Искусство соблазна

— Как дела? — спросил он с порога.

Луиза обернулась и вынула булавку изо рта, и Стюарт смог увидеть Эмму в полный рост. И что-то в груди его екнуло.

Воображение не раз рисовало ее обнаженной — округлой, женственной, словно зовущей дотронуться до себя. Но никогда она не представала перед его мысленным взором одетой. Упаси Бог. И вот она стояла перед ним — куда милее, чем он мог себе представить. В полосатой шелковой блузке и приталенной, пригнанной по фигуре юбке, — маленькая женщина, знавшая, как подчеркнуть свои достоинства и скрыть недостатки, если они у нее были.

Стюарт поймал себя на том, что снял шляпу и пригладил волосы — на улице стоял промозглый холод, и пальцы его почти онемели. Он, никуда не уходя, расстегнул пальто и снял шарф, любуясь Эммой.

А что он ожидал увидеть? Он надеялся, что его удивление не слишком явно отразилось на лице. Он считал ее хорошенькой, хотя и несколько слишком коротконогой и упитанной. Может, чуть неотесанной. Женщиной, которой больше нравится проводить время с вонючими овцами, чем прихорашиваться. Хотя, как оказалось, в юбке, отлично сидевшей на ее фигуре, она выглядела как куколка — с тонкой талией и пышными округлостями. Светлые волосы были аккуратно зачесаны назад и падали на спину золотыми кольцами — настоящая принцесса из сказки. А ее глаза, ее лицо... Стюарт на несколько секунд лишился дара речи.

Если бы сейчас был разгар сезона, она могла бы всколыхнуть лондонский высший свет. Пошли бы сплетни, слухи. Ее не могли бы не заметить, и та одежда, в которой она была сейчас, давала понять, что она желает быть замеченной.

— Ах! — сказала она, застенчиво улыбаясь. — Не так плохо, правда? — Она даже кокетливо затрепетала ресницами, вампирша этакая.

— Красиво. — Он засмеялся. — Вы выглядите как... ну, скажем, как леди, как самая элегантная леди, только еще симпатичнее: как леди, с которой я бы хотел познакомиться поближе.

И снова реакция на его слова оказалась двойственной. Его внимание ей льстило и в то же время внушало неуверенность. Она улыбнулась чуть пошире, решив принять комплимент как должное. Но тут же покачала головой, надула губы и потупила взор. Он никак не мог определить, что в ее реакции было естественным и что — напускным. Иногда она вела себя так, что ее никак нельзя было заподозрить в неискренности, — наивная, неискушенная, он просто не мог ей не верить. Но уже через минуту она представляется циничной, все в жизни познавшей, так что ему ничего не остается делать, как корить себя за то, что позволил ей себя обмануть.

Он стоял в дверях несколько долгих минут, пытаясь придумать предлог, чтобы задержаться, просто для того, чтобы налюбоваться на нее. Дворецкий подошел неслышно, принял у него пальто и деликатно покашлял, чтобы привлечь внимание.

— Ваше сиятельство, — сказал дворецкий и начал шептать. Стюарт рассеянно слушал, что почта

ждет его на каминной полке, что с одной из лошадей проблемы, что один из младших садовников заболел и нуждается в выходном пособии. Что проект архитектора по реконструкции дома требует его подписи, что одна из балок для игровой комнаты прибыла с браком — трещина по самому центру. Были и другие дела, требующие его внимания. Стюарту ничего не оставалось, как повернуться и уйти — заниматься делами.

Но Эмма Хотчкис, возникшая из уродливых покровов старой одежды, словно бабочка из кокона, поразила его сегодня настолько, что он долго не мог уснуть. Он воображал, как, сопровождая ее на самые различные сборища, морочит голову знакомым, представляя ее «своей йоркширской соседкой»: «Позвольте представить землевладелицу с прекрасной овечьей фермой». Рекомендуя ее таким образом, он не произнесет ни слова лжи, и в то же время ухоженный и респектабельный вид «йоркширской соседки» непременно введет людей в заблуждение.

«А может, все наоборот», — подумал он, проснувшись. Быть может, владелица овечьей фермы из Йоркшира представляла из себя нечто гораздо более занимательное, чем он думал вначале.

Четвертый день в замке на холме для Эммы Хотчкис начался примерно так же, как и три предыдущих. Она встала до рассвета. И во время завтрака в одной руке она держала чашку с кофе, а другая была вытянута, чтобы портниха могла сделать новую наметку от талии до подмышек. На ленч она ела пирог с мясом в платье, которое было сшито только наполовину, а остальное еще сколото булавками. Большую часть дня и начало вечера она провела, примеряя разнообразные детали своего нового туалета, зачастую сшивавшиеся прямо на ней. К ужину на машинке был прострочен последний шов и пришита последняя лента. У нее было пять платьев, в Лондон ей обещали прислать две ночные рубашки, еще у нее было дамское шерстяное пальто и — Стюарт привез их сегодня сам — прелестная пара синих дамских высоких ботиночек на шнуровке и роскошные бальные туфельки, а также драгоценности — фальшивые, но при этом весьма милые, — это все было добыто стараниями Стюарта. А еще косынки, шарфы, перчатки, шляпки.

И расшитая бисером шелковая дамская сумочка-ридикюль. Эмма дала своему партнеру по «игре» список ее содержимого.

Его не было дома до темноты. Ужин прошел, а его все не было. Стюарт сильно задерживался.

Уже в спальне Эмма услышала, как открылась парадная дверь — когда разгружать было нечего, кучер подавал карету к главному входу. Эмма вышла на лестницу и перегнулась через перила.

— Вы все смогли достать? — спросила она. Он остановился и посмотрел вверх.

— Мне пришлось урезать список.

— Ваши знакомые дамы уехали после ужина. А как дела с дядей?

— Он отправил мне телеграмму. Надеется на встречу со мной в Лондоне, но не раньше воскресенья. До тех пор он будет в Гемпшире.

«Четыре дня, — подумала Эмма. — Все начнется через четыре дня».

И тут он произнес слова, от которых у Эммы заныло сердце:

— Я думаю, что здесь нам больше нечего делать. Мы готовы. Давайте завтра отправимся в Лондон. Утром соберем вещи.

Эмма прикусила губу. Лондон.

В Лондоне гораздо проще организовать то, что еще предстояло устроить, и времени это займет как раз до конца недели. Эмма кивнула.

— Тогда спокойной ночи, — сказала она, глядя на мужчину, которого она понять не могла, но к которому ее неудержимо, опасно влекло.

Он смотрел на нее чуть дольше, чем того требовала простая вежливость.

— Спокойной ночи, — сказал он и пошел дальше. Эмма поймала себя на том, что не уходит, смотрит ему вслед, но она видела только тулью его шляпы и плечи, уплывающие в тень.

***

Стюарт никак не мог вспомнить всего стихотворения. Там было что-то о Боге, именно о нем писало большинство исламских поэтов, приверженцев суфизма. И еще о сахаре. Бог и сахар, так ему помнилось. Стихотворение Руми. Хотя, как Стюарт подозревал, пару строф он придумал сам — по мотивам Руми, так сказать. Стюарт лежал, закинув руки за голову, и усиленно пытался вспомнить все стихотворение. Надо было чем-то занять себя, ибо сон все не шел. Наконец он встал, накинул длинный домашний халат, сунул ноги в тапочки и пошел в библиотеку. Он примерно знал, где найдет книгу.

Он был удивлен тем, что настольная лампа уже горела. Должно быть, уходя из библиотеки, он забыл ее потушить. Да, верно, он пошел спать, предварительно отослав дворецкого. Стюарт пожал плечами. Странная забывчивость. Такого с ним раньше не случалось. Но тут он заметил кое-что похуже и нахмурился. Огонь в камине тоже еще горел. Ну что же, ему это даже на руку. Стюарт подбросил пару поленьев. В тепле можно не только почитать, но и подремать, когда чтение ему надоест. Стюарт хотел было взять с собой лампу, чтобы, забравшись на стремянку, посветить на корешки, но потом передумал. Он всегда сможет вернуться за лампой, если та ему понадобится.

Однако ему пришлось передвинуть стремянку на несколько футов дальше, чем предполагал, туда, где было совсем темно. Он пробежал пальцами по корешкам книг, толкая стремянку. Тут были стихи Руми и в переводе на английский. Стюарт хотел найти наилучший вариант перевода, но для этого нужно было бы раскрыть томик и прочесть хотя бы пару строк, а без лампы сделать это было нельзя. Он находился на самой верхней ступеньке стремянки и уже обернулся, чтобы спуститься вниз, но чуть не упал, услышав, как открылась дверь.

И тут миссис Хотчкис собственной персоной, в его ночной рубашке и накинутом на плечи одеяле, вошла в библиотеку, неслышно ступая обутыми в турецкие тапочки ногами. Волосы ее были распущены, падали поверх одеяла на спину — три фута золотистых упругих пружинок.

Стюарт на мгновение растерялся, потом ему захотелось смеяться. Она посмотрела на камин с таким видом, будто решила, что огонь зажегся сам по себе, огляделась — ему показалось, что она смотрит прямо на него, но взгляд ее скользнул мимо. Она его не видела. Он находился в той части комнаты, которая с ее точки не просматривалась. К тому же он был на верхней площадке стремянки, а наверх она скорее всего обычно не смотрела.

Убедившись, что она одна, Эмма подошла к камину и подбросила туда еще пару поленьев, фактически опустошив корзину с дровами. «Ну-ну, — подумал Стюарт, от души веселясь, — похоже, она собирается задержаться здесь надолго». Она неплохо устроилась у него дома, совсем по-хозяйски.

Ему нравилось то, что она делала. Он смотрел, как она наклонилась, поворошила поленья в камине, разбив то, что, по ее мнению, было слишком велико, после чего придвинула к камину экран. Разогнулась, откинула со лба локон, тряхнув головой. Боже, какие у нее красивые волосы! Густые и здоровые, и такого изысканного оттенка. «Такая симпатичная женщина», — подумал он.

И эта «симпатичная женщина» уверенной походкой подошла к его столу и залезла в нижний выдвижной ящик. Достала оттуда колоду карт, затем, небрежно отодвинув в сторону его парламентские документы, разложила пасьянс. Кажется, солитер. Ему нравилось то, что оба они столкнулись с одной проблемой. Он боролся с бессонницей с помощью поэзии, она — с помощью карт.

Стюарт оперся на локоть, опустил одну ногу на ступеньку ниже — принял наиболее удобную позу, чтобы спокойно понаблюдать за развитием событий.

Она бросала карты с удивительным проворством. Он ни разу не видел, чтобы кто-то так быстро их раздавал. Она могла бы запросто найти работу в казино где-нибудь в Монте-Карло, Да, зачем искать стихи, если наблюдение за Эммой Хотчкис само по себе было развлечением? И удовольствием.

Прошла минута, другая, и Эмма, хмуро поглядев на расклад, вдруг подняла руку, быстро перебирая пальцами карты, недовольно шмыгнула носом, после чего раздраженно все смешала. Некоторые карты соскользнули и упали на пол по обе стороны стола. Эмма встала, наклонилась и подняла несколько карт с пола — наугад. Но она не положила их на стол, не стала тасовать вместе с остальными. Что она собиралась делать? Стюарт скосил глаза и слегка подался вперед, глядя, как она идет к темному окну. Она повернулась к нему спиной. Когда она сделал шаг назад, он чуть не упал со стремянки. Она положила одну из карт на слегка вздернутый нос мраморного бюста дяди Теодора — в выемку между скошенным лбом и носом. Дядя Тео сразу стал похож на циркового тюленя. Нет, она не испытывала ни малейшего уважения к виконтам Монт-Виляр. Никакого почтения к его предкам. Стюарт улыбался — в этом они с ней были похожи.

— О да, радостно хихикая над своим трюком, сказала Эмма. В пустой библиотеке каждое слово было отчетливо слышно. — Тебе это к лицу. Если бы только хозяин дома был здесь, я бы вот что ему сделала. — Она шлепнула дядю Тео картой по уху.

Стюарт смотрел, как она разложила еще три карты веером, осторожно поместив их туда, где старина Тео прижимал кулак к углублению под кадыком. Дядя Тео превратился в подобие тюленя, жонглирующего картами — три карты у груди, одна на носу.

Эмма попробовала просунуть карту между его поджатыми губами, но карта там не хотела надолго задерживаться. Пока она пыталась все же зафиксировать карту у него во рту, поворачивая ее так и эдак, одеяло соскользнуло у нее с плеча. Волосы ее в свете лампы сияли, как чистое золото, и струились, как шелк. Неодобрительно пощелкав языком, Эмма подхватила одеяло, сползшее чуть ли не до колен, и водрузила его на место. «Фея, — подумал он. — Подруга эльфов». Необычная — это русское слово всплыло у него в памяти. Казалось, оно лучше всего подходило к этой женщине. Действительно, она была единственной в своем роде.

Одеяло снова соскользнуло: с одной стороны его было слишком много, с другой — слишком мало. Эмма осталась в рубашке. Шелк струился по телу, облегая то одну выпуклость, то другую, повинуясь каждому ее движению. Спереди рубашка имела украшение в виде заглаженных складок, но на ней эти складки выглядели совсем не так, как на нем, — они подрагивали при колыхании ее груди, подрагивали, когда Эмма смеялась, а смеялась она так легко и беззаботно, так заразительно, как никто из его знакомых женщин.

Стюарт почувствовал некоторое шевеление в области лона и опустил глаза вниз. Вдруг он ощутил, что наблюдать за ней — не такое уж невинное занятие. Она была в ночной рубашке. Надо бы дать о себе знать, дать понять, что хозяин дома здесь. Стюарт улыбнулся про себя. Он вспомнил ее «невинную» реплику, касающуюся хозяина дома, то есть его, Стюарта.

Тут она резко обернулась, и он поджал ногу. Она вдруг подняла голову и посмотрела вверх. Она шла прямо на него, и он решил, что теперь-то она его точно увидит, но она не заметила его, поскольку смотрела в другую сторону. Ее внимание привлекли книги, она задумчиво провела по корешкам кончиками пальцев. Потом пальцы ее стали выстукивать ритм, возле его стремянки она даже не замедлила шаг. Она прошла прямо под ним, между его ногами и стеной, и остановилась чуть подальше, вглядываясь в фотографию и пытаясь в темноте разобрать, что на ней изображено. Но так и не смогла и бросила это занятие.

Эмма обошла библиотеку кругом. Это помещение стало ее любимой комнатой в доме. Взгляд ее блуждал по книжным полкам. О, как много! Целой жизни не хватит, чтобы их прочитать. Книги были на разных языках, и не только с латинским алфавитом, но и написанные кириллицей и арабской вязью. Может быть, были и на санскрите. Небольшие томики, солидные тома, тоненькие, толстые — каких только не было. Повсюду книги, по всем четырем стенам. И фотографии в нишах между полками. Когда-то там висели портреты. Выцветшие пятна на стенах указывали на то, что они висели там долго, а сняли их недавно. Возле камина она наткнулась на достаточно хорошо освещенные фотографии. В отблесках пламени камина и свете настольной лампы они отливали серебром.

На этих фотографиях с поразительной ясностью и реалистичностью были запечатлены картины иных миров — пустыня, маленькая пальма, верблюды, люди в светлых свободных одеждах с чалмами на головах. Караван. На одной фотографии несколько арабов стояли перед длинной шеренгой верблюдов в полном походном снаряжении, с украшенными орнаментами седлами и сбруей. Мужчин было трое, но один из них выглядел знакомым — смуглое худое лицо с горящими черными глазами и густой бородой. Она решила, что лицо кажется знакомым, потому что она видела его изображение в книге или газете — какой-нибудь знаменитый араб, аравийский принц или халиф из Персии.

Эти фотографии она изучала каждый вечер. Стюарт постепенно заменял семейные портреты современными видами чужеземных стран. Ее как магнитом притягивали к себе эти снимки, словно они таили в себе загадку, которую ей хотелось разгадать. Сегодня вечером, как обычно, она постояла немного возле них, так и не решив шараду, и вернулась к столу, чтобы собрать с пола разбросанные карты, затем подошла к бюсту у окна.

Какая глупость. Сев за стол, она на этот раз очень внимательно пересчитала карты, собрала их вместе быстрыми и скупыми движениями, быстро перетасовала и за пару минут разложила пасьянс.

— Так-так, ты опять выиграла, Эмма, — равнодушно констатировала она.

— Вы шельмуете, — произнес низкий голос. Он засмеялся из темноты, словно из глубины колодца. Точно, сатанинский смех.

Эмма подпрыгнула так высоко, что ягодицы ее шлепнулись о сиденье по возвращении на место. Она задохнулась. Уж лучше бы то был Сатана, поскольку из темноты дальнего угла вдруг появился Стюарт Эйсгарт, словно призрак, вызванный к жизни ее собственными мыслями. Он и впрямь походил на персидского халифа в своем восточном халате темно-вишневого цвета и шлепанцах. Эмма прижала ладонь к горлу. Сердце выбивало частую дробь.

— Вы меня напугали, — выдавила она. — Как... Он поднял палец вверх.

— Я искал книгу.

Видя, что она все еще не понимает, он улыбнулся.

— Я был на верхней ступеньке стремянки, когда ты вошла. — Он рассмеялся. — Ты прошла прямо подо мной. Я не мог удержаться. У тебя был такой плутоватый вид... Ну ладно, ты так здорово смотришься в моей ночной рубашке. Я не мог отказать себе в удовольствии посмотреть, что тебе здесь понадобилось. — Он засмеялся громче, кивнув в сторону окна. — Хитрый трюк. Очень интересно придумано. А ты всегда хитришь, когда раскладываешь солитер?

— Нет, — начала было она, но, закатив глаза, призналась: — Да, иногда. — Затем решила сделать полное чисто сердечное признание: — Последнее время постоянно.

Он вышел на свет. Свободный халат его был сшит из двусторонней ткани, темно-вишневой с одной стороны и оттенком посветлее — с изнанки. С виду он казался теплым. Под халатом на нем была надета ночная рубашка, примерно такая же, как та, что была на ней, но только у него она не волочилась по полу.

— Какой смысл раскладывать пасьянс, если не можешь сделать так, чтобы он сошелся? — спросила она и зевнула.

— С серьезным видом она собрала карты и положила их, откуда взяла, — в ящик стола. Она готовилась уходить. Больше из вежливости, чем из любопытства, она спросила:

— А вы что тут делаете? Почему не спите?

Он ответил, подняв руку с маленьким в красном кожаном переплете томиком. Поскольку ни он, ни она ничего не могли придумать для продолжения беседы, он пояснил:

— Руми. Поэт. Приверженец суфизма.

— Что такое суфизм?

Вместо того чтобы объяснять, он пролистал книгу и сказал:

— Вот слушай.

О, ты, что растворяет сахар, раствори и меня, Если пришло мое время. Но только сделай это нежно, Прикосновением руки или лаской взгляда. Я предвкушаю встречу с тобой каждое утро, Каждый рассвет, вспоминая тот рассвет, когда это случилось раньше. Или сделай это быстро, как вспышка молнии, как взлет топора палача.

Он замолчал и посмотрел на нее. Он здорово умел декламировать, и его неожиданные паузы делали манеру чтения своеобразной и оттого еще более притягательной. Он закончил стихотворение тихо и проникновенно, уже не глядя в книгу:

Ты держишь меня на расстоянии вытянутой руки, Но, не пуская меня к себе, ты все сильнее притягиваешь.

Она облизнула губы.

— Это вы. — Она смотрела на стену возле камина.

— Что?

— Мужчина на фотографии, тот, с бородой, что казался мне смутно-знакомым. Он — это вы. — Она поняла, что с бородой и в соответствующей одежде Стюарт смог бы спокойно сойти за араба. — Вы там прямо свой, верно?

Он взглянул на стену и неспешно подошел к фотографиям, на которые она указывала.

— Я пытался, это точно. Какое-то время. — Он положил книгу на письменный стол.

— Где вас снимали? — Эмма подошла к нему и встала за его спиной.

— Возле Каира.

Эмма смотрела на фотографию. В самом деле, там он был моложе, это видно, несмотря на бороду. Но глаза... Как она могла не узнать его глаза? Он был худ и мускулист — ловкость и сила угадывались в нем, и арабские широкие одежды этому не мешали. На голове его был тюрбан, и этот головной убор как нельзя лучше подчеркивал красоту его высокого лба, худобу щек. Он загорел, и кожа его цветом была неотличима от кожи других.

— Вы там долго пробыли?

— Нет. Мой дом был в Стамбуле. Но я часто уезжал и подолгу путешествовал. Вот так, с перерывами, я жил в Стамбуле около трех лет.

— А потом?

— Потом в России. Квартира в Петербурге, дом в Царском Селе, и небольшое поместье возле Одессы. В зависимости от времени года или настроения я жил в одном из этих трех мест. Хотя больше всего мне нравилось в Петербурге. В этом городе я был готов остаться навсегда.

— В Петербурге?

— Да, в России, — сказал он, предполагая, что с географией она не в ладу. Но она понимала достаточно, чтобы осознать ту пропасть, что пролегла между ним и его родиной, Англией, в культурном отношении. Любопытство побудило ее спросить:

— Вы когда-нибудь видели царя?

— По нескольку раз в неделю. Меня там воспринимали как английскую экзотику и любили принимать при дворе. Я мог встречаться с царем и его придворными хоть каждый день.

— И как выглядит царь? — с мечтательной задумчивостью спросила она.

Он пожал плечами.

— Милый. С хорошими манерами. Не очень уверенный в себе человек. Глава деспотичного правительства, которое терзают покушения. Двор великолепен. Сама страна — не понятный водоворот. И бедность там такая, что мы, те, кто живет на другом берегу Балтийского моря, и представить не можем.

— Вы говорите на всех этих языках? На русском, на арабском?

— Разумеется. И еще на английском. Я могу со своими запинками говорить на русском, турецком, арабском, французском, немного понимаю фарси, урду, пенджабский диалект и курдский немного. — Он сам над собой засмеялся.

Ему понравилось, что она не стала отрицать того, что он заикается, а просто сказала, причем сказала сразу же:

— Мне нравится ритм вашей речи. Он интересный. — Она заморгала с наивно-простодушным видом. — Вы знаете, иногда мне приходится следить за собой, чтобы случайно не сымитировать вашу речь — особенно этот ритм. — Она покачала головой. — Нет, у меня все равно так не получится. Но иногда я ловлю себя на том, что знаю, как вы произнесете предложение, еще до того, как вы начнете говорить, и я хочу сказать, что мне нравится это тоже — все равно что танцевать с вами.

Он сложил руки на груди и, глядя на нее сверху вниз, ждал продолжения. Ждал, что она скажет что-нибудь, что превращало бы ее комплимент в нечто менее приятное. Но так и не дождался, и это сильно его удивило. Видимо, она сказала то, что думала.

Она и представить не могла, как приятно его поразила. С чего бы вдруг ей любить тот недостаток, который другие с трудом переносят... Он сперва улыбнулся, потом быстро спохватился — не хотел выглядеть глупо — и сделал серьезное лицо.

— Вы много путешествовали.

— Да, это так. — Он взглянул на стену с фотографиями.

— Их у него было очень много. Он снимал на Востоке, на Ближнем Востоке и в Аравии. Он указал на другой снимок, с деревьями в снегу, со скамьями со снежными шапками и со зданием в неоклассическом стиле, с массивными многочисленными колоннами. То был Казанский собор как раз после снегопада. — Это Россия, — с удовольствием сообщил он. — Высший свет зимой съезжается в Москву, но только не я — я люблю Петербург, особенно когда царь и его двор покидают город. — Он улыбнулся своим мыслям. — Мне нравились яркие морозные дни. Не могу представить ничего более спокойного, умиротворяющего, чем солнечный зимний пейзаж, и в то же время ничто так не веселит душу, как прогулка по сугробам по колено высотой, когда кажется, что весь мир принадлежит только тебе.

Эмма посмотрела на него так, словно понимала, о чем он говорит.

— Петербург — это столица России, да? — несмело переспросила она. — Она далеко на севере? Там гораздо холоднее, чем у нас?

— Да, все верно. Петербург расположен на берегу Финского залива, Дания гораздо южнее. А севернее столицы России только тундра. Там, кстати, я тоже бывал.

— Тундра, — повторила она, и по ее лицу было видно, что она совершенно не представляет, что это такое.

Он слегка улыбнулся и отвел глаза. Он понял, что окончательно ее запутал.

— Я заставляю вас скучать.

— Нет, — быстро ответила она, — вовсе нет. — Она прогнулась в спине, потом изогнулась, чтобы подтянуть к плечам одеяло, и все это время продолжала разглядывать фотографии. — Я не могу представить, что живу где-то в другом месте, — сказала она. — Мне нравится слушать об этих местах.

— Берегитесь, я вас замучаю рассказами, — со смехом сказал он, но на самом деле ему был очень приятен ее интерес. — Тундра — это такая ледяная равнина, покрытая снегом. Земля раскисла бы от дождя и ручьев, которые там текут в изобилии, если бы не холод, который проморозил ее бог знает до какой глубины. Лед твердый, как земля под ногами. И кругом одна белая гладь, куда ни взглянешь.

Она пристально смотрела на него, и, как он понял, на уме у нее была не тундра, а тот, кто про нее рассказывал.

— Почему? — спросила она. — Почему эти места привлекали... привлекают вас?

— Потому что они не английские, — немедленно ответил он. И состроил гримасу. — Они и не европейские, хотя Петербург представляет собой приятный компромисс. Они другие. Я думаю, моя любовь к другим местам как-то связана с желанием держаться как можно дальше от моего отца и от той ответственности, которая была бы с этим связана. — Он презрительно хмыкнул. — Полагаю, эта любовь или страх ответственности завели меня слишком далеко. Я охотился на медведя в горах Кавказа — весьма далеко от моего петербургского жилья, когда весть о смерти отца достигла моего дома. Старому черту было всего пятьдесят семь. Я, честно говоря, думал, что такой мерзкий человек, как Донован Эйсгарт, проживет лет до ста, к такому и смерть не захочет близко подходить.

Лицо ее ничего не выражало. Она не собиралась обсуждать с ним эту тему, не хотела никак касаться в разговоре его отца.

Он все же решил уточнить:

— Мой отец застрелился.

— Да. — Она кивнула. — Я, кажется, вспомнила — читала об этом в газете. Я вам сочувствую.

— Не надо. Он всем нам сделал одолжение.

Она нахмурилась — взгляд сочувствия, обращенный к человеку, который презирал своего отца.

Хотя если бы она понимала, то припасла бы этот взгляд для человека, который своего отца не презирал.

— Он был ужасным человеком.

«Ужасный» тоже не подходило под определение Донована Эйсгарта. Слишком мягкое определение. Стюарт боялся, как бы очередной всплеск откровенности не вызвал в ней нового приступа страха — он был сыном своего отца, и его кровь текла у него в жилах.

— Ну, — сказал он, повернувшись к столу, — мои откровения существенно укоротили вашу ложку. — Он запомнил ту шотландскую поговорку, смысл которой она объяснила ему в первую ночь пребывания в его доме.

Вначале она не поняла, а когда до нее дошло, она рассмеялась — звонко, весело, словно колокольчики зазвенели.

Этот звук выбивал почву у него из-под ног, и то, как она сегодня выглядела, тем более. Или она становилась все красивее день ото дня? Такое возможно? Господи, сегодня она была необыкновенно хороша — раскованная, менее зажатая, чем обычно.

— Ну, — сказала она, — спасибо вам за краткую кругосветку. Мне очень понравились ваши фотографии.

Ему не хотелось с ней расставаться, особенно сейчас, когда атмосфера общения оказалась столь необычно приятной. Но именно расставания она и добивалась.

Бой часов заставил обоих вздрогнуть. Половина четвертого. Этот бой послужил горьким напоминанием того, что происходило здесь в первую ночь. Он помнил и ее страх, и ее слезы, и свое в этом участие. Эта женщина обладала невиданным запасом жизненной прочности, и посему он отказал ей в праве на слабость, на ранимость. Теперь он, наверное, не допустил бы той ошибки. Он рассеянно взял в руки колоду, и тут его осенило.

— Сыграем в карты, — предложил он, — раз никто из нас не может уснуть.

Он поднял бровь: бросил вызов женщине, которая в картах разбиралась — по крайней мере умела сдавать и мошенничать, как заправский шулер.

— Покер? — спросил он. — Тянем три карты, ничего особенного. Мы можем сыграть, — он вытащил из стола кости, — на что-нибудь. Приз победителю. Так, чтобы игра была интереснее.

Она слегка растерялась, но карты и кости притягивали к себе. Он увидел, как блеснули ее глаза. Она решила, что сможет его обыграть.

— На что бы вы хотели сыграть? — спросила она.

— Если я выиграю, я привяжу вас к стулу. — Он сделал страшные глаза. Она должна понять, что это всего лишь шутка.

— О, прошу вас!

— Нет, в самом деле!

Она засмеялась.

Он, продолжая улыбаться, дугой изогнул брови. Он чувствовал себя победителем.

— О, подождите. Вам понравилась эта идея. Ладно. Я передумал. Если вы выиграете, мне придется привязать вас к стулу. — Он засмеялся, довольный собой.

— Перестаньте. — Она тряхнула головой, хотя улыбка ее исчезла не совсем. Она играла у нее в глазах, в уголках губ.

— На пять минут, — сказал он. — В течение которых я могу делать все, что захочу.

Она посмотрела на него так, как учитель смотрит на расшалившегося ученика. Со взрослым снисхождением к неразумному ребенку.

— Вы знаете, что я этого не допущу. Чего вы на самом деле хотите?

Эмме было тепло и уютно во всех смыслах. Она даже чувствовала в себе силы в непринужденном тоне обсуждать обстоятельства их знакомства, даже шутить по этому поводу. И впервые она практически не чувствовала смущения. На самом деле все это казалось ей забавным, смешным. Кто мог бы такое придумать? Если бы она попыталась объяснить кому-то в Хейуард-он-Эймсе, что происходило в течение тех двух памятных минут на стуле, никто бы ей не поверил. Это вообще казалось невероятным. И тем не менее они оба знали и понимали, что именно там произошло. Они оба оказались на грани сумасшествия. И эти общие ощущения, казалось, принимали странные формы.

— Я только что сказал вам, чего я на самом деле хочу, — настаивал на своем Стюарт.

Она поморщилась.

— Вы такой странный.

— Это вы мне все время говорите. — Он вытянул ноги, — удобно расположившись в кресле за

столом. Он нисколько не выглядел задетым или обиженным. — Может, я и странный, а может, и нет, — сказал он, раскинув руки и пожав плечами.

Она следила за ним внимательно, слишком внимательно.