Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Искусство соблазна

ModernLib.Net / Исторические любовные романы / Айвори Джудит / Искусство соблазна - Чтение (стр. 8)
Автор: Айвори Джудит
Жанр: Исторические любовные романы

 

 


Он оставил палец где был — поперек ее рта — и стал смотреть на нее с таким видом, будто она задала ему задачу. Затем, слегка нажимая, с помощью того же большого пальца он чуть оттянул ее нижнюю губу, приоткрыв таким образом рот. Она ничего не предпринимала — не пыталась отвернуться, не пыталась сжать губы, и от этого ей уже становилось за себя стыдно. Она уже попробовала его палец на вкус, намочила его и теперь все силы употребила на то, чтобы не сделать этого снова.

Ей хотелось лизнуть его палец. Как это было странно, как противоестественно!

Это будут самые долгие две минуты в ее жизни, решила Эмма, поскольку в течение первой минуты он просто смотрел на нее, чем пугал сверх всякой меры. Пугал, интриговал, заставлял испытывать дрожь — то ли от страха, то ли от волнения. Что бы он при этом ни замышлял, она видела по его глазам — он был способен исполнить не дрогнув. Что-то из области секса. Она это чувствовала, она это видела, хотя его замысел оставался ей непонятен и от этого завораживал, лишал воли, сковывал движения. Она не могла оценить степень опасности, хотя он, Эмма была абсолютно в этом уверена, взвешивал и оценивал каждую ее реакцию, словно все заранее было так или иначе известно, отклонения — минимальны. У него было существенное преимущество в том, что касается опыта, и в том, что касается отсутствия добродетели, если это можно назвать преимуществом. Так что он делал? Оценивал свои шансы быть искусанным?

Она почувствовала, как его палец скользнул по краю нижней губы, затем вниз, под подбородок. Ей вообще-то хотелось вонзиться в него зубами. Она так и сделала. Когда он стал вновь поднимать палец вверх, зубы ее ухватили и сжали кусочек плоти, но не сильно, лишь чуть-чуть, и, закрыв глаза, она провела по пальцу языком.

Немедленно пальцы его сжались, и теплая ладонь легла ей на щеку и подбородок. Она вздохнула — стремительная волна наслаждения прокатилась по телу. На мгновение она даже ослепла, настолько острым было ощущение.

Но уже в следующую секунду ей стало неприятно. Она отклонила его руку единственным ей доступным способом — сомкнув влажные губы и оттолкнув ими его большой палец. Все это очень походило на поцелуй. Их глаза встретились. Они просто молча смотрели друг на друга.

Затем, совершенно неожиданно и почти к ее разочарованию, он разрядил напряжение тем, что вздохнул, а затем и засмеялся тихо. Он убрал свой палец, покачивая головой и посмеиваясь.

Он оставался в такой позе: преклонив одно колено, глядя вниз с выражением раскаяния или вины — или того и другого. Затем, с таким видом, будто может одним словом перечеркнуть все, что было им сказано или сделано, он подался вперед, выпрямляясь на коленях так, что его голова оказалась вровень с ее головой, и сказал:

— Правда в том, что я хочу поцеловать вас вот так. Позвольте мне.

Позвольте? Он просил у нее разрешения?

Если и так, то ждать, пока она его ему даст, он не стал. Ладони его направили ее лицо, и он прижался губами к ее губам — к губам женщины, которая уже была одурманена, сбита с толку, растеряна до-дрожи. В то время, как она была просто не в состоянии в силу определенных, достаточно необычных, обстоятельств ничего предотвратить, виконт Монт-Виляр прижал свои губы к ее губам.

И он не просто хотел сорвать с ее губ эдакий легкий поцелуй, чмокнуть ее, нет, он хотел другого. Его палец снова вернулся к ее нижней губе, слегка отодвинул ее, нежно приоткрыл ей рот, и тогда он вошел в ее рот языком, и палец его тоже был частью поцелуя, он двигался во влажных недрах ее рта, с внутренней стороны нижней губы, затем попал в рот, затем вышел из него. Ей казалось, что лицо ее все отдано ему во власть, и это чувство было столь же пугающим, сколь изысканным. Пальцы его другой руки — кончики пальцев — погружались в ее волосы, поглаживали затылок, шею, скулы. Он взял ее лицо обеими руками. Господи, все это было так чудесно, так волшебно-приятно, так ни на что не похоже, что Эмма вообще не знала, что делать.

Зато он знал: его рот, и его палец, и его язык. Господи святый, такой обжигающе-страстный, полный такого явного, такого сильного желания! Не ведающий стыда, смущения, самоограничения. Открытый в своей жажде. Эмма чувствовала, что не может быть ему здесь равноценной партнершей, она лишь млела и таяла. Она позволила ему вот так ее целовать, но ведь она не стала целовать его в ответ? Должно быть, все же стала, ибо она сама открыла ему свой рот, одурманенная, пораженная тем, что делает, смутно сознавая, что должна поступать совсем не так. Она имела дело даже не со Стюартом, а с его влечением к ней, с его сексуальностью — мрачной, нарочитой, изысканной, как все прочее в нем, как его вкусы в одежде, например. Она, эта его сексуальность, была настолько самодостаточной, что не нуждалась в контроле сознания или совести. Стюарт Эйсгарт не знал иных границ, кроме границ своих потребностей. И вот сейчас ему хотелось вот так щедро, расточительно целовать женщину, лаская ее лицо, проникая языком ей в рот... женщину, которая была привязана к стулу.

Потом ему захотелось насладиться ее бедром — внутренней его частью, ибо кончики его пальцев заскользили там, со стороны внутреннего сгиба колена и выше, отчего внутри ее что-то упало, но при этом страх заставил ее дышать быстро и мелко. Она была недалека от паники. Он — не фигурально, а буквально — поймал ее вздохи своими губами, и рука его послушно исчезла с ее бедра. Хорошо.

Он повернул голову, стоя перед ней на одном колене. Поцелуй как освобождение от маленького страха. Как приятно. Эмма дала волю ощущениям. Сколько времени прошло с тех пор, как ее последний раз целовал мужчина? Она не могла припомнить. А когда бы ее целовали вот так? Никогда. Поцелуй Стюарта был по-особенному теплым и крепким... и таким вкусным — будто сахарная голова таяла у нее на языке. Язык его двигался у нее во рту не так, как она привыкла: казалось, ему действительно интересно исследовать все потаенные уголки ее рта, в движениях его языка не было ничего от имитации соития. Она вдыхала его запах — пряный и острый, такой нежный, что ей временами казалось, что это то, что помнит кожа о душистом мыле, но запах был таким своеобразным, таким непохожим на другие, что она уверила себя: так мог пахнуть только он.

Стюарт Эйсгарт оказался самым чувственным мужчиной, что она в жизни встречала. То, как он выглядел, какой исходил от него запах, какими были текстура и, увы, вкус его кожи — все это было словно создано для того, чтобы возбуждать в ней все возможные чувства и ощущения из разряда сексуальных. Ей казалось, будто тело ее — дом, а он таинственным образом проник в него и осветил каждый уголок.

Когда-то, она уже не понимала, когда именно это случилось, рука его вернулась к ней на колено. Сухая, теплая, привыкшая повелевать. Всего-навсего рука на колене. Для равновесия. Для чего же еще? И тем не менее ее обуяла паника. Он понял это и нежными поглаживаниями разогнал страх. Его большой палец поглаживал ее под коленом — два мазка: один успокаивающий, второй... Второй принес с собой сильнейший ток крови, приливший к самому основанию ее существа. Эмма чуть было не задохнулась. Ее ноги... Боже правый... ее ноги. Она чувствовала себя чуть ли не вывернутой наизнанку. Она вдруг поняла, как близко он был к тому... ну, он мог положить свои руки, этот свой палец, большой, и все прочие куда угодно.

Почти по-джентльменски, словно бы он прочел ее мысли, Стюарт Эйсгарт отстранился, переместился вбок. Одной рукой он потянул за те путы, что связывали ее ноги. Ветхая ткань легко порвалась. Вначале он освободил ее правую ногу. О, как чудесно! И тут же стал целовать ее, как раньше, потом остановился — ровно настолько, чтобы уделить должное внимание ее левой ноге. Пока он развязывал левую ногу, она с наслаждением вытянула правую. Нельзя сказать, что, почувствовав, что ноги свободны, Эмма вскочила и убежала. Нет. Но это потому, что, едва освободив ее ноги, он снова начал ее целовать, фактически приковав к стулу.

Следующее, что она почувствовала, — это его ладони под своими коленями, резкое движение вверх: он приподнял ее ноги, а сам оседлал стул, каким-то образом умудрившись одновременно поглаживать ее ноги до самых икр и щиколоток, по всей длине. Он сел, положив ее ноги поверх своих. Ему все еще приходилось слегка наклоняться вперед, он был намного выше ее, но так он чувствовал себя более комфортно, как ей показалось, — еще бы, сидеть на стуле не все равно, что стоять на полу на коленях. И вдруг он резко подался вперед — тела их оказались совсем рядом. Наверное, ей бы следовало дать ему пощечину. Возможно. Трудно сказать, ибо ее руки оставались связанными за спиной. В любом случае это был шок — почувствовать его мужское тело в такой непосредственной близости от распростертого своего, женского.

Он наклонился вперед, целуя ее крепко. В какой-то миг руки его оказались по обе стороны от ее головы, он держался за спинку стула. Он согнул бедра, и она почувствовала... То, что она почувствовала, показалось ей странно знакомым — и в то же время нет. В следующий момент рука его легла ей на талию, он гладил ее живот, ласково, чуть ли не желая успокоить. Затем он убрал руку... и ничего. Абсолютно ничего, если не считать чего-то, что она не чувствовала очень и очень давно. Мощная, совершенная в своей красоте мужская эрекция.

Он либо знал, либо прямо сейчас придумал, каким образом произвести соитие на стуле. Они были близки к тому... Она позволила ему... Нет, она дергала руками, но они не были свободны... она была его пленницей, разве не так? Она сама его впустила? Эмма облизнула губы, чтобы сказать «стоп!». Но слово как-то не выходило. Она в самом деле хотела, чтобы он прекратил? Или продолжал? Вот теперь действительно пришло время сказать «стоп!». Решение зависло в воздухе, оно требовало ее внимания, но с ней что-то случилось — мозги шли вразлад с телом.

Она чувствовала, что вся набухла, как почка, готовая лопнуть, чтобы пустить росток. Она вся горела, когда почувствовала, что он входит в нее. Он скользнул по ней и уже знал, что она более чем готова. Она чувствовала прикосновение его теплой руки. Вот момент, когда надо было требовать от него прекратить это безобразие! Но и этот момент оказался упущен. Она сама этого хотела?

А потом было уже поздно протестовать. Уверенным движением бедер он вошел в нее быстро и резко, оказался глубоко внутри ее. Что касается ее тела, то оно само словно втащило его в себя, сомкнулось вокруг, не желая выпускать.

Он обнимал ее, прижимал к стулу, к себе, к своей груди, и этот теплый пряный запах, от него исходящий... Его сильные мускулистые плечи, нависающие над ней. Крахмальный запах рубашки, рвущийся прямо ей в ноздри. И вот она чувствует этот вкус во рту... Его бедра под ней, его присутствие внутри ее, такое жаркое и ощутимое, эти движения, ритмичные, сильные, неистовые, как набег. Эти движения вызывали в ней волну нарастающих спазмов, и вот она не выдержала и укусила крахмальную рубашку, сжала зубы. Секунды. Это продолжалось секунды. Может, всего три или пять мощных толчков. Ее спазмы начались в тот самый момент, когда Стюарт вошел в нее, и продолжались, нарастая, все время их недолгого соития.

Все туже и туже, пока не свершилось извержение... или взрыв... или это вспыхнула звезда? Такого она не могла припомнить за долгие годы, может, такого вообще никогда с ней не было... И она, и Стюарт, не в силах сдержаться, стонали, кричали, словно животные.

Она пришла в себя на том же самом месте. Головой уткнувшись в грудь Стюарта, чувствуя, как сильно бьется его сердце,, все еще ощущая его внутри себя.

Две минуты. Неужели это заняло две минуты? Возможно, вполне возможно.

Глава 6

Semper praesumitur pro negante.

Древнее правило, принятое в палате лордов: в случае равного количества голосов с обеих сторон по некоему вопросу принимается отрицательное решение.

Что тут произошло? Умом Эмма не могла постичь произошедшего. Неужели только что... случайно... она имела сексуальный контакт с виконтом Монт-Виляром? На стуле? Со связанными за спиной руками?

Такое возможно?

Судя по тому, что полы рубашки торчали у него из штанов и он их заправлял, — да, именно это и произошло.

Стюарт успел подняться со стула. Он сначала засунул рубашку в брюки и лишь потом обнял ее, дотянувшись до кистей, чтобы освободить руки. В тот самый момент, когда она была наконец свободна делать со своими руками то, что пожелает, она размахнулась и влепила ему пощечину. Вернее, она хотела влепить ему пощечину, но, поскольку он слишком быстро распрямился, получилось, что она ладонью заехала ему по плечу.

— Эй! — Он поморщился. — Все было не так плохо. — Он потер ушибленную руку. — Немного второпях, но и эти несколько секунд были похожи на рай. По крайней мере для меня. — Он нахмурился и спросил: — Я никогда не делал этого на стуле раньше, а вы?

На стуле? Она ничего подобного не делала нигде уже лет восемь.

— Нет, — сказала она. Она бы еще раз его стукнула, но он выглядел довольно смущенным. Наверное, чувствовал примерно то же, что чувствовала она. Она бить его не стала, а вместо этого пошевелила плечами, вытянула руки. Господи, как приятно!

Затем настала минута неловкости. Она обнаружила, что белье снова на ней. Ей пришлось напрячь память, чтобы вспомнить, как это произошло. Похоже, стоящий перед ней мужчина успел соскользнуть со стула, натянул на нее панталоны, застегнул их, пока она сидела, как клуша. Эмма провела рукой по животу. Все так, как должно быть — в абсолютном порядке: и корсет, и рубашка, и панталоны, и нижняя юбка. Он ее раздел, он же все вернул на место. Стюарт Эйсгарт прекрасно знал, как устроен сложный нижний наряд англичанки. Надо сказать, что Закари Хотчкис за все двенадцать лет брака так и не успел понять, как это все снимается, как одевается и в какой последовательности.

Она моргала, стараясь усвоить новую информацию.

Тем временем Стюарт Эйсгарт, продолжая заправлять свою рубашку, на этот раз со спины, вдруг спросил:

— Как нам это удалось?

Бросив недоуменный взгляд поверх ее головы на стул, будто этот неодушевленный предмет был способен дать ответ на его вопрос, он замолчал.

— Теперь мы можем покинуть номер? — спросила Эмма, понимая, что вопрос скорее был адресован стулу, а не ей.

Стюарт оторвал взгляд от ширинки — он как раз был занят тем, что ее застегивал. Очевидно, только сейчас до него дошло, что она пыталась его ударить и не выглядела счастливой.

— О, подождите, — сказал он таким тоном, словно это он был пострадавшей стороной. — Вы ведь не собираетесь заявлять, что не позволяли мне сделать это?

Эмма перестала растирать свои затекшие запястья и бросила на него недобрый взгляд.

— Позволила вам? У меня руки были связаны.

— Я знаю. — Он засмеялся, покачав головой. — Я бы низа что не догадался. Разве вы не маленькая проказница, любительница чего-нибудь погорячее?

— Нет, я не такая. Вы заставили меня...

— О, прошу вас. Я вас ни к чему не принуждал. Вы сами выбрали меня — в точном соответствии со своими принципами, о которых вы мне рассказали. Едва ли вы мо жете назвать это изнасилованием. — И тут он рассмеялся еще веселее. — Если только вы не хотели, чтобы я вас изнасиловал. — Он приподнял бровь. — Так кто из нас извращеннее? Я, честно говоря, до сих пор не могу в себя прийти. Такое открытие!

— Я уж точно не извращенка!

— Вам это понравилось. Да признайтесь же себе ради Бога, вы в конце даже укусили меня в плечо. Вы...

Укусила его в плечо? Неужели? Нет, конечно, она не могла этого сделать. Эмма прикусила губу и покраснела. Она еще кое-что вспомнила. Она действительно это сделала. Такое бывало с ней раньше, она знала, что на это способна. Лицо ее пылало от стыда. О Боже, это чувство: как будто все сжимается и дрожит, этот трепет, такое всепоглощающее, такое редкое чувство... Только оно никогда не наступало так быстро, и, что еще хуже, оно еще не вполне испарилось. Она не знала, как называется то, что только что совершило ее тело. Но что-то еще осталось от того чувства, что-то неуловимое, как эхо. Это тепло, разлитое по животу, эта нега, приятная нега везде, но особенно в животе и между ногами.

— Я не кусала вас за плечо, — пробормотала она.

— Вот, — сказал он и приподнял бровь в выражении забавного недоумения и легкого раздражения. — Смотрите!

Эти мужчины, эти заносчивые существа! Как будто это его надо было сейчас успокаивать! Чего доброго, он сейчас начнет опять вытаскивать рубаху из штанов, расстегивать ее, показывать ей свои плечи.

— Не снимайте рубашку, — с сарказмом сказала она. — Все верно. Я вам позволила. Только не думайте, что я позволю вам это вновь. Даже не мечтайте. — Она с трудом верила в то, что это случилось. Через полчаса после знакомства, так сказать. С... — на этот раз ее действительно весьма обеспокоило это обстоятельство — со связанными за спиной руками. Так до какой степени она испорчена и развращена, если могла совершить такое? Это он виноват.

Да, все верно, но и она тоже, с глубоким презрением к себе подумала Эмма. Господи, ну разве ей не нравились смуглые красавцы? И разве Стюарт Эйсгарт не был одним из них? Он точно принадлежал к ее любимому типу: красивых и пренебрегающих нормами общественной морали. Шалопаев, плутов и негодников и белых ворон (черных овец — так лучше). Да уж, этот представитель правящего класса, столь сосредоточенно застегивающий сейчас ширинку, смог бы переплюнуть по части негодяйства чуть ли не всех ее знакомых.

Она встала очень медленно, боясь, что не удержится на ногах. О, ее тревога была напрасной. Она прекрасно себя чувствовала. Лучше, чем когда-либо. Это приятное тепло в животе не собиралось исчезать. И в то же время она почувствовала расслабленность, которую годами не испытывала. Обновленная, возрожденная к жизни. «Вероятно, это после того, как поняла, что бояться нечего», — заверила себя Эмма. Более вдумчиво подходить к этому вопросу она не хотела.

— Мы не станем делать этого больше, — повторила она. Он посмотрел на нее с особой пристальностью, она даже вынуждена была отвернуться.

— Жаль, — сказал он. — Вы не хотите об этом поговорить?

— Нет.

Она поймала его взгляд. Он справился с застежкой на брюках и быстро провел по ней рукой, словно чтобы удостовериться, что все в порядке.

— Как хотите, — ответил он безразлично и подбросил ей носком сапога ее сапог. — Одевайтесь. Так какой у нас план?

— Какой план?

— План, касающийся «денежного мешка». Или как там вы его называете. Сначала надо раздобыть мешок, а потом запускать хлопушку. — Он рассмеялся.

— Очень забавно.

Эмма взяла сапог и села на пол, чтобы надеть его. Сесть на стул она не могла себя заставить. Она натянула один сапог, потом другой в полном молчании. Мышцы ее до сих пор слегка дрожали — после пережитого.

— Вы готовы?

Эмма повернула голову и увидела, что Стюарт уже стоит у дверей и держит свое пальто, ее пальто и небольшой вещевой мешок, где лежал парик и, вероятно, пять сотен фунтов, ибо денег на кровати больше не было.

— Куда мы направляемся?

— В мой номер. Упакуем вещи. Там же вы мне объясните все детали комбинации, с помощью которой надеетесь перехитрить моего дядю.

— Я не могу. Я должна посмотреть на одного барана. На ферме Станнелов. Я должна ехать туда, меня там ждут. — Она состроила гримасу. — Я собиралась купить нового барана за ваши пятьдесят фунтов, раз моего старого вы задавили.

Он понимающе кивнул.

— Ферма Станнелов далеко?

— Шесть миль отсюда.

— Отлично, едем вместе. Я пошлю за экипажем.

Как замечательно! Вот нашлась еще одна причина, по которой они не могут продолжить общение.

— У меня стоит ослица возле каретной.

— Мой лакей доставит ее туда, куда надо. Так куда ее надо доставить?

Он забросил на одно плечо все свои вещи, а другим навалился на дверь. Красавец в крахмально-белой рубашке, не желающий задерживаться ни на минуту.

Должно быть, что-то такое было в его одежде или манере носить ее, что эти простые вещи: белая рубашка без всякого шейного платка, простые бежевые брюки, заправленные в черные сапоги, — вещи, которые мог бы носить любой деревенский житель, безошибочно выдавали в нем аристократа голубых кровей. Он был так красив и элегантен, что прямо глаза этим жег.

Эмма смотрела на него во все глаза и думала о том, что им действительно предстоит через это пройти — ей и виконту Монт-Виляру. Она не хотела думать о том, что уже было между ними. Теперь все в прошлом. Мать Эммы часто наставительно замечала ей, что жить надо настоящим. «Ты такая мечтательница, Эмма, — говаривала она, когда Эмма была совсем юной. — Перестань мечтать, перестань придумывать всякое и стань практичной».

То же самое сейчас Эмма говорила себе: «Сконцентрируйся на том человеке, что стоит перед тобой. На том человеке, который буквально силой заставляет тебя обмануть своего дядю».

Ей пришдось собрать волю в кулак, чтобы легко и непринужденно ответить на его вопрос. Она постоянно повторяла мысленно его имя без всяких регалий, чтобы не заискивать, чтобы перестать смотреть на него снизу вверх, как хотелось. Пусть завоюет ее уважение, как это было между мужчиной и женщиной в прежние времена. А пока он может рассчитывать только на показную вежливость.

— Я полагаю, ее надо доставить Джону Такеру, — сказала она, стараясь держаться на равных. — Вы знаете, где это?

— Может, в деревне? В таком случае мой слуга вполне может спросить и найти место. Что-нибудь еще?

Он знал, что она ищет предлог, как бы увильнуть от обязательств. И тут ее осенила идея.

— Вы не шутили, когда говорили о том, что заседаете в палате лордов? Если вы хотите сделать карьеру политика, вам не стоит затевать эту бодягу с дядей. Вы не можете позволить себе скандал.

— Мы не говорим о скандале, не так ли?

— Но риск есть. — Как интересно! Он не отрицал своих политических амбиций. Этот неортодоксальный пэр действительно делал ставку на свое место в высшей палате законодательного собрания. Эмма ликовала. Итак, у нее оказались карты на руках, карты, способные побить его собственные.

— Стоило ей предать известности то, что уже случилось...

И тогда он сказал:

— Так, к вашему сведению. Я вполне серьезно отношусь к своему праву и обязанности присутствовать на заседаниях палаты лордов. Но никаких серьезных дебатов до Пасхи не будет. Что касается скандала, то я его не хочу. Но политика — не слишком чистая игра. Миссис Хотчкис, перед вами человек, который достаточно удачно обошел все козни турецких халифов, не нарушил ни одного пункта сложного и запутанного персидского протокола и довольно долго играл немаловажную роль при дворе российского царя. Что касается политических интриг, я могу дать фору любому англичанину. Я думаю, что справлюсь с любой ситуацией. Хотя, — добавил он, — спасибо вам за заботу.

Эмма пошла ва-банк.

— Я могла бы рассказать людям, что вы делаете.

— Да, могли бы, но я бы представил все наоборот.

— Не важно, что бы вы сказали. Газеты бы все напечатали, и читателям, я думаю, стало бы интересно.

— Вне сомнений.

Она оттолкнулась от пола и, медленно вращаясь, для лучшего эффекта обхватив колени руками, оказалась с ним лицом к лицу.

— Люди могут плохо о вас подумать.

Он засмеялся.

— Те, кто меня не знает, и некоторые из тех, кто знает меня неплохо, уже плохо обо мне думают. Но какое мне дело? Люди любят придумывать легенды о тех, кто ими управляет. История с моим дядей, а заодно и с вами может даже сделать меня популярнее. По крайней мере я предстану в ней рачительным хозяином.

Какая удивительная позиция для политика! Впрочем, все в нем не переставало удивлять.

— Вы не боитесь того, что с вами могут сделать?

— Кто? О ком вы?

— О народе. О газетах. Если не о законе.

Он пожал плечами.

— Я могу о себе позаботиться. Если придется, конечно. Вы только что видели тому наглядный пример. Я умею быть грозным. Нельзя сказать, что я жесток от природы, но, если вы заметили, когда ко мне относятся несправедливо, я могу за себя постоять, не стесняясь в средствах.

Эмма поджала губы. Слегка дрожащей рукой она провела по юбке.

— Вы получали удовольствие от того, что внушали мне страх.

— Да. — Он согласился с таким видом, с каким профессор поощряет многообещающего студента, ухватившего самую суть лекции. — Вот почему, когда мне приходится внушать кому-то страх, я делаю это с удовольствием. — Он взялся за дверную ручку. — Идете?

Эмма не двинулась с места. Вновь она чувствовала себя не в своей тарелке.

— Эмма, — терпеливо заговорил виконт, — мы с вами живем в мрачном и грязном мире, и вы, судя по всему, неплохо к нему приспособились. Нет смысла сначала доставлять кому-то неудобства, а потом ненавидеть себя за это. Если я считаю нужным, я преследую людей тем способом, который доставляет мне удовольствие. Мой лозунг — наслаждаться каждой минутой жизни, даже если она кому-то кажется не самой лучшей. Пошли, — сказал он и повернул ручку.

Хотя бы для того, чтобы самой «получить удовольствие», она не шевельнулась.

Он широко распахнул дверь и ждал, что она за ним последует. Потом раздраженно взглянул на нее через плечо. Этой минутой он, вероятно, не наслаждается. Что же, хорошо.

— Вы идете? — спросил он.

— Нет.

Он вскинул брови и помрачнел. Он явно отличался вспыльчивостью, особенно когда ему отказывались подчиняться.

— Да, я иду, Мистер Демократия. Я тоже люблю получать удовольствие от жизни, а дразнить вас — для меня сущее наслаждение.

«Ваше сиятельство, вы слишком много о себе мните», — ясно говорил ее устремленный ему в спину взгляд.

Но он оглянулся и усмехнулся так, как может усмехнуться человек, прекрасно осведомленный о своей неотразимости и потому не реагирующий на взгляды, подобные тому, что посылала ему Эмма. И вновь Эмма почувствовала нечто вроде униженности или стыда.

«Смотри не зарывайся, Эмма, — велела она себе. — Нельзя недооценивать силу этого человека».

Старина Стюарт Эйсгарт отнюдь не был простаком.

Это чувство, это чувство легкой дрожи Эмма не могла забыть. Оно не уходило, оно затаилось где-то глубоко внутри ее. Казалось, руки и ноги ее ослабли. Они со Стюартом шли через холл, а у нее все еще было ощущение, что в животе ее тает что-то приятно-теплое. Такое странное чувство, и знакомое, и чужое. То ей хотелось запомнить его навсегда, то навек забыть и об этом ощущении, и об обстоятельствах, его породивших.

Она была в комнате Стюарта, стояла, прислонившись спиной к двери его номера, убрав руки за спину, и смотрела, как ее партнер по «играм в доверие» собирает свои пожитки. Да, она вспомнила, когда в последний раз испытала это чувство. С Заком в Лондоне. «Боже, сохрани меня», — подумала она и закрыла глаза.

Когда она открыла их вновь, Стюарт швырнул на кровать замшевый саквояж и раскрыл его. Он бросил туда ее вещи, затем стряхнул туда же деньги из своего пальто, книгу, лежавшую возле кровати, потом достал еще одну из-под подушки. Книги... Как ей нравились книги Зака! Она смотрела на Стюарта, и ей казалось, будто сердце ее буквально соскользнуло дюймов на шесть вниз. В нем было слишком много такого, что ей нравилось. В нем ей нравилось все. И это пугало ее.

«Нет, сэр, ни за что. Никогда. Не подпускай его близко», — мысленно приказала она себе.

Да, она поможет ему, как она обещала, потому что у нее нет иного выхода, если она не хочет попасть в тюрьму. Но она не даст ему прикоснуться к ней вновь, ни за деньги, ни по любви. Одного Закари Хотчкиса хватит на всю оставшуюся жизнь для любой женщины. Она и так все глаза выплакала по нему, и начинать все сначала она не хочет.

— Так какой у нас план? — спросил Стюарт по крайней мере в третий раз, рассеянно оглядывая кровать: не забыл ли что бросить в саквояж. Он швырнул в саквояж ночную рубашку, сшитую из огромного количества белого шелка — тяжелого, теплого, с обработанным руликом краем. Роскошная и очень мужественная вещь. Он и спал гордый и важный, как белый павлин.

«Нет, — решила Эмма, — план может и подождать. Вначале надо решить другой насущный вопрос».

— Ваше сиятельство, — сказала она с настолько явно преувеличенными уважительными интонациями, что всякому было очевидно: никакого уважения к «его чести» она не испытывала, — я хочу, чтобы вы поняли: мне не нравится то, что мы только что сделали в другом номере. По иным причинам, не только сексуального характера, я не хочу, чтобы это случилось вновь. Если вы себе что-то подобное позволите, я не только вас укушу, но сделаю что-нибудь похуже. — Она решила напомнить ему про укус, поскольку его этот момент явно насторожил.

— Отлично, — сказал он. — Я не стану вас принуждать. Я вас и в тот раз не принуждал.

— Мне не нравится, когда мои руки связывают.

— Возможно, вы ввели меня в заблуждение. Но хорошо, я больше не буду их связывать. Так вас устроит?

— Да, так уже лучше.

— Так, значит, вы любите иметь руки свободными?

— Да, всегда.

Он засмеялся этим своим глубоким мефистофельским смехом и наклонился, чтобы поднять с пола пару голубых тапочек, сделанных из кожи и бархата. Их он тоже швырнул в саквояж.

«Вы больны, раз вы привязываете женщин к стульям, — хотелось ей сказать. — А я не больна». Однако она решила, что дальше говорить бессмысленно. Он был безнадежен.

Он собрал разложенные на кровати документы и убрал в саквояж. Оторвал глаза от оловянной застежки и с минуту просто смотрел на нее — чистое созерцание. Ей показалось, что он пытался что-то уяснить для себя, но так и не смог.

— Вы знаете, Эмма, — произнес он наконец. — Вы ведь были замужем. Уверен, что у вашего мужа были моменты...

— Моменты? — переспросила она. Отчего он заставляет ее так злиться? Ей снова хотелось залепить ему пощечину. Она сцепила руки за спиной — они так и чесались.

— Какие-то особые пристрастия, особые приемы любви, — закончил свою мысль виконт.

«Стюарт, просто Стюарт», — напомнила она себе.

— Мой муж большую часть времени занимался любовью с бутылкой джина. И еще воздавал должное своим горестям и чувству вины за все ошибки, что он совершил в жизни, считая, что они столь уникальны, своеобычны и лишь ему присущи, как будто он был сам Бог... — Эмма оборвала себя.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22