих Смола решив пополам разризать. Из каждой людины по два человека выйдет таким образом.
      – А действительно, я щось чув про оти электрошоки. Шо це таке? – спрашивал Злыдень.
      – Ось смотри, – отвечал Сашко. – У тебя два полушария и у Каменюки два полушария под тюбетейкой. Так вот левое полушарие включается у тебя, когда ты горилку пьешь, а правое, когда на конюшню идешь.
      – Шо вин мелет? – обращался Злыдень к Смоле.
      – Он, конечно, чепуху несет, но доля истины есть, – отвечал Смола. -Левое полушарие – доминантное. Отвечает за творчество. А правое, рецессивное, за исполнительство. Это уже доказано профессором Дебилиным.
      – Бачишь, – вмешался Сашко. – Я правду говорю. Так вот, щоб ты про горилку забув, тебе треба трошки электрошоком, ну дрелью такой левые мозги прочистить.
      – Этот научный факт имеет громадное значение, – продолжал Смола. – Вот, помните, был у нас Волков – это типичный случай развитого левого полушария и полная атрофия правой стороны. То есть творческие способности развиты, а исполнительские бесконтрольны, поэтому он на трубы лазил, ведра на головы надевал. Такие люди вредны.
      – Ну и шо з ными робыть? – спросил Злыдень.
      – Кажуть тоби, электрошоком по мозгам – и все в порядке. Як що тоби дрелью мозги просверлить, так и ты на водосточные трубы полизешь. А на столбы черта с два!
      – А хто свет буде давать?
      – А никто, – ответил Сашко. – Кажуть, и твои методы по фехтованию оприходовали? – это Сашко у Смолы спросил.
      – Заактировали, – ответил Смола, – Но мы еще посмотрим!
      Комиссия между тем заседала круглыми сутками. Впрочем, так ничего не решив, все ревизоры вскоре разъехались по домам.
      Грустно затянулось небо над Новым Светом; ожиданием новых событий и новыми предчувствиями жило все вокруг. Эльба, боясь оприходования, что уже случилось с ее друзьями, Васькой и Майкой, зарылась, прячась от людского глаза, глубоко в солому. Только мрачность недолго тенью накрывала школу будущего. Новые прекрасные события должны были размыть дурной осадок, осевший в процессе полного и всестороннего оприходования.
      Итак, от попытки покончить с собой Коля отказался напрочь. Исчезнуть незамеченным, скажем, зайти в болото и утонуть – кому это надо?! Ну, хватятся к вечеру: «А где Колька?», «А Кольку Почечкина не видели?», «Куда рыжий делся, он мне должен два конденсатора». А потом забудут, скажут раз-другой: «Хороший парень был. Правда, рыжий, но очень симпатичный». И все. Нет, от таких финалов Коля отказался наотрез.
      Он шел по лесу, слезы, должно быть, уже все вылились из глаз, а Коле все равно хотелось, чтобы снова и снова плакалось, потому что так становилось в груди теплее, а еще Коля решительно видел при этом, что с ним совершается необычное. И здесь я позволю сделать незначительное, но крайне важное отступление.
      Я всегда боялся соединять детскую доверчивость с бедами взрослых, с их правдоискательством, конфликтами. Мое заблуждение основывалось на страхе использовать детей в своих целях. Навязчивая идея о человеческой личности, которая всегда – цель и никогда – средство, прочно сидела во мне.
      Теперь я понял (возможно, впадаю в другую крайность!): воспитание не может быть истинным, если дети не разделяют подвижничества тех, кто их воспитывает.
      У меня нередко спрашивают: что же этот новосветский опыт – победа или поражение? Я отвечаю: в конечном итоге нравственный успех – не в технологии, не в системе средств, не в методике, а в том, какую душу себе нажил каждый ребенок и как это духовно нажитое будет развертываться в его последующей жизни. Я благодарен детям не за то, что они тогда мне доставили много настоящих радостей, а за то, что сохранили по сей день ту чистоту, которая в яростных муках рождалась в их далеком детстве. Мне совсем недавно рассказал Почечкин: «Тогда я готов был на самый крайний поступок, лишь бы спасти школу. Мы все были готовы кинуться на инспекторов. А вы знаете, в макаренковской колонии так и поступали колонисты. Они вышвырнули за пределы территории приехавших закрывать колонию…» – «Ну, положим, не вышвырнули, а взялись за руки и не впустили проверяющих на территорию школы», – поправил я. А Коля продолжал: «Мы все-таки кое-что сделали. Я вам расскажу. Но главное не это. Главное то, что тогда творилось с нами. Я ходил по лесу и плакал от отчаяния. Если бы мне кто-нибудь сказал: «Иди на костер, и ты спасешь школу, я бы пошел не задумываясь… Вы, наверное, не верите?!» – «Нет, я верю».
      Мое воображение и теперь возвратило меня в ту прекрасную пору. Я видел Золотого мальчика, засветившегося прекрасным волшебным светом. Я увидел, как он решительно заговорил, обращаясь к Марафоновой:
      – Я пришел к вам умереть! Только так я могу спасти школу и искупить свою вину.
      – Что ты глупости говоришь, Коленька, – скажет Марафонова. – Вот тебе еще два кусочка мяса. Настоящая буженина.
      – Подавитесь вы своей бужениной. Она у меня до сих пор в глотке сидит. Через нее я стал предателем. Видите, дети и взрослые на меня смотрят с презрением.
      – Коля, ты же воспитанный мальчик! Разве можно так хорошим детям разговаривать со взрослыми?
      – Вы обманщики! – решительно скажет Почечкин, обнажая шпагу.
      – Неужели ты будешь драться с женщиной?
      – Нет, до такой низости я опуститься не смогу, – скажет Золотой мальчик. – Защищайтесь, милорд! – обратится он к Белль-Ланкастерскому. – Можете позвать себе на помощь кого угодно, хоть всех обманщиков со всего света.
      – А надо ли умирать? – неожиданно для Коли спросит Белль-Ланкастерский. – Экстремизм всегда был вреден.
      – И действительно, есть ли такое в мире, за что можно было бы отдавать человеческую жизнь? – спросит вдруг появившийся бог знает откуда Валентин Антонович Волков.
      – Есть такое, за что можно отдать человеческую жизнь, – ответит Коля Почечкин. – Я отдам ее с радостью, чтобы искупить свою вину и вину тех, кто когда-либо оказывался способным пойти против своей совести.
      – Цена жизни не может определяться ценою бессмертия, – скажет Волков, сужая свои голубые глазки, прикрытые острой бархоткой ресниц. – Полнота сегодняшнего каждого часа и каждого мига жизни – это и есть мера бессмертия. Нет этой полноты – нет и не будет бессмертия.
      А народу между тем на территории школы будущего собралось видимо-невидимо. Здесь были и все родители, и все дети, и все учителя, и все те, кто был на станции Затопная во время похорон Славкиной матери, и все те, с кем работали дети на консервном комбинате, здесь был Степка, который кричал:
      – Опять с фокусами эти интернатовцы! И не подумает он ступить в костер. Обманывает нас этот Почечкин!
      А территория школы разделялась на две части, и все стоявшие на территории разделились на две части, располо-винились. В картине одновременно, с наплывами, было представлено настоящее и прошлое. На одной стороне стоял Ка-менюка в выцветшей майке и такой же старой тюбетейке, а рядом с ним Злыдень возился у заглохшего дизеля, и длинной вереницей шли дети с матерями, шли в октябрьский холодный дождь, и руки, красные от холода, хватали длинные стебли бурьяна. А на крыльце забрасывали кошки, чтобы по веревкам забраться на крышу и снять Волкова с водосточной трубы. И когда Злыдень уже готов был подцепить Волкова своим крючком, каким он орудовал на свалках города, музыкальный мэтр слетел с трубы и стал рядом с Почечкиным, спиной к спине:
      – Мы вместе дадим бой Злу! – сказал Волков. – Вместе умрем, если уж на то пошло.
      – И мене возьмить, – проскулила Эльба, подползая к своему другу.
      Слезы радости и восхищения застыли на глазах у Коли, когда вдруг он увидел в интернатской толпе капитана мушкетеров. Конечно же, это был Витя Никольников.
      – Вот вам алый плащ и шпага, – сказал капитан мушкетеров, подавая оружие Владимиру Петровичу Попову.
      – Оставьте эту игру, – ответил печально Владимир Петрович. – Я потерпел крах, и шпага мне просто ни к чему. Прошли те времена.
      – Они никогда не пройдут! – гордо сказал капитан мушкетеров, вздрогнув от грохота, который раздался откуда-то сверху.
      – Зроду не пройдуть! – кричал Злыдень, въехавший на тарахтящем дизеле в самую гущу толпы. – Шоб ота бюрократия сгинула, треба кое-кого поколоть.
      – Та берить цю штуку, – советовал Каменюка Попову. – Вона може и в хозяйстве сгодиться: чи кабана колоть, а чи капусту рубать. Я вже договорився свою поменять на две банки селедки пряного посола.
      Это была промашка завхоза. За нее и поплатился Каменюка, получив подзатыльник от Волкова…
      – Вот тебе за предательство девиза и нашего оружия, – сказал Волков и тут же крикнул в сторону народа: – Ну давайте решать: или драться, или сразу в огонь идти.
      А Коле Почечкину никак не хотелось быстрее решать. Картины необыкновенной красоты развертывались перед ним. Не все в них ясно было, но все напоминало что-то. И это что-то цепляло и выносило наружу такой древности факты, что Коля Почечкин просто поражался тому, как это могло сохраниться, коль он тогда, когда все это происходило, был совсем маленьким и совсем не вслушивался во взрослые разговоры.
      – У Коли Почечкина особая сосредоточенность. Он если отвечает на уроке, то ни о чем больше не думает. Как будто отключается от всего мира, – это Дятел говорил.
      А Коля и тогда и теперь думал, что это совсем не так. Что никогда в жизни он не согласился бы отключиться от всего мира. И как раньше он всегда помнил об Эльбе и Славке, так и теперь он всегда помнит о Маше и Никольникове, которых успел еще сильнее полюбить в последние месяцы. А потом Коля, так считал он сам, никогда и не сосредотачивался, просто у него внутри сидело что-то такое, что само раскручивалось, командовало и отвечало. Он знал: главное, этому внутреннему Почечкину не помешать, не сбить с панталыку, как Славка любит говорить. И все-таки Коле всегда приятно слушать, как о нем говорят и даже иной раз спорят взрослые. Вспоминался ему и такой случай, еще когда три года назад он был в третьем классе. Он рисовал и объяснял товарищам:
      – А эта машина с прицепом.
      – А в прицепе что? Солома? – спрашивали дети.
      – Сам ты солома. Это же песок. Папка дом будет строить. А во дворе колодец. С холодной-прехолодной водой.
      Ребята посмеивались. А Владимир Петрович на них шикнул и объяснил Дятлу:
      – Это он мечтает. Поразительная склонность к фантазиям.
      К добрым и чистым грезам.
      Коля все это слышал и делал вид, что увлечен сильно рисунком, даже язык вывалил наружу вроде бы как от удовольствия. Собственно, на сто процентов поручиться в том, что он слышит слова учителя, он не мог, потому что вроде бы как и не он слышал, а какой-то внутренний Почечкин, такой симпатичный маленький Почечкин, который жил в нем тайно и очень часто подсказывал нужные и точные решения. И здесь этот человечек подсказал.
      – Вы думаете, нету у меня папки? – обратился он к ребятам. – Есть у меня папка. И дом он построит. И колодец выроет. И машину купит, и меня в машине будет возить. И приедет за мной. И я научусь водить машину. Да я и сейчас умею водить машину.
      – Причем, это интересно, – рассуждал Владимир Петрович, – фантазии мальчика – удивительная смесь иллюзорного с реальным. Талантливое начало живет в нем. Если оно раскроется…