Они оба стояли и молчали, пораженные этим ее признанием, этой ее тирадой.

После Лондона Эмма занималась с мужем любовью считанное число раз — пальцев одной руки хватит, — и ни разу не обходилось без унизительных моментов: после Лондона Зак терял эрекцию как раз в самый решающий момент. Они оба были близки к отчаянию от того, что хороший преподобный Хотчкис никогда не мог исполнить свой супружеский долг так же хорошо, как плохой преподобный Хотчкис, хотя Эмма всегда любила своего мужа — и в лучшие времена, и в худшие.

Ей было знакомо то удовольствие, что могут извлечь из общения друг с другом мужчина и женщина. Особенно сейчас, когда у нее была возможность вспомнить, что это такое. Это было хорошо, и это было нормально. Однако она мало что знала, если знала вообще, о том, что произошло с ней несколько минут назад. Она лишь точно знала, что это — ненормально. Глубже исследовать предмет она не желала. Она всегда полагала, что разнообразие удовольствий ограничивается пределами спальни, что мужчина должен быть сверху и что все должно происходить в темноте.

Но Стюарт сам был воплощением мрака, открыто гордящегося тем, что он — мрак.

Эмма опустила голову в молчании. Когда она решилась взглянуть на него, то увидела, как он из выдвижного ящика стола достает целую связку свежих шейных платков, все из темно-синего, почти черного шелка. На изготовление любого из них ушло несколько больше ткани, чем на галстук среднестатистического англичанина. Они были более объемные, пышные — если Эмма правильно помнила, такие галстуки назывались французскими. Один из платков он обернул вокруг воротника рубашки, другие — скользкие блестящие змейки — запихнул в саквояж. Отлично. Полная экипировка жителя преисподней — даже змеи вокруг шеи не забыты.

Он начал завязывать свой новый галстук. Эмма не знала, куда делся старый.

Она отвела взгляд, обвела глазами комнату, стараясь обрести душевный покой, почувствовать себя лучше. Номер выглядел в точности как ее собственный, только тут было одним окном меньше. Она была удивлена тому, что номера их располагались совсем рядом. Он снял целых три номера, чтобы ему никто не мешал. Спал он в этом номере. Эмма увидела, что он вполне способен аккуратно завязать галстук, не глядя в зеркало. Кровать его оставалась неприбранной — горничная еще не приходила, — и все эти мятые простыни выглядели как-то провокационно. «Он мечется во сне, — решила она, — сбивает простыни».

Между тем Стюарт бросил в саквояж еще кое-что: новую, в упаковке, рубашку, аккуратно сложенный жилет, запасной воротничок. Потом он внезапно начал рыться в саквояже и вытащил оттуда стопку бумаг. Он скатал их, перевязал лентой, затем швырнул на пальто, лежавшее рядом с саквояжем, очевидно, решив нести их в руке. Затем он развернулся к ней спиной и подошел к раковине. «Никакого нижнего белья», — заметила Эмма. Он забрал все с кровати, из тумбочки, с пола, но белья не было. Зак всегда спал в ночном колпаке. Выходит, что не все мужчины его носят.

Возле раковины он взял расческу с серебряной ручкой, украшенной затейливой монограммой, черепаховый гребень, щетку, чашку для бритья с засохшим мылом на дне, складное лезвие и помазок, все это бросил в чашку, завернул в небольшое полотенце, затем всю связку уложил в несессер, лежавший возле кувшина, туда же последовали зубная щетка и коробка с зубным порошком, затем защелкнул несессер и проверил, надежно ли тот закрыт.

Обернувшись, Стюарт зашвырнул в саквояж и несессер. Осталось лишь ему самому одеться, и сборы были завершены.

Стюарт натягивал сюртук, и Эмма вдруг поразилась тому, каким обычным человеком он выглядит. Ничего дьявольского — нормальный смертный, хотя и довольно красивый.

— Где же все? — спросила она. Он как раз застегивал жилет.

— Все? — недоуменно переспросил он, поднимая глаза.

—Ваши, — сказала она и замолчала в нерешительности. Он, кажется, не обиделся, поэтому она решила продолжить: — Ваша команда, мой капитан. Ваш эскорт. Не думаю, что вы куда-то можете отправиться, не прихватив с собой с полдюжины слуг.

Он ответил вопросом на вопрос:

— Откуда деревенская женщина знает такие слова, как «эскорт»?

— Я была замужем за ученым человеком двенадцать лет. — Не будучи пьяным, Зак поражал своим умом. Даже когда он был пьян, он бывал очень умен. Четыре года в Лондоне с множеством достаточно грамотных шалопаев.

Стюарт помолчал, словно впитывая информацию, нахмурился расправил пальто и сказал:

— Я позвоню вниз. Мой «эскорт», как вы их называете, доставит сюда мой экипаж. Как называется та ферма, куда мы едем?

— Станнелов. Ферма Станнелов.

— После них нам следует заехать к вам? У вас есть одежда, которую вы бы хотели взять с собой?

Одежда. Вот смех.

— Юбка и блузка в мешке, который вы уложили в свой саквояж. Еще у меня есть то платье, которое вы уже видели в банке, и вот это платье, что на мне, — с церковного благотворительного базара. — Тут ей в голову пришла блестящая мысль. — Вам придется купить мне что-нибудь получше, если вы хотите, чтобы я обманула вашего дядю.

— Конечно. А в чем вы спите?

Конечно? Он на самом деле собирается купить ей одежду? Эмма хмуро посмотрела на него.

— Это не ваше дело.

— Я забочусь о вашем комфорте, — с упором на последнем слове сказал он. — И я заметил, что у вас нет ночной рубашки. Вы хотите заехать к себе, чтобы взять ее? — Он засмеялся, не пытаясь более сдерживаться. — Мне нравится извращенный ход ваших мыслей. Очень нравится. Все в вас кричит о сексуальности.

— Мои мысли никакие не извращенные! Сам вы такой! Вы спросили меня о ночной рубашке.

В ответ он всего лишь улыбнулся.

— Прекрасно. Не спите в рубашке. Спите голой. На самом деле я бы предпочел видеть вас спящей голой, хотя зимой в этих краях бывает довольно холодно.

— Я... — В каком месте она совершила оплошность? -Я сплю в рубашке мужа. Своей у меня нет.

— Он не купил вам рубашку?

— Он... Ему нравилось, что я люблю спать в его.

— Тогда вы можете спать в моей.

— Нет! — Она представила весь этот тяжелый белый шелк, струящийся по ее телу, это... это... Господи! Она не знала, как быть. Она не могла носить ночную рубашку виконта Монт-Виляра. Или могла? — У Зака была фланелевая. Она...

— Она была ночной рубашкой бедняка, — закончил он за нее. — Эмма, так ли нам нужно всюду таскать вместе с собой вашего мужа? Как я понимаю, он не всегда был таким уж сокровищем. Давайте не брать его рубашку. Спите в моей. Она вас не съест. — И он слегка засмеялся. — Я говорю всего лишь о ночной рубашке. Рубашка — вещь безвредная. Она будет вам великовата, но в ней вы будете чувствовать себя тепло и уютно. А в Лондоне мы купим вам очень и очень симпатичные вещи.

Да. Она нахмурилась. Нет. Он собирается купить ей очень симпатичные ночные рубашки? Нет, он хочет сказать, что купит ей красивую одежду, чтобы она могла убедить его дядю расстаться со статуэткой и серьгами. Чтобы дядя поверил, что она и в самом деле продает произведения искусства из-под полы. Очень симпатичная одежда. Это же здорово, не так ли? Стюарт оплатит счета. И это здорово. Все это совершенно безвредно. Она просто валяет дурака. Тем более что ей нравится красивая одежда.

Так почему же она чувствовала себя так неловко? И почему снова злилась?

До нее дошло.

— Не думайте, что это вам что-нибудь даст.

— О, я не думаю, — тут же ответил он и с улыбкой покачал головой. Затем заговорщическим тоном добавил: — Я очень ловок. И если я хочу что-нибудь получить, посторонняя помощь мне обычно не требуется.

Верно. Эмма моргнула. Вот почему она чувствовала злость. Он уже получил то, что хотел, не расщедрившись даже на нежное слово. Всего лишь с помощью стула и шейного платка. Что с ней было не так? Он что-то такое понимал лучше, чем она. И, о проклятие, намеревался это против нее использовать. А у нее было такое суеверное чувство, что если она как можно скорее не разберется в том, в чем разбирался он и ничего не смыслила она, то снова окажется с ним в постели.

Он взял пальто и саквояж. У Эммы руки оказались непривычно пусты. С Заком ей приходилось все нести самой, а частенько еще и поддерживать мужа.

Она бросила в последний раз взгляд на Стюарта и сказала:

— Я не хочу никуда ехать. Я не хочу ехать в Лондон и обманывать вашего дядю.

— Мы уже это обсудили. Почему вы теперь увиливаете от ответственности?

— Потому что сама по себе идея очень глупая.

— Что же в ней глупого?

— Это опасно.

— И меня грабить было опасно.

— Я этого не понимала.

— Вот как? Получается, обманывать моего дядю более опасно, чем обманывать меня?

— Я не знаю. До какой черты ваш дядя способен дойти? Станет ли он стрелять, если догадается, что его водят за нос? Он склонен к насилию?

Стюарт нахмурился.

— Точно я не могу сказать. Если он похож на моего отца, то да, склонен. Но вы уже имели дело с подобными людьми в Лондоне и знаете, как с ними следует себя вести.

Она отвернулась. Да, она знала, как поступать в подобных случаях.

— Пузырь-пустомеля, — пробормотала она.

— Что?

— С такими надо обращаться так: заставить их применить оружие и поверить, что они кого-то убили.

— Так, интересно. Мы заставим Леонарда решить, будто он кого-то убил? Кого же?

— Вас или меня. Один из нас стреляет в другого до того, как Леонард успевает осознать, в чем дело. Мы используем холостые патроны и пузырь с кровью индюшки, который нужно успеть положить в рот как раз перед выстрелом. Затем вы раздавливаете пузырь зубами — и вот, вы весь в крови.

Он засмеялся.

— Господи, дайте мне пролить кровь за Леонарда. Но как он узнает, что я умер? Я хочу сказать, что я ведь член палаты лордов и должен быть там при следующем голосовании. Такие сведения публикуются в газетах.

— Леонард ни о чем не узнает. Если все пойдет как надо, мы отправим его в какой-нибудь дальний уголок мира, что бы он там до конца жизни прятался. В Тимбукту, например.

— Видит Бог, все это обещает стать довольно веселым приключением. — Стюарт был в восторге. — Я не просто получу назад мою собственность, я буду избавлен от необходимости вообще в своей жизни встречаться с Леонардом. Не могу дождаться, когда наконец смогу пролить за него кровь.

И снова эта странная мелодика речи! Чем больше она с ним говорила, тем меньше замечала особенности его интонационного рисунка. Она велела себе слушать повнимательнее, чтобы понять: то ли она стала привыкать к его речи, то ли он стал говорить более гладко.

— Только помолитесь о том, чтобы не пришлось пролить собственную кровь, — сказала Эмма. — Это совсем не шутка — то, что вы задумали, Стюарт. Мне бы очень хотелось отговорить вас. Вы просто не можете учесть всех возможных поворотов. — Она помолчала, потом с неохотой добавила: — Однажды у нашей «мишени» оказалось настоящее ружье. Никто не знал. Он ранил четверых, меня в том числе. Стюарт стал очень серьезен.

— Я рад, что вы выжили. Куда вас ранили? Я никаких шрамов не вижу.

— Вот сюда. — Она подняла волосы над виском. — И если я действительно легко отделалась, то другие десять человек, которые в этом были задействованы, пострадали весьма серьезно. Фактически я одна вышла сухой из воды.

И как только она произнесла эти слова, что-то внутри ее содрогнулось, что-то, что она удерживала, напрягая мышцы груди до тех пор, пока это ощущение не проходило. Сталь. Зак любил повторять, что она сделана из стали. «Ты такая сильная, Эмма. Будто вся твоя крепкая, гибкая спина, весь твой позвоночник сделан из дисков особо прочной стали. И характер у тебя такой. Мне нравится твой крепкий характер».

А ей нравилось то, что ему это нравится. И то, что он умел играть словами. Любому фермерскому сынку было до Зака далеко, как до луны.

Доверие. Уверенность. Когда-то в ней было столько уверенности! «Игры в доверие». Жестокие игры. Игры уверенных в себе людей. Больше она себе так не доверяла. И быть может, для жизни это было не так уж плохо.

Не доверяла она и человеку, что стоял перед ней. Стюарт стоял и смотрел на нее, нагруженный саквояжем, документами, своим роскошным и ее потрепанным пальто, своей шляпой и перчатками. Перед ней был тот мужчина, которого она встретила в банке.

— Так мы идем? — спросил ее совсем недавний любовник.

— Конечно, — сказала она и подобрала свою бесформенную юбку, будто это было бальное платье. Когда-то она носила и бальные платья. Она мысленно покачала головой. Она отдалась ему, как овца во время гона. Она до сих пор не могла понять, почему это сделала. Как это случилось?

А потом стало еще хуже. Когда он потянулся к дверной ручке рукой, нагруженной саквояжем, он вдруг поморщился и схватился за плечо. Начал растирать мышцу. Он постоял пару секунд, а потом уселся прямо на саквояж.

— Что случилось? — спросила она, видя, что он вставать не собирается.

— Плечо. Я думаю, вы его действительно крепко прикусили.

— Я? Нет! Это у вас подагра!

— Хорошо. — Он бросил на пол пальто и принялся расстегивать сюртук.

— Перестаньте, — сказала она. — Я не желаю видеть вашу грудь.

— Мое плечо. Я хочу, чтобы вы увидели то, что сделали.

Он наполовину расстегнул сюртук, освобождая плечо, и расстегнул верхние пуговицы рубашки, ослабив узел галстука.

Эмма отвернулась.

Но боковым зрением она успела ухватить кусочек его шеи и верхнюю часть груди — совершенно замечательную из-за развитой, как у атлета, мускулатуры. С черным курчавыми завитками по центру. И когда он выставил вперед свое скульптурное плечо, она увидела следы зубов, впившихся как раз в мускульный бугорок. Следы были глубокими, несмотря на то что кожу зубы не повредили.

— Посмотрите на это! — сказал он, смеясь. Эмма прикусила губу.

— Может, это не я? — Действительно, может, он сделал себе татуировку, чтобы рождать в своих партнершах чувство вины.

— Не может.

— Э-э... — Эмма не знала, что полагается говорить в подобных случаях. — Руки-то у меня были несвободны, — да, тут она все правильно сказала, — а я... хотела почувствовать вас и... — Эмма замолчала, тупо уставившись на оставленные ею следы, спрашивая себя, как она до этого дошла, — ваше плечо оказалось самым доступным. И потом оно было такое... красивое. — Вот она сразу во всем и призналась. — Мне захотелось... его почувствовать.

— Ну что ж, спасибо.

Она посмотрела ему в глаза.

С довольной улыбкой он застегивал рубашку.

— Сказать по правде, — со смехом признался он, — я в тот момент едва ли заметил ваш укус. Я был слишком занят другим. Но ладно, принимается. Вы не очень сильно кусаетесь, хотя, честно говоря, я бы предпочел, чтобы вы совсем не кусались.

— Простите. — Впредь она будет более осторожна. Господи, о чем это она! Это больше не повторится! Но в любом случае причинять другим людям боль без особой на то нужды нельзя.

— А мне не жаль, — сказал он, глядя на ее опущенную голову. — Никаких сожалений и никаких извинений. Все это было чертовски здорово. Вы такая маленькая норовистая лошадка. Маленькая не значит плохая. Вы — прелесть.

—Я не такая. Я просто нормальная женщина. Он улыбался, и в глазах его плясали огоньки.

— Которая кусается. — Он засмеялся. — Добро пожаловать в реальный мир, Эмма. В этот мир, полный разврата.

Эмма против воли улыбнулась. Во всем этом было что-то смешное, а не только заставлявшее смущаться и краснеть. Если он смеялся над ней, дразнил ее по поводу того, что она сделала...

А что она сделала? Укусила мужчину. Чуть-чуть. В плечо.

Она укусила его. И она лизала его палец. Где-то лет с семнадцати ей ни разу не приходила в голову эта опасная мысль: мужчины могут быть приятными. На вкус. Может, не все. Но ее мужчина — точно.

Поправив галстук, он еще раз спросил:

— Так мы идем?

Она кивнула, чуть более покорно, чем раньше, но апломба все же не растеряла.

— Да, идем, — сказала она и выплыла, придерживая подол необъятной юбки с королевским достоинством. Она знала, как надо говорить, как двигаться, как держаться. Она это помнила. И как приятно было легко, словно вальсируя, проскользнуть мимо виконта Монт-Виляра в открытую дверь.