Они будут язвить в мой адрес. Они растопчут мой пламень! Забросают мало-помалу мой источник, пока вновь не ошалеют от духоты. И тогда настанет момент, когда снова мне надо будет растерзать себя и бросить часть моего живого «я» в костер. Чтобы тепло появилось, чтобы новый источник очистился.
      Новосветская педагогическая система была моим кровным детищем, так я считал. Но так считали и другие: Волков, Смола, Дятел. Центром системы было детское самоуправление. Впрочем, совсем детским его назвать нельзя, поскольку решениям Совета коллектива подчинялась вся школа, не исключая даже технических работников. Нередко видел я, как Совет коллектива поступал не совсем справедливо. И я поддерживал эту несправедливость, и Волков от этого на стенку лез. И Смола торжествовал, ибо считал, что на первых порах нужно создать монолитную силу, а уж потом лезть в тонкости нравственного становления каждого и коллектива в целом. Оставаясь наедине с собой, я думал о том, как же несовершенны наши действия, как же негуманна наша система в целом. Колесо вроде бы крутилось в нужном направлении, со стороны одно загляденье – как же, деточки, в прошлом такие шальные, шестьдесят приводов, сто ларечков ограбленных на счету, а тут в галстучках, нерадивых пробирают, советы дают, бережность осуществляют, насилия не допускают… Стоп! Вот оно где притаилось – кромешное, темное, многовековое, страшное. Насилие неоправданное. Я знаю, кто поставлен во главе. Я вижу безнравственную силу Славы Деревянко, которого я вместе со Смолой сделал Председателем (выбрали, разумеется, единогласно. Кто за Славу? Лес рук! А кто за Никольникова? А никого! Вот тебе и кандидатура Волкова!). Нет, милый Волков, здесь не палочками по деревяшкам стукать да сказочки рассказывать, здесь дело надо важное делать, брешь задраивать в тонущем корабле, иначе всё на съедение рыбам: всё – идеалы, законы, души, тела, всё! Я ведь поддержал тоже кандидатуру Славы, потому что он исполнителен и точен. Он будет до конца и последовательно, иной раз бездумно проводить в жизнь линию педагогов. Я конечно же не формулировал альтернативу – либо безнравственная сила, способная бороться за правду, либо нравственное бессилие, не способное защитить идеал. Но фактически в этой альтернативе предпочтение отдано первой посылке, потому и Слава у власти. Конечно же, я в том никому не признаюсь. Да и надо ли в этом признаваться!? Я ведь сейчас обнажаюсь до позвоночника. И на этой позвоночной глубине тоже не все так просто! Я ведь этак отмерял себя, а точна ли моя мера, когда предполагаю: я за безнравственную, но деятельную силу? А почему, простите меня? Почему Слава заведомо безнравственным должен быть? А что, ежели он безнравственный, то и к власти его нельзя подпускать? Но ведь силу у него не отнять. Метр восемьдесят рост: кого хочешь приостановит. Но не кулак же его мы в ход пустили? Нет же, у штурвала власти поставили, чтобы словом брал, чтобы дело наладил, чтобы разные безнравственные начала пресекал, чтобы в ходе этого пресечения и себя бы переделывал, чтобы замкнутого круга не получилось; так что кто прав, трудно сказать, да и надо ли говорить?! И вообще, должен признаться: все здесь требует оговорок. Весь перечень недостатков я хотел бы рассмотреть лишь в рамках нравственной чистоты. Ибо на самом деле все и было нравственно чисто. Все дышало самоотверженностью. И Волков, и Смола, и Шаров, и многие другие были преданы интернату и не жалели сил своих, чтобы улучшить жизнь детишек. И несовершенство нашей жизни определялось разными причинами, порой от нас не зависящими. И конечно же были и такие пороки, которые являлись как бы продолжением наших достоинств, нашей заскорузлой честности, нашего ложно понятого долга, неверно рассмотренной нами дисциплины. Были недостатки, которые определялись нашим примитивным мышлением, нашей обезличенной культурой, нашей прямолинейностью.
      Это потом я уже понял, что недостаточно самоотверженности, честности, преданности и веры, чтобы сами по себе утверждались нравственные нормы. Чтобы высокая нравственность появилась, нужна особая культура, культура, основанная на мудрости, которой чужды прежде всего оголтелость и сила волюнтаристской безжалостности, и инерция деятельного невежества, и порочная активность тупой солдафонской исполнительности.
      Был момент, когда я действительно на сто, а то и на двести процентов был убежден в правоте нашего дела, в том, что устройство детской жизни, какое мы развивали, было абсолютно справедливым. Это потом только, когда я приметил, насколько уродливо было организованное мной и Смолой это пресловутое самоуправление, мне стало до боли стыдно. И Смоле стало стыдно. И всем стало стыдно.
      Мне стыдно было еще и по другой причине. У меня появилась дурная привычка заглушать голос совести. Я даже для себя сформулировал некоторые правила: самоанализ в радикальных и решительных действиях вреден. Совесть тоже вредна. Ее надо отрезать на какой-то период, как аппендикс. Отрезать и сложить в ящик. Чтобы не мешала поступательному движению. Чтобы активность не снижалась. А потом, когда наладится жизнь, можно ее вытащить и снова припаять к душе, пусть, ненаглядная, поймет: обошлись и без нее. Больше того, ускоренным темпом все сделали. И не понимал я тогда, что отрезать совесть нельзя. А коль отрезал ее, то уж вновь присоединить ее к себе чрезвычайно трудно. Нужно многое отдать, чтобы она снова в тебе появилась и заговорила человеческим голосом. Впрочем, все это не совсем так, потому что многое из того, что мы делали со Смолой, было действительно нужным и благородным делом и потом нам в чем-то во многом пригодилось. Да и не обойтись нам было без той решительности, какая исходила, в частности, из крепкой и непоколебимой души Смолы. Одним словом, мне тогда как раз и нужен был Смола, то есть радикал, который способен осуществить то, без чего не достичь той цели, какая обозначилась всем ходом развития школы будущего. Конечно же, многого я не знал, не знал той стремительной инерции внутренних сил авторитарности, которые, соединяясь с демократичностью, рождают как бы новые силы, точнее силы нового качества.
      Весь ритуал экстренной комиссии (ЭКА) – ее отчеты на Президиуме, на директорате, вся ее многообразная документация, которая была тщательно разработана мной, а затем отшлифована Смолой и преподана детям в качестве точных инструкций, все ее действия – все это отдавало не только чинной солидностью, но и законностью, дышавшей защищенностью, свободой и полноправием. Верховной властью школы был Президиум, куда входили попечители (Омелькин и другие), педагоги и дети. Экстренная комиссия была непосредственно при Президиуме, главой ее был Слава Деревянко, а секретарем- Толя Семечкин.
      (Оговорюсь еще раз, я прибегаю здесь, как, впрочем, и во многих других местах, к гротеску, чтобы ярче выпятить мою неприязнь к ненавистному мне формализму в детском общении.)
      Итак, мы создали бюрократическую систему, которой сами гордились, закрывая глаза на ее теневые стороны, и научили гордиться ею наших детей.
      – Раньше я не мог вести собрание, а теперь научился и могу командовать, как надо,- говорил Слава.
      – А я вообще не знал, что такое протокол, наряд, план, рапорт,- отмечал Толя Семечкин, совсем акварельный мальчик с тоненькой шейкой и огромными голубыми глазами.- А теперь я могу организовать делопроизводство. У меня есть помощники и очень много скоросшивателей.
      Скоросшиватели росли, как бурьян за нашей территорией: буйно и махрово. Специально был выделен заведующий дыроколом, Саша Злыдень. Его очень привлекала конкретность задания, которое он получил от Семечкина, а в конкретности нравилось больше не само по себе прокалывание бумаги, а то, какие кружочки выпадали, ровненькие, одинаковенькие. Эти кружочки собирались Сашей в коробочку: сгодятся к Новому году. И так как кружочки были одноцветными, то Саша поставил вопрос о разноцветной бумаге, чтобы кружочки были разные.
      Предложение Саши было рассмотрено как рационализаторское, направленное и на экономию школьных средств, и на повышение качества работы. Нарушители подшивались в темноватые папки, и кружочки от них выпадали неприметные, серенькие. Отличники подшивались на бумаге самой лучшей. Заведены были скоросшиватели в огромном количестве: сорок на разные комиссии, сорок на сводные отряды, сорок на дежурство, а потом были подшиты и меню, и весь инвентарь, и весь огород, и вся живность, и все занавески, и все работники школы вместе с детьми, поотрядно, по звеньям, попарно. Были заведены скоросшиватели на объяснительные записки и докладные, на рапорты и на проекты, на планы и отчеты, на предложения и справки, на благодарности и наказания. Штат Саши Злыдня разбухал с каждым новым заседанием, так что кружочков накопилась тьма-тьмущая: несколько ящиков стояло у входа в комнату Совета, несколько в самой комнате. И снова творческая мысль детская внесла предложение: стулья убрать, а поставить вместо них ящики для кружочков. Пришлось купить еще двадцать дыроколов, таким образом, появилось целое дырокольное отделение, неустанно трудившееся на благо справедливого устройства общества.
      До самого потолка были сделаны стеллажи, на которых уютно покоились три тысячи двести шестьдесят скоросшивателей. И это количество, стало гордостью школы. Когда оказывались какие-либо простои, Саша Злыдень очень остро ставил вопрос о том, что бумаги перестают поступать, и тогда Слава Деревянко с Семечкиным Толей составляли график «пропускания через Советы», чтобы бумага поступала для дыропро-калывания, чтобы работы в отчетности своей вырастали.
      После уроков Толя Семечкин приходил в секретарское свое присутствие и несколько часов кряду работал.
      – Вы по какому вопросу? – спрашивал он со всей серьезностью у какого-нибудь второклассника.
      – А чего он лезет? – мычал второклассник.
      – Бумага есть?
      – Какая бумага? Он дерется палкой, а не бумагой.
      – Нужна бумага, а потом будем разговаривать. Здесь же был штат помощников-писарей, которые помогали оформлять бумаги: жалобы, докладные, рапорты.
      – Все должно быть по закону оформлено, а иначе дело не примем, – объяснил малышу помощник Семечкина. – Пиши бумагу.
      – Я не хочу писать,- оправдывался второклассник, оставивший на секунду игру в мяч на зеленой траве.
      – Нет, так не выйдет, раз пришел – пиши! Малыш писал под диктовку: «Докладная. В связи с тем, что меня Женька ударил палкой, докладываю…»
      – Дату ставь!
      – Что?
      – Дата – это число. Вот так. А теперь жди очереди в коридоре. Ты будешь семнадцатым. Уйдешь – разбирать будем за уход.
      В коридоре толклись жалобщики, инициаторы, рационализаторы, представители комиссий, клубов, отрядов. Им разрешалось в период ожидания готовить домашние задания, разучивать песни, выполнять разовые поручения, пришивать пуговицы, писать письма родителям и придумывать предложения об улучшении жизни школы будущего. Иногда, за особые заслуги, ожидающим разрешалось дыропрокалывание, если бумага была не очень ответственная, например, справки о количестве запятых, не проставленных в диктантах, или сведения о перетягивании каната в аттракционах на приз стенгазеты «Сыроежка и семь гномов».
      Ответственные бумаги, как правило цветные и глянцевые, в порядке большого поощрения дырявили особо отличившиеся воспитанники. Таким образом, приобщение к бумажному делу стало делом чести. Поэтому и несказанно счастливы были работники интерната Петровна, Чирва и Гришка Злыдень, чьи дети и внуки наслаждались продырявливанием ежедневно.
      – Ото хоч диты наши поживуть, – всякий раз приговаривал Злыдень, встречаясь с Петровной. – Сидять соби у тепли и клацають машинками.
      – Ото ж и я кажу, – отвечала Петровна. – Ну прямо як у сельсовете: ничего не роблять, а сидять у холодочку, хоч зараз их в контору посылай.
      – А шо ты думаешь, як що так и дальше пиде, тоди контора никуды не динеться. Хто с малолетства отак приучен до бухгалтерии, шо ж його до станка ставить или на столбы кидать? Ни, такого не бувае.
      – А мий так и на выходной бере машинку и клацае дома. Усе переклацав, уси газеты, конверты, яки булы. Учера полиз фотографии клацать, да не дала йому, хай хоть шо-нибудь цилим останется.
      – Раньше, бувало, не дозовешься: и по рыбу ходив, и у поли на буряках копийку заробляв, а тепер тильки до чистой работы тягнеться, от, сукины диты, як попривыкали быстро до новой жизни.
      – Я тике ось шо думаю, Петро, а хто буде у поли, як що уси машинками стануть клацать? Шо йисты люди будуть? Бумажки?
      – Ас городу будут приезжать робыть. Зараз тильки на уборку, а потом и сеять, и полоть приучаться. Все наоборот буде. Городьски будут у поли, чи жариться на сонци, а чи мерзнуть пид дождем, а сильски тико считать будуть.
      – К тому, мабудь, дило иде, – вздохнула Петровна. – Може, це и правильно. А то мы як чорты робимо, а воны зо всима удобствами живуть. Де тут справедливость? А як що городьски не захочуть робыть, що тогда?
      – Заставят. Силою заставят. Бачила, як ця чертова дитвора обучается душу выколачивать, хуже той милиции…
      – Да яка там милиция, такого сроду не було, шоб от так всим скопом над одним измываться. Сказано у библии: уси против одного стануть. Сын пийде против отця, дочка против матери…
      – Та при чем тут библия? – перебил Гришка. – Це коллектив вооружается…
      – И все на бумагу беруть, на карандаш, бачила, уси в папках раскладени лежать… Ще деруться за ти бумажки…,
      Петровна была права: бумажное дело стало самым почетным, а среди бумажных дел самым ответственным было протоколирование разбирательств.
      В разбирательствах сразу несколько бумаг слеталось со всех концов. Разбираемый писал объяснительную. К ней прилагались: рапортичка класса, заявление дежурного, докладная классного руководителя, санкция дежурного учителя и т. д.
      – Что у нас по плану? – спрашивал Слава Деревянко на одном из заседаний, подтягивая штаны.
      – Ребров сегодня,- докладывал Семечкин.- Бумаги все подколоты.
      – А педагогов пригласили? – спрашивал Слава.
      – Идут педагоги. И директор идет.
      Вошел Ребров. Голова у него похожа на каску. Тяжестью отдает от нависшего лба над голубыми глазами. Ребров силой своей неуемной не пользуется, потому как добр. И не сопротивлялся, когда его с теми сухарями треклятыми схватили.
      – Ну, Ребров, стань на середину! – приказывает Слава. Ребров переминается с ноги на ногу. Ступни у него вовнутрь, руки к животу жалко прижаты.
      – Рассказывай. Время не тяни. У нас еще семь человек сегодня.
      – А что рассказывать?
      – Где сушил сухари, для чего домой их возишь?
      Ребров молчит. Щеки его алеют. Уши пожаром горят.
      – Давайте акт, – командует Слава. Семечкин зачитывает:
      – Шестнадцатого ноября сего года ученик шестого класса Ребров Костя был пойман с поличным: сушил на батареях сухари. Когда спросили: «Для чего?» – ответил: «Бабушке».
      – Ну, объясняй, Ребров, как ты мог докатиться до такого?
      – Сухари! Надо же такое придумать! – смеется Слава.
      – Нет, ребята, здесь не до смеха, – останавливает Шаров Славу. – Объясни нам, Ребров, понимаешь ли ты, что нельзя заниматься хищением? Ты понимаешь, к чему это может привести? Сегодня сухарик взял, а завтра что? Буханочку? А послезавтра – мешочек с мукой! А потом что? Тюрьма. И никакая бабушка тебя не спасет.
      – Да врет он насчет бабушки,- вставил Саша Злыдень. – Сам хрумкает по ночам.
      На этот раз Ребров сорвал заседание. Неожиданно он разревелся. Закрыл глаза руками и убежал со средины. Реброва задержали, посадили слушать следующие разбирательства.
      – Зачитайте акт о хищении за шестнадцатое ноября, пятницу! – приказал Слава. Семечкин читал:
      – …установлено, что всего приготовлено к выносу за пределы территории: хлеба – двенадцать кг, конфет – пять кило, банок стеклянных – восемнадцать, полотенец – шестнадцать, простыней – шесть, карандашей – сорок четыре, напильников – шестнадцать, молотков – тридцать один, водопроводных кранов – двенадцать.- Список был длинным и заключался подсчитанной суммой – шестьсот рублей две копейки.
      – Что же останется от школы будущего, если вот так тянуть? – задал вопрос Слава Деревянко.
      – А шо, я один тяну? Все тянут! – решительно заявил Ребров.
      – Может быть, и я тяну? – спросил Слава. Ребров молчал. Все молчали. Слава улыбнулся.
      – Так, следующий – американец, – сказал Семечкин.
      – Я хотел бы вас предупредить, – поднялся Барон, – Эдуард недавно приехал в нашу страну. С ним надо поосторожнее…
      Эдуард Емец, тринадцатилетний репатриант, вышел на середину и решительно заявил что он ни в чем не виноват, но готов дать необходимые пояснения.
      Бойкая уверенность не пришлась по вкусу обществу.
      – Ты стань как положено! – сказал Слава.
      – А я как стою?
      – Покажи ему, Семечкин, как надо стоять. Семечкин выдернул руку Эдуарда из-за пояса и опустил ее вдоль брюк.
      – И ноги вместе, – сказал Семечкин, подбивая своим ботинком ногу Эдуарда. Мальчик пожал плечами.
      – В праздничные дни Великого Октября, – читал докладную Семечкин, – Емец Эдуард, ученик шестого класса, пользуясь незавезенной сапожной мазью, купил в сельпо три коробки мази и за десять копеек продавал раз начистить и скапитулировал на этом три рубля.
      – Во-первых, не скапитулировал, а скопил, наверное, – спокойно пояснил Емец.
      – Не умничай. У нас свои понятия, и ты нам свои буржуазные понятия не навязывай – не выйдет!
      – Я ничего не навязываю. Объясните, в чем вы меня обвиняете?
      – Объясним. Во-первых, ты в день Великого Октября торговал. Наживался на том, чего у нас не хватает. Ты рассчитал все!
      – Я честно заработал и помог выйти из трудного положения детям, Я никогда не позволю взять чужого, а у вас это считается нормой. Вы берете и у государства, и у товарищей. Это намного хуже, чем честно делать бизнес!
      – Ты язык не распускай! – сказал Слава. – Ты знаешь, что такое коллективизм? Это значит – все отдать товарищу!
      – А почему ты все только отбираешь у товарищей, а ничего им не отдаешь?
      – А что я отбираю?
      – А все! Тебе малыши свои конфеты отдают, думаешь, я не видел? Ты и повидло в банках брал, и сгущенку.
      – Ну вот что, Эдуард, сейчас о тебе речь идет, а не о Славе. У нас высшая справедливость: первый в совете и первый в ответе! Ты должен жить по нашим законам, и мы тебя научим жить по нашим законам, – это Шаров оборвал репатрианта.
      К Эдуарду прикрепили Семечкина и Злыдня для проведения политико-воспитательной работы.
      Когда заседание закончилось, Слава сказал Семечкину:
      – Продал меня буржуй: сегодня ночью темную ему устройте. Только без меня, понял?
      – Понял,- сказал Семечкин. – Может быть, тебе признаться?
      – В чем?
      – Ну, насчет сгущенки…
      – Дырокол несчастный! – сказал Слава своему приятелю. – У меня авторитет. Понимаешь, авторитет у меня. Я главное лицо в интернате. – Слава вытащил две банки со сгущенкой. Продырявил обе и одну протянул товарищу: – Пей.
      Семечкин отодвинул банку. И тогда Слава пояснил:
      – Для начальства это не считается хищением. Из наших на нас никто пальцем не покажет: знают, что нам положено. А из-за чего мы с тобой днями и ночами колотимся тут?
      – Чтоб справедливость была, – робко сказал Семечкин.
      Слава расхохотался. Он держался за живот и ерзал по столу, выжимая из себя смех.
      Может быть, все и не так было. Может быть, Слава так откровенно и не смеялся, но то, что он стал раздражать всех, и прежде всего воспитателей,- это уж точно. И педагоги зароптали. Даже Дятла возмутило то, с каким пренебрежением предводитель детского общества разговаривал со взрослыми. Однажды он обратился к Славе: «Надо проработать моих нарушителей – Полухина и Щипаева». Слава ответил сухо:
      – Оформляйте.
      – Все оформлено давно.
      – Обратитесь к Семечкину.,
      – Обращался к Семечкину. Говорит, в порядке очереди!
      – Правильно говорит. Справедливость должна быть. Волков вскакивал, когда входил детский вождь.
      – Смирно! – командовал он. И – к Славе: – Что прикажете?
      – Почему сведения о неуспевающих несвоевременно даете?
      – Как несвоевременно? Семечкину передано все.
      – Я не у Семечкина спрашиваю, а у вас. Я пойду к директору.
      У директора Слава продолжал:
      – Мы не выполнили ваших указаний потому, что учебная часть сорвала мероприятия. Я прошу вас принять меры.
      – Хорошо, приму.
      – И скажите, чтобы Николай Варфоломеевич не нарушал порядка, а то несправедливость будет, если он без очереди на разбирательство придет.
      – Скажу.
      Слава щелкнул каблуками и шепотом добавил:
      – На меня там анонимка поступила. Не давайте ей ходу, а то на голову сядут. Говорят, что мы с вами все тянем из интерната, я – сгущенку, а вы – простыни и горбыль, и еще половики, говорят, отвезли в район…
      – Ну вот что, Слава, ты во взрослые дела свой нос не суй. Иди.
      Слава снова щелкнул каблуками. Директор вызвал меня:
      – Что там у вас со Славой?
      – Анонимное письмо, – сказал я. – Надо что-то делать. Коррупция настоящая. Я не думал, что так быстро все выродится.
      – Вот что, – сказал Шаров. – Ни слова нигде. С нас штаны снимут, если узнают, что мы такую волю дали детям.
      – А как же справедливость?
      – Какая справедливость! Наломали дров – придется расхлебывать.
      – Надо потихоньку лишать привилегий, – предложил вошедший Дятел. – Сначала комиссию распустить, а потом дыроколы спрятать.
      – Дыроколы оставить, – сказал Шаров. – Не все сразу, а то опять наломаем дров. Нужно потихоньку эту демократию вышибать из мозгов.
      – Может, усилить политико-массовую работу?
      – Это хорошо, – сказал Шаров. – Но и это не главное.
      – А что же?
      – Закрыть надо все творческие мастерские, и прежде всего эти самые, художественные! От искусства все беды идут! В поле всех сволочей. В черный труд поголовно! Траншеи рыть! Держаки пусть строгают, чтобы дурь вышла. Напильниками гайки хай обтачивают, чтобы мозги прочистились, – вот это и будет демократия, черт бы ее побрал!
      – Что ж, чередовать творчество с репродуктивной деятельностью – это мысль, – Смола сказал.
      – Никаких чередований! – заорал Шаров. – Без чередований! Один голый черный труд!
      – Черный труд – это прекрасно. У нас его почти не осталось, но найдем, придумаем чего-нибудь, – это я поддакнул.
      – Опять за свое! – расхохотался вдруг Шаров.
      Я следил за Шаровым. Нет, не случайно так открыто рассмеялся Шаров, что-то созрело в его мудрой голове. Так оно и было.
      – Пойдем! – сказал он.
      Мы решили, что Шаров нас на конюшню приглашает. Нет, он направился в комнату актива. По пути крикнул Петровне:
      – И вы с нами!
      В комнате сидели двадцать человек и под руководством Семечкина осваивали новую партию дыроколов.
      – Так, ребятки, – сказал Шаров. – Мы вас побеспокоим! Комната нам нужна эта. Некуда грязное белье складывать. А тут самый раз – место сухое, глуховатое.
      – А как же дела? – спросил Семечкин.
      – Придумаем что-нибудь, – успокоил директор и уже Петровне: – Сносите-ка всю рвань сюда, и побыстрее.
      Когда белье, сношенные носки, чулки, кофты были сложены на ящиках с кружочками, Шаров сказал нам с Волковым:
      – Вот и все. Конец демократии…
      Я, должно быть, побелел. Шаров впился в меня своими глазами. Я взял его за руку и тихо, но напористо потащил к себе в кабинет. По пути я слагал речь. Обвинительную. Я все хотел вывалить ему. Когда мы вошли в кабинет, Шаров преобразился.
      – Вы должны меня выслушать, – глухо проговорил я.
      – Ох и надоел же ты мне со своими теориями! – рассмеялся он.
      – Нет! – зарычал я. – Вы должны меня выслушать! Я думал, из меня речь польется плавная, аналитическая, а я всего лишь тихо промямлил:
      – Без самоуправления я работать не смогу…
      – Делай чего хочешь, – махнул рукой Шаров. На лице его была печаль, точно его кровно обидели.

14