Глава 5

Эмма пребывала в темноте, ослепленная собственными юбками, зная, что ее панталоны и шерстяные чулки с дыркой на каждом пальце выставлены на всеобщее обозрение. Она бы убила его, этого Мистера-Любителя-Вольностей, убила, если бы только не была так прочно привязана к стулу — мудрый ход подлеца! Тогда бы она его самого привязала к этому стулу, а потом развела под ним костер.

Она просто вне себя! И это несмотря на то, что он, кажется, главной целью своей ставил умерить ее гнев. Эмма лежала на полу, онемев от страшного унижения, от страха неизвестности. Кто бы мог подумать, что лорд, член, черт бы его побрал, палаты лордов, окажется настолько проворным и безжалостным. Ничего не было в нем от джентльмена. Джентльмен никогда бы не позволил себе довести женщину до такого позорного состояния.

После изрядной тренировки в брыкании ногами и дыхательной гимнастики юбки сползли с ее лица как-то сами по себе, и тогда в трех футах прямо над собой она увидела лицо Стюарта Эйсгарта. Именно так, прямо над собой, что означало, что он стоял как раз между ножками стула, а значит, и между ее ногами. Он стоял, склонившись над ней, опираясь одной рукой на край стула, а другую вытянув вперед. Она догадалась, что юбка сползла с лица не сама по себе, а повинуясь движению его длинного пальца, и движение это было таким же бережным, как если бы любящий отец решил стереть грязь со щеки своего ребенка.

Однако ничего от родительской ласки не осталось в его движении, когда палец его заскользил дальше — вдоль ее скулы к шее. Палец продолжал тащить за собой подол ее платья — вдоль шеи к ключице. Взгляд его следил за движением пальца к ямочке у горла, где он наконец замер в нерешительности и, слава Богу, остановился. Эмма поежилась, попробовала заговорить, но все, что ей удалось сделать, — это облизнуть сухие губы.

Тропинка, что проложил его палец, явственно ощущалась Эммой, ибо в том месте, где палец оставил невидимый след, припекало — как припекает солнце, если его луч направить через увеличительное стекло.

— Вы... — сказал он наконец и замолчал в этой своей странной манере весьма своеобычно распоряжаться паузами, — совсем не из пугливых, вы об этом знаете?

Эмма заморгала.

— Могу вас уверить — у вас все очень хорошо получилось. На этом можно остановиться, вы достигли цели.

Он засмеялся. Искренне, от души. Впрочем, его чувство юмора Эмме совершенно не импонировало. Еще секунда, и он наклонился, поставив локти для опоры на край стула, и очень-очень пристально на нее посмотрел. Ей не нравился этот взгляд. После чего столь же стремительно выпрямился.

Господи, каким он ей отсюда казался высоким — словно голова в потолок упирается.

Он огляделся с рассеянным видом, будто забыл, что собирался сделать, а затем, кажется, вспомнил и отступил.

Отступил — видимо, чтобы лучше рассмотреть дело рук своих. Из-под собственного колена она наблюдала за тем, как он отошел к подоконнику и уселся на него. Скрестив руки на груди, он склонил голову набок и с новой точки принялся критически обозревать стул с привязанной к нему Эммой.

— Вы знаете, — вдруг сказал он, — я ведь могу с вами сделать все, что угодно, все, что захочу, и вы ничем не можете мне помешать.

— Какое занятное наблюдение, — сказала Эмма, стараясь не показать, что боится.

— Избавьте меня от жалоб. До сих пор у вас это неплохо получалось.

Эмма замолчала, решив наконец внять совету Джона Такера и быть если не покорной, то хотя бы тихой.

Монт-Виляр рассмеялся. Он явно умел веселить себя сам, тренируя воображение.

— И что бы я с вами ни сделал, я всегда могу вас после этого сдать шерифу, и он вас арестует, даже если вы будете на меня жаловаться. — Монт-Виляр с сарказмом покачал головой и тоном, в котором был даже некий намек на сочувствие, произнес: — Таково несовершенство нашей судебной системы. Вся власть у тех, кто наделен властью. Я виконт, а вы никто. Мне нравится быть виконтом, — признался он. — Я вам об этом не говорил? Несмотря на все те неприятности, что мне пришлось разгребать в связи с получением титула, я все равно считаю, что игра стоит свеч.

Кстати, — добавил он неожиданно, — мне нравятся ваши панталоны.

Прекрасно, в довершение всего он решил высмеять ее нижнее белье. Панталоны ее были старыми и линялыми. Фланелевые теплые панталоны. Давай, Эмма, будь скромнее, забудь о достоинстве. Она зло смотрела на него, прикусив язык.

— Они такие ветхие, — продолжал виконт. — В чем состоит извечная загадка женщины? Может, в том, что намек всегда лучше, чем полное узнавание? Местами они так прохудились, что сквозь них можно что-то увидеть, а остальное дорисует воображение, не так ли?

— Ну уж нет. — Эмма заговорила прежде, чем поняла, что делает. — Я не дам себя унижать, крыса дохлая, ублюдок, жулик недоделанный...

— Ну, будет! — На этот раз он засмеялся громко. Оказалось, что он вовсе не меланхолик, просто поводы для веселья у него были своеобразные, такие не всегда под рукой. — Какой у вас замечательный вокабулярий! Вашей матушке о нем известно? — Он весь затрясся от хохота. Не мог остановиться. Хохотал, запрокинув голову, и даже шторы на окне заколыхались. «Нехороший смех, — подумала Эмма, — сатанинский».

— Чертово отродье, дырка от бублика, сын... Она и в самом деле все это произносит вслух? Наверное, да, ибо ее стул вдруг слегка приподнялся — по-видимому, он зацепил за нижнюю перекладину носком сапога.

— Сын виконта, — высокомерно произнес он, — и прошу об этом не забывать. У которого вы совершили кражу. И хочу, чтобы вы не заблуждались: отправить вас за это за решетку — перспектива, признаюсь, довольно приятная. Что я и сделаю. После того, как перекачаю через этот счет больше денег.

Она отчаянно затрясла головой.

— Нет, вы не должны! Вы не можете!

— Почему? Знаете, что в этой ситуации лучше всего: я даже не уверен, что делаю что-то плохое. — Он противно хохотнул. — Если они меня поймают, то что, по сути, могут мне предъявить? То, что я подписал свои

собственные чеки своей собственной подписью? То, что отправил чеки на депозит в филиал моего собственного банка? — Он беспомощно вскинул руки. И он явно развлекался. Сделав паузу, он, однако, повторил очень серьезно ту мысль, что высказывал по крайней мере уже раза три: — Конечно, если они кого-то поймают, то не меня, не так ли?

Эмма закрыла глаза, зажала язык между зубами, потом все же облизнула губы.

—Я... я все устрою. Я отдам вам то, что я взяла. В конце концов, ягненок не стоит таких неприятностей. — Слишком поздно она об этом подумала.

И тут, словно он не понял анекдота, виконт переспросил:

— Какой ягненок?

Взгляды их встретились. Ее зрачки расширились, как у Алисы, которая случайно попала в кроличью нору и начала падать в бесконечную пропасть.

И его глаза расширились. Он понял и отшатнулся от нее, словно из чувства гадливости. Руки его, до сих пор патетически сложенные на груди, повисли по обе стороны туловища как раз в тот момент, когда стул, лишенный поддержки, снова завалился на пол. Он вскочил на ноги. Наконец все прояснилось, словно молния озарила черную тучу.

— Вы овечья фермерша! Пятьдесят шесть фунтов! Я мог бы догадаться!

В гневе он бросился прямо к ней и, глядя на нее с высоты шести с чем-то футов, спросил:

— Почему вы не взяли те чертовы десять фунтов? Я не мог позволить себе пятьдесят, вы, дурочка деревенская...

— Еще как могли. Один ваш экипаж...

— Моего дяди. Я отобрал его у него. Он купил его на мои деньги и изобразил на нем мой герб. И оставил чуть ли не каждый пенни под арестом.

— Вы могли бы его продать.

— Мог бы. И ходил бы пешком. И уволил бы всех тех, кто с этим экипажем так или иначе занимается.

Эмма, неизменно в своем духе, не унималась и продолжала спорить, даже лежа привязанная к стулу на полу:

— Тогда как объяснить всю эту перестройку и обновление, что происходит у вас в доме?

— Все в кредит. — Он отвернулся и зашагал по комнате. — Все в кредит, вся жизнь! Я неустанно думаю о том, как сохранять подобающий вид, чтобы мне давали ссуды. Ссуды, подкрепленные одними обещаниями, одним моим именем. Именем, которое мне пришлось отвоевывать с помощью армии адвокатов. Я побывал в двух судах и к томуже в геральдической палате. И как это вы могли позволить себе адвокатов?

— Они берут гонорары по завершении дела, и они вполне уверены в том, что в конечном счете я смогу расплатиться.

Конечно, сможет! О черт, английские лорды не мелочатся до подсчетов шиллингов и пенсов. Он лгал. Да, Эмма была уверена, что он лжет. (Хотя, наверное, немного глупо было пытаться противостоять ему, находясь в столь неудобном положении, тем более что предсказать его поведение не представлялось возможным.) Черт бы его побрал, он мог бы заплатить то, что он должен. Одного взгляда на его пальто достаточно, чтобы убедить в этом кого угодно.

— Вы могли бы не пожалеть пятидесяти фунтов, — стояла на своем Эмма.

— Моя дорогая, — сказал он и замер. Эмма уже пожалела о том, что открыла рот. Он снова наклонился к ней, снова пристально вгляделся в ее лицо, хотя на этот раз физиономия его была перевернута и куда, куда ближе. — Как вы думаете, чего стоит упаковать имения по сундукам и отправить их из России в Британию? Я ожидал получить деньги сразу по приезде. Чего я не ожидал — так это того, что свое почти миллионное наследство я не имею права тронуть пальцем. Не имею права до сих пор. До сегодняшнего дня я не мог снять хоть какую-то крупную сумму, и тут появились вы... До этого мне пришлось неделю вести переписку с геральдической палатой, и они сообщили, что еще не все формальности разрешены. И уж конечно, я не ожидал, что притом, что деньги мои будут мне недоступны, мне всучат громадные извинения и восемнадцать единиц недвижимости, требующие незамедлительных вложений, и в придачу пятьдесят семь слуг, которых надо кормить и которым надо платить. Это просто кошмар какой-то. Я уже думаю, что все проблемы так или иначе разрешаются, когда вдруг возникает новый поворот: оказывается, в банке Йорка я не имею права получить более сотни фунтов по любым трансакциям до тех пор, пока мои адвокаты не уладят дело — с кем бы выдумали? С портным! Чертовым портным, которому мой дядя задолжал одну тысячу семьсот двадцать два фунта восемь шиллингов. И поэтому я не могу платить французскому повару, которого привез с собой в Данорд, столько, сколько он заслуживает.

Платить повару? Он не в состоянии платить повару?

—И я еще ни словом не упомянул о слугах, которых привез с собой. Что я, скажите на милость, должен делать с ними? Бросить их? Некоторые из них уехали со мной из Англии, объездили вместе со мной полмира и теперь вернулись на родину. И, о глупец, я чувствовал себя достаточно уверенно, потому что привез с собой из России рубли, которых в пересчете на фунты должно быть около пятидесяти тысяч. Но в настоящий момент рубли никому не нужны. Обменный курс просто грабительский, и все потому, что наше правительство, видите ли, несколько обеспокоено появлением марксистских кружков в России, которые мутят воду в Петербурге и хотят сместить царя, чтобы, верно, править самим. Мне пришлось все равно поменять рубли, страшно при этом теряя, лишь для того, чтобы дела хоть как-то продвигались дальше.

Он остановился, чтобы передохнуть, затем продолжил:

— Дорогая, я ничего не могу с этим поделать. Я сам — жертва обстоятельств. Да, я очень богатый человек, вынужденный переправить три дома через два моря, чтобы получить восемнадцать объектов собственности, управлять которыми я должен со связанными за спиной руками. И кого я должен за это благодарить? Политиков, обменный курс и дядюшку, который поспешил присвоить себе мое наследство и мою собственность. И посадил меня в долговую яму, из которой я до сих пор не могу выбраться. — Он вскинул руки. — Развязать вас? Вы должны радоваться, что я, связанную, не вышвырнул вас из окна. Овца, тоже мне! — Он отвернулся и вновь принялся ходить по комнате — наверное, чтобы успокоиться.

Правильно. Успокоиться ему не мешало. Эмма издала протяжный вздох. Господи, скорее бы конец!

Но он еще не закончил. Он наворачивал круги по комнате и тыкал ей в лицо своим длинным, загнутым кверху пальцем.

— А вы! Они ограничили меня суммой в сто двадцать семь фунтов, больше которой я не имел права держать в кармане, когда вы — вы! — набросились на меня. Я не знал, совершенно не знал, что мне делать с семьюдесятью семью слугами, которые смотрели на меня как на свою опору, это я вам говорю, идиотка! Я из кожи вон лез, чтобы убедить всю эту чопорную Англию в том, что финансово достаточно состоятелен и могу брать ссуду в тысячи фунтов!

Голос его повысился до крика. Эмма от всей души надеялась, что его услышат и поймут, что пора прийти ей на помощь. «О Господи, пошли мне помощь!» — молила она.

Ей это совсем не нравилось. С каждой минутой он распалялся все больше и больше. Ей прекрасно были видны его сапоги, ступавшие со щелчком на пол в опасной близости от ее головы. Черные, блестящие, из великолепной кожи, нарочито простые. Он собирается выбросить ее из окна. Или лишит жизни иным способом: забьет до смерти этими сапогами, что спереди выше, чем сзади. Спереди доходят до середины колена, а сзади сделан вырез, чтобы икра чувствовала себя свободно. Да, у него была не одна хорошая возможность пнуть ее этим своим русским сапогом.

— Ничего из того, что я делал, вас не устрашило! — Он резко повернулся и ухватился за столбик кровати. — Ничто вас не удовлетворило! Я не могу отпустить вас. Вы упорствуете в своих заблуждениях. Почему вы не взяли те чертовы десять фунтов?! — возопил он вновь.

— Я... я... — Действительно, почему она не взяла те десять фунтов? — Я не знаю. — Она заморгала. — Я бы с удовольствием взяла их сейчас. Если вы меня развяжете и дадите мне эти десять фунтов, клянусь, я уйду и больше вас никогда не потревожу, ваше сиятельство. — Он рехнулся! Этот человек рехнулся! Его надо отправить в сумасшедший дом!

Он продолжал вещать, словно проповедник с кафедры:

— Я не могу поверить в то, что вы не станете мне досаждать. Мне следует вышвырнуть вас в окно, а шерифу сказать, что вы сами выпрыгнули.

— Нет, нет! — Эмма, насколько ей позволяло ее положение, решительно покачала головой. — Я прекрасно себя здесь чувствую, на полу. Очень удобно.

Безумец! Самый отъявленный сумасшедший со склонностью тратить больше, чем может получить. Бесчестный до мозга костей, любитель насилия. «Господи, сохрани меня от него, — мысленно молилась Эмма, — или от его сапог». Старина Стюарт — длинноногий, прекрасно одетый, красивый как черт и даже, вероятно, пытающийся спасти мир или по крайней мере семьдесят семь своих слуг в этом мире, — старина Стюарт был безумцем.

И она была, что называется, в его власти. Вся, вся — до самых кончиков волос, до последней нитки ее прохудившихся фланелевых панталон.

Стюарт стоял к ней спиной, предположительно смотрел на улицу сквозь портьеры. Белая рубашка натянулась на мощной мускулистой спине. Руки он, по-видимому, опять сложил на груди. Тишина. Пока он собирался с мыслями, Эмма пыталась обрести надежду.

В итоге именно для нее, Эммы, тишина показалась особенно мучительной, и она решилась прощупать почву.

— Мне кажется, — вкрадчиво начала она, — что на вашу долю выпало больше тягот, чем я думала.

Не оборачиваясь, он бросил:

— Благодарю.

Прошло еще не меньше минуты, прежде чем он решил обернуться и посмотреть на нее, скользнув взглядом между ее растопыренных колен к лицу.

— Почему ягненок может стоить пятьдесят фунтов? — спросил он, и вопрос был вполне справедливым.

И еще его глаза — эти горестно опущенные уголки глаз. Она даже почувствовала к нему нечто вроде симпатии.

— Вам не кажется, что мы могли бы обсудить этот вопрос хотя бы при нормальном положении стула? — спросила она. — У меня руки сильно затекли.

На какой-то радостный миг она решила, что он намерен поступить сообразно ее совету, ибо он повернулся и подошел к ней. Но она жестоко ошиблась. Он встал между ножками стула — между ее ногами фактически — и вновь нагнулся к ней, опираясь о края сиденья по обе стороны от ее бедер. Он хмуро смотрел ей в глаза, будто пытался решить какую-то сложную проблему. Затем произнес прямо над ее головой:

— Ваши руки связаны в районе копчика. Прогнитесь в пояснице. Вы в самой удобной из возможных позиций.

Эмма скривила губы:

— Вы многих женщин связывали, верно?

Он приподнял бровь и ухмыльнулся. Вы немного не такой, как все, со странностями?

— Она старалась говорить с едким сарказмом, старалась заставить вызвать в нем чувство вины. Но сарказм отчасти относился и к ней самой, к тому непостижимому и неуместному сочувствию, которое она почему-то испытывала к этому мужчине с печальными глазами и запутанным финансовым положением.

Хотя, наверное делать его сексуальные предпочтения предметом для острот в ее положении было не слишком мудро. Он смотрел на нее сверху вниз, размышляя.

— Трудно сказать. — Ба! Он решил серьезно ответить на ее вопрос. — В смысле буквы закона? Определенно. Но британские законы на этот предмет столь сложны, что мне вообще не понятно, как мы еще сохранили себя как нацию. — Он усмехнулся. — Как мило, что у нас все же состоялся этот разговор. А что вы из себя представляете?

Эмма почувствовала, что язык во рту распух. Он не хотел шевелиться.

— Что до меня, — как ни в чем не бывало продолжал он, — у меня нет определенных фетишей, но и границ я себе тоже практически не ставлю. Мои пристрастия вообще-то можно сравнить с аппетитами человека, способного есть с наслаждением все, что угодно, была бы компания приятная. — Собственное наблюдение его позабавило. Он вновь приподнял бровь и добавил: — Удовольствие, по моим наблюдением, зависит от женщины, которая с тобой, от степени доверия между партнерами, а не от самого акта. — Он слегка пожал плечами. — Хотя и само по себе главное событие тоже может быть довольно приятным. — Он ненадолго замолчал. — Итак, каким образом мы будем объединяться?

Эмма смотрела на него во все глаза, разинув рот от неожиданности. Она все равно не могла бы передать степени своего возмущения. Единственное, что ей пришло в голову, — это сменить тему.

— У вас в самом деле семьдесят семь слуг? — спросила она.

— Да, около того. — Виконт тряхнул головой. — Это ошибка. Мне столько не надо. У моего дяди было их слишком много. У моего покойного отца еще больше. Мне же вполне достаточно моих собственных. Теперь они все собрались вместе и служат у меня. Я не знаю, как мне быть. Уволить людей, которые много лет служили моей семье, просто потому... — Он оборвал фразу на полуслове, темные зрачки его расширились. Он и сам не понимал почему. Он просто не мог уволить их, и все.

«Ну-ну», — подумала Эмма. Как странно, что у этого человеческого существа с дурными наклонностями и, видимо, без предрассудков оказалась такая милая слабость.

— Чего вы от меня хотите? — решила напрямик спросить Эмма.

Он молчал, пребывая будто бы в нерешительности. Он смотрел на нее сверху вниз, связанную, поверженную, смотрел на женщину, которую сам скрутил так, будто опасался оказать ей незаслуженное доверие. Затем произнес:

— Я уже говорил вам. Вы мне нужны, чтобы раскрутить моего дядю. Вы сказали «нет». — Он пожевал губу, а затем предложил: — Конечно, все, что тут с вами происходило, было моей попыткой повлиять на ваше решение, заставить вас передумать. Так вы передумали?

Она ничего не сказала. Ужас липким потом расползался по телу. Она не передумала. Но если она так и не даст согласия, то что будет с ней? Может ли она просто лежать вот так вот и ждать, пока он или сам уйдет, или ее отпустит?

Ему молчание Эммы показалось добрым знаком. Он грубовато усмехнулся.

— Но в чем будет состоять ваша конкретная помощь, для меня по-прежнему остается самым неясным пунктом.

Он замолчал надолго, и вид у него был такой, словно он забыл, о чем шла речь. Он шарил глазами по ее груди, по вороху юбок, вытертым чуть не до дыр панталонам, по ногам, раскинутым настолько широко, что он вполне мог между ними стоять. Этот осмотр длился несколько секунд, но Эмма сразу вспомнила в этой связи его заманчивое предложение перед банком. Некоторые из его «предпочтений» смутными не являлись — скорее, совсем наоборот.