От взгляда ее не ускользало ничего — ни вальяжность его позы, ни размах плеч, ни то, как он повел ими — очевидно, чтобы расправить мышцы. Как она понимала, все это ради нее, чтобы произвести впечатление. Она хотела бы отвести взгляд, но не могла. Она стояла возле камина, теребя края одеяла, и смотрела во все глаза на мужчину, необычного, с причудами, обожающего власть, того, кто никак не мог пресытиться этой властью, на мужчину, имеющего явные склонности манипулировать людьми, который нисколько этого не скрывал и даже гордился этим, мужчину, к которому ее влекло против воли.

Он потянулся и обхватил руками грудь, расслабив спину. — Мне нравится терзать вас мыслью о том, что вы находитесь в руках безумца, в его полной власти, — с легкой улыбкой сказал он, склонив голову. — Но не до такой степени, чтобы заставлять вас плакать. Я чувствую себя очень виноватым из-за того, что было. Но если хотите знать, если говорить о странности, то это скорее относится к вам. Вы так скованны, Эмма, так напряжены, хотя при этом открыто гордитесь тем, что это не так.

Он откинулся на спинку кресла и приподнял бровь.

— Вы когда-нибудь делали что-либо, что мама с папой могли бы не одобрить?

Конечно. Каждый день.

— Я убежала в Лондон, когда мне едва исполнилось тринадцать. — И тут же самое бесшабашное приключение ее жизни показалось невинной шалостью, ведь она рассказывала о нем человеку, который жил в Лондоне и убежал в Россию. Она посмотрела на карты. — Если мы сыграем и победа будет за мной, я хочу получить свободу. Я хочу уйти отсюда, не боясь, что завтра за мной явится шериф.

— Ну ладно, тогда играть не будем. Раз оба мы просим о невозможном.

Она почувствовала злость. Он и так уже столько раз давал ей понять, кто здесь главный. Она уступила ему практически по всем позициям. А теперь он ведет себя так, словно после всего того, что между ними было, они могут остаться просто друзьями. Она пыталась найти слова, предельно ясные и предельно грубые, чтобы показать ему, что она остается человеком со своей волей и своими взглядами.

— Я здесь не для того, чтобы вас развлекать, — сказала она. — Я здесь потому, что хочу выпутаться из беды. Я совершенно не собираюсь множить свои проблемы, играя с вами в поцелуйчики по ночам. — И тут в памяти ее всплыла фраза, которую она когда-то слышала в Лондоне: — Не нравится — отпились...

Он вздрогнул и заморгал.

«Да, вот то, что надо, — подумала Эмма. — Будешь знать, как валять дурака с Эммой Хотчкис».

Он почувствовал досаду, потом в голову ему пришла неожиданная мысль. Он прищурился, в глазах заискрился смех. «Что случилось? — подумала Эмма. — С чего вдруг такая перемена?»

— Вы хотите сказать «оть...»?

Она повторила собственную версию. Кажется, так они говорили? Или нет? Эмма насупилась и прикусила губу. Да, она, кажется, что-то перепутала. Честно говоря, она слышала это выражение всего один раз, возле паба. Эмма была в растерянности.

Он усмехнулся:

— То, что вы мне предложили, не имеет ничего общего с пилой и пиломатериалами.

— Да? — Она заморгала. В чем же тогда суть этого выражения? Неужели... Эмма вдруг покраснела и поняла, что не может дышать.

— Вы все правильно поняли, — сказал он, подтверждая ее догадку.

Эмма открыла рот и тут же прикрыла его ладонью. Она была в ужасе от того, что сделала. Но Стюарт уже смеялся.

— Хотя «отпились» тоже звучит довольно грозно.

— Да, наверное. — И все же то, что сказала она, звучало гораздо хуже. Щеки ее пылали ярче, чем угольки в камине. Она не знала, куда деть глаза.

Стюарт веселился вовсю. От смеха он чуть с кресла не упал.

Он и без улыбки был красивым мужчиной, но когда Стюарт Эйсгарт смеялся... ему просто не было равных. Он сразу становился больше похож на простого смертного, к которому не боязно подойти. Белоснежные ровные зубы, а смех, сам смех — так мог бы звучать отлично настроенный оркестр.

Еще немного — и Эмма уже сама смеялась от души. Ее промах больше не казался чем-то чудовищно неприличным, а просто смешным.

Они вместе смеялись добрых пять минут, после чего он вдруг сказал:

— Вы — самая лучшая женщина из тех, кого я встречал.

— Полоумная, — весело сказала она. Ей все же хотелось как-то соединить его похвалу и реальность. Опять ее похвалили за ее же оплошность. Крайне неприличную оплошность. И этим ему угодила. Как это в его духе — наслаждаться тем, что она совершает промахи.

— Восхитительная, — возразил он, — бесшабашная и хитрая, как лисичка. Авантюрная. Бесстрашная. Безыскусная. Эмма — вы что-то!

— «Я — что-то!»

Она задрала нос и просияла.

Смех их медленно угас, пока они смотрели друг другу в глаза. Никто из них не чувствовал себя в силах прервать этот контакт. Создавалось ощущение, будто сам воздух дрожит от напряжения, становится осязаемым, вязким. Ей казалось, что она плывет по нему, как будто она — перышко или снежинка.

— Вы опасное существо, — сказал он ей. — Я могу научить вас грязным выражениям, если вам это любопытно. На пяти различных языках. — Он прищелкнул языком и предложил: — Как насчет того, чтобы в случае выигрыша надавать мне картами по уху?

Она покачала головой, смущенно краснея. О, Стюарт, как она его ненавидела, но с ним ей было чертовски интересно. Он развлекал ее. Он заставлял ее смеяться. Он пугал ее, он приводил ее в бешенство и заставлял смеяться до слез.

— А я, — сообщил ей Стюарт, — выбираю поцелуй. Его я желаю получить в качестве выигрыша. Но только продолжительный. Так вам достаточно удара картами? Это, на мой взгляд, соизмеримо с «игрой в поцелуйчики», как вы это называете. Назовите вашу цену, миссис Хотчкис, и раздайте карты.

Она нахмурилась.

— Продолжительный — это сколько?

— Пять минут.

Она покачала головой. Ей явно хотелось смеяться, но она сдерживалась.

— Слишком долго, — с серьезным видом сказала она.

— Три.

— Одна.

— Значит, вам придется пересмотреть свое желание. Минутный поцелуй ничего не стоит. Так чего вы хотите?

Она начала говорить, еще не зная, что скажет:

— Если я выиграю, вы перестанете так поступать... Вы перестанете раздавать медали за подвиги, которые не подвиги, а совсем наоборот. Вы забудете все эти дела, связанные с сексом. — Последнее слово Эмма произнесла очень отчетливо. Она перегнулась через стол, очень серьезно глядя ему в глаза. — Мы не можем себе этого позволить ни в коем случае, и я от этого с ума схожу.

— Хорошо, — сказал он. — Если вы выиграете.

Он произнес это так, словно победа предоставляла ему карт-бланш.

— И ваше пальто, — добавила она, — раз вы все равно вынуждены будете оставить меня в покое.

— Мое пальто? За минутный поцелуй? — Он засмеялся. — Нет, я так не думаю. Десять минут.

— Пять.

— Ладно. И пальто наподобие моего. Мое пальто вам все равно не впору. Я закажу к вашему меховую подкладку.

— Из любого меха, который вы пожелаете. Если вы выиграете.

— Отлично.

Они посмотрели друг на друга. Эмма подвинула стул ближе к столу и основательно на нем устроилась.

— Я сдаю.

— Нет. Мы бросим кости.

Правила игры были установлены. Более или менее. Они отсчитали пятнадцать фишек, и Эмма тут же сказала, что этого на игруне хватит. Она оказалась права. Стюарт бросил на кон все оставшиеся, и Эмме нечего было поставить.

— Вы блефуете, — сказала она. — Вы думаете, что можете меня переиграть лишь потому, что у вас больше фишек, чем у меня всего лишь на первом кону. Это несправедливо. Позвольте мне вистовать с тем, что у меня есть.

— У вас только четыре фишки. А я поставил восемь.

— Заберите четыре назад.

— Нет. У меня хороший расклад, и я намерен выиграть.

— Вы блефуете, — повторила она.

— Хорошо. Я позволю вам вистовать, только если вы поставите на кон ваши четыре фишки и мою ночную рубашку. Ту, которая на вас. Я даже не заставлю вас ее снимать. Вы можете продолжать оставаться в ней, пока не проиграетесь окончательно.

Эмма скривила рот, коснулась кончиком языка бокового зуба. У него явно расклад был не слишком хороший. А у нее — был. У нее было два марьяжа на руках.

— Согласна, — быстро сказала она и выдвинула на центр стола четыре фишки.

У него оказался королевский покер. Эмма поджала губы и нахмурилась.

— Еще фишки, — сказала она.

— Вначале рубашку.

Она подняла на него глаза.

— Мы сыграли только один кон. Я говорила, что нам надо больше фишек, чтобы было действительно интересно.

— Я получил удовольствие, — с улыбкой стоял на своем Стюарт и многозначительно указал на рубашку, что была на ней. Рубашку, которой она так опрометчиво рискнула.

— Не будьте таким жадным, — взмолилась она, при этом не переставая улыбаться.

Он поморщился:

— Когда придет время, я свое непременно возьму, даже не надейтесь на снисхождение. Вообще-то карточный долг — долг чести, но раз уж вы не умеете играть по правилам... — Он выложил еще по дюжине фишек, продолжая читать ей лекцию: — Моя ставка такова: если я проиграю дважды, мне придется расплатиться довольно дорогим пальто. А вот если я дважды выиграю...

Она пересчитала фишки и, отложив четыре, передвинула к нему.

— Я хочу выкупить мою ночную рубашку.

— Нет. — Он улыбался. — Вы можете ее только отыграть.

«Хвастливый негодяй», — подумала Эмма. Она смогла бы его обыграть. Вне сомнений, у нее в этих играх опыта больше. Но на следующем кону все, что у нее оказалось на руках, — это две девятки и джокер. Неужели он мошенничал, подтасовывал карты?

Она улыбалась ему так, будто имела на руках по крайней мере флэш.

И что? Он вновь пододвинул к центру свои проклятые фишки. Она бросила карты и встала.

— Да что это такое? Вы шельмуете!

Он быстро перегнулся через стол и одним движением смешал ее карты со своими.

— Снимайте ее, — приказал он.

— Что? — Она смотрела, как он тасует карты, аккуратно складывая их в стопку. — Подождите минутку. Вот так смешивать карты — самая последняя уловка начинающего шулера. Так поступают игроки, у которых вообще ничего на руках не было!

— Снимите, я ее выиграл.

— Ничего подобного. Вы забрали мои карты. Я хочу знать, что у вас было на руках.

Он засмеялся:

— Это не важно. Вы бросили карты.

— Нет. Вы смешали карты до того, как я могла сказать свое слово. У меня была пара королей, — соврала она. — По-честному, что у вас было?

— Королевский флэш, — сказал он, смеясь от души. — Повезло. Снимайте рубашку. — Одними подушечками больших пальцев он чуть разворошил колоду, поставил карты веером и, не глядя, перетасовал. Карты летали в его руках, послушные малейшему движению пальцев. — Я год прожил в Монте-Карло. Я вам об этом не говорил? И там я только тем и занимался, что играл. В основном в карты. Я выиграл, Эмма. — Он прищелкнул языком и подмигнул ей — эдакая дьявольская ухмылка, так для него характерная. — Единственное, что может быть лучше, чем женщина, стоящая напротив тебя в ночной рубашке, — это женщина, стоящая напротив тебя без ночной рубашки, потому что ты обыграл ее, имея на руках пару троек. Снимайте ее.

— Вы меня обманули!

— Я блефовал. Вы бросили карты потому, что поверили, будто мои намного лучше ваших. Эм, я вообще-то законопослушный гражданин, член парламента, помнишь? Мы создаем законы. А вы их нарушаете.

— Это несправедливо!

— Что? Блефовать? — Он засмеялся. — Блеф — основа этой игры. Ее суть.

Ей самой было до смерти противен этот жалобный писк обиженной школьницы, который исходил из ее уст, но ничего поделать с собой она не могла.

— Вы не станете меня заставлять. Вы джентльмен.

— На самом деле я вовсе не джентльмен. Это тоже блеф. Бросьте, Эмма. Мы оба это знаем.

— Монте-Карло, — пробормотала она. Он ее обвел вокруг пальца.

Она была в ярости, но в глубине души ей хотелось смеяться. Все это было забавным. Она сама была смешна. И все еще продолжалось — этот ловкий обман того, кто считал себя ловким обманщиком. Игра еще не закончена. У нее еще был припрятан козырный туз, о котором он ничего не знал.

Она встала и чуть не упала, наступив на одеяло.

— Если вы думаете, что получите рубашку прежде поцелуя, вы ошибаетесь. Сначала поцелуй, потом рубашка.

Он встал как-то неуверенно. Он, честно говоря, и не рассчитывал, что она согласится отдать долг.

О нет! Она отплатит ему сполна. Она поцелует его от души, потом разденется догола и тут же уйдет.

Все началось, как и было задумано. Стюарт осторожно обошел вокруг стола, пристально наблюдая за ней. Затем он заключил ее в объятия. Он поправил на ней одеяло, укутал поплотнее, после чего просунул руку под него и притянул ее к себе.

Под ночной рубашкой у него вообще ничего не было. Разумеется. Могла бы догадаться. Никто не носит ничего под ночной рубашкой. И все же ее собственное тело, также совершенно обнаженное под рубашкой, восприняло это с удивлением. Итак, между ними не было ничего, кроме двойного слоя шелка. И тогда его губы прижались к ее губам.

Она едва ли способна была удержать в памяти условия их договора. И вообще — как случилось, что он сейчас целовал ее? Она лишь помнила, что собиралась ответить на его поцелуй и получить от этого удовольствие, даже соблазнить его. Да, таков был ее план. Превосходный план, отличный. Языки, зубы... теплые, нежные-губы... сильные руки, обнимавшие ее. Тело, которое отреагировало почти мгновенно. Отреагировало так, как обычно реагирует на подобные вещи мужское тело. Та часть мужского тела, что может быть такой легкой, стала большой и твердой — она чувствовала давление в области живота.

Голова ее закружилась, когда Стюарт ее отпустил. Она зашаталась, но все же не упала.

— Еще, — пролепетала она.

Он больше не улыбался. Он был предельно серьезным. Грудь его вздымалась. Он дышал шумно.

Эмма отступила и замотала головой.

— Мы вели себя глупо, — пробормотала она. — Мы это придумали, но... нам не следовало. В Лондоне это все осложнит. А потом... Потом я так и останусь вашей соседкой у подножия холма, на котором живете вы. Давайте попрощаемся. Давайте прекратим на этом.

Он покачал головой.

— Снимите рубашку, — прошептал он.

Она нахмурилась.

— Вам это не даст ничего хорошего. Я себя знаю. Я не буду... — Она осеклась. Он или не верил ей, или ему было все равно. — Прекрасно, — сказала она. — Пусть будет по-вашему. Я сейчас ее сниму, а потом просто возьму и уйду.

На это он ответил:

— Подойдите к камину. Вы замерзнете. — Он был абсолютно серьезен.

Она медленно расстегнула первую пуговицу — она старалась успокоиться. Руки ее дрожали.

Он облизнул губы и отступил на шаг, чтобы иметь лучший обзор.

С сарказмом, зло она спросила:

— Вы как хотите, чтобы я ее через голову сняла или с плеч спустила?

Он удивился тому, что она вообще способна что-то говорить.

— Что? — переспросил он, словно вдруг перестал понимать по-английски.

— Ночную рубашку. Как снимать: через верх или через низ?

— Давайте я сам. — Он шагнул к ней.

— О нет! — Она от него попятилась. — Вы выиграли свою рубашку, и я должна вам ее отдать. Если вы станете сами ее снимать, я расценю ваши действия как... как сексуальные действия без моего согласия. — Она почувствовала, как едва заметная улыбка, будто она жила у нее в животе, согрела ее там.

Секунду он казался встревоженным, после чего засмеялся низким и тихим смешком. Игра. Они играли в весьма серьезную игру, серьезную, но захватывающую. И она принимала в ней участие. Ничего в этой игре опасного не было, покуда можно было по обоюдному согласию отодвигать и придвигать границу. В этой игре никто из них не знал, каким будет исход, потому что никто полностью не контролировал ситуацию.

— Хорошо, я вас не трону, — сказал он. Но в следующий момент он уже был рядом. Он сбросил одеяло и коснулся ворота ее рубашки.

— Прекратите, — сказала она даже немного сердито, — вы не можете меня трогать.

— Конечно, нет, — сказал он. — Я трогал мою рубашку, которую я честно выиграл. — Он стал деловито расстегивать пуговицы впереди. Она смотрела, как он скользнул ладонью под застежку и взглянул, мельком взглянул на роскошный изгиб ее груди.

— Какая вы, — он испустил вздох, — замечательно округлая.

Она почувствовала, что возбуждение нарастает — толчками. И сила этого толчка ее испугала. Живот словно свело. Она смотрела на него, на линию его губ, сосредоточенно поджатых, — он был всецело поглощен своим занятием, он создавал сюжет: намечал свой план развития событий.

Эмма раскинула руки.

— Прекрасно. Если вы сможете снять с меня рубашку, не касаясь меня...

Он даже не дал ей закончить предложение — обхватил ее за талию и поднял вместе с рубашкой и тапочками.

— Что вы делаете? Вы же меня касаетесь!

— Нет. Я несу свою рубашку на подушки у камина. Так уж получилось, что в этой рубашке находитесь вы. На самом деле вы должны меня благодарить. Без нее вам будет чертовски холодно.

Бесцеремонно бросив ее на подушки, он провел ладонью вниз от застежки к ключице, по груди, по животу и ниже...

Эмма стала изворачиваться и лепетать:

— Господи, Господи, помоги мне скорее сбросить эту тряпку!

Последовала самая странная борьба. Она изо всех сил старалась освободиться от рубашки, а Стюарт вовсю старался не дать ей этого сделать, прижимая к ней рубашку в самых заветных местах...

Борьба закончилось победой Эммы. Вспорхнув руками, она сбросила рубашку, и ее обдало холодом. Она тяжело дышала, распростершись нагая, если не считать двух тапочек, на подушках у камина, и Стюарт стоял возле нее на коленях и тоже тяжело дышал. И смотрел на нее.

Победила? Кожу ее покрывали мурашки. Она чувствовала озноб даже тут, возле огня.

— Вставай и уходи, — пробормотал он, зная, что она не может этого сделать. Он стоял над ней на коленях, расставив ноги, так что свобода ее передвижения явно была ограничена. И, бессовестный, бесчестный, он медленно прошелся по ней взглядом снизу вверх, пока глаза их не встретились. И тогда, покачав головой, он сказал: — Я с ума схожу, как хочу тебя, Эмма Хотчкис. Когда я рядом с тобой — я в раю, когда касаюсь тебя — нет меня счастливее.

И тогда он полностью опустился на нее, удерживаясь лишь на локтях. Она чувствовала приятную тяжесть его худощавого, подвижного тела и тепло, приятное тепло.

— И если ты думаешь, что ты встанешь и куда-нибудь пойдешь в ближайшее время, ты очень глубоко заблуждаешься.

Его халат оказался мягким и легким и грел, когда он накинул его на них обоих. Эмме пришло на ум сравнить его с плащом Дракулы. Халат, он же плащ, — не единственное, что роднило Стюарта со знаменитым вампиром. Первое, что сделал Стюарт, накрыв их обоих своим необъятным «плащом», -это прижался губами к ее шее и немного прикусил ее. Ах, |каким сладким был тот укус! Эмма почувствовала, будто что-то, подспудно жившее в ней и ждавшее своего часа, проклюнулось, словно набухшее семя, прорвалось, как росток сквозь толщу земли. И сама она вдруг волшебно преобразилась, стала чем-то совсем иным. Ее словно закрутило, как щепку в водовороте, и мощный поток, невесть откуда взявшийся, понес ее, увлекая куда-то. И сила этого потока была такова, что бороться с ним не было никакой возможности, и, странное дело, ей не хотелось бороться, она была счастлива, ощущая себя щепкой, песчинкой, каплей воды в этом могучем и сильном потоке. Стать частью его казалось настолько естественным, словно иначе и быть не могло. Стюарт быстро скинул с себя рубашку, и Эмма вдруг поняла, что помогает ему побыстрее освободиться от одежды — так ей не терпится коснуться его кожи и ощутить влажное тепло его плоти, и его тяжесть, и запах... От всего этого кружилась голова. Он приподнялся на локтях и, глядя на нее сверху вниз своими черными мерцающими глазами, сказал:

— Скажи это.

— Что?

— Что ты хочешь, чтобы я в тебя вошел.

Она вздрогнула. Она хотела его так сильно, что выгибала спину, стараясь до него дотянуться.

— Да. — «Увы!» — Я хочу тебя, да.

Он вошел в нее — глубоко и быстро, и бедра ее поднялись ему навстречу. Он держался на вытянутых руках, не касаясь ее. Он не шевелился. Они смотрели друг на друга широко открытыми глазами.

Возможно, это было всего лишь чувство совершенного наслаждения. Наслаждения от того, что самые интимные, самые нежные части их тел так плотно соединились. Оба чувствовали, что это наслаждение, наслаждение от телесного соития, выходит за пределы только лишь физического влечения. Но какой бы природы ни было это чувство, оно было сладким и слегка болезненным, запрещенным... неожиданным, первопричинным — столь ошеломляюще сильным, что она затруднилась бы дать ему имя.

Он чуть сместил центр тяжести вбок. Голова Эммы стала неожиданно легкой. Она была на пике. Пальцы его ласкали ее лицо. Она потянулась к нему, коснулась его волос, его широких плеч. Он опустился на нее. Она вцепилась в него, застонала, выгнула спину, стараясь стать ему еще ближе, соединиться с ним еще прочнее. Она закрыла глаза, и голова ее откинулась. Он склонил ее голову на подушку.

О, какое это наслаждение — чувствовать Стюарта в себе! Все было так сходно с тем, что произошло с ними тем безумным утром в гостиничном номере, и все же отчетливо лучше. Он действовал не спеша, с осмотрительностью. Она приоткрыла глаза — чуть-чуть — и увидела, что он впился в нее взглядом. Он слегка улыбался, совершая ритмичные движения бедрами. Ритм захватил их обоих. Он сжал зубы и тихо застонал, стараясь удержаться. Бесполезно. Они смотрели друг на друга, освещенные светом огня в камине, и волна ощущений накрыла обоих, как прилив.

Эмма судорожно дышала и вздрагивала... это чувство, это совершенное удовлетворение отозвалось в ней серией спазмов. Потом еще раз. Стюарт приглушенно застонал, его тело забилось. Ее тело ответило дрожью. Он в последний раз вошел в нее, бормоча нежные, возвышенные, обращенные к ней слова. Потом опустился и стал целовать ее шею, сгибы локтей, ключицы. Тело ее ответило серией стремительных сокращений — неконтролируемой дрожью удовольствия. Еще раз, и еще, и еще.

Он прижал свои бедра к ее ногам и лизнул ее ключицу. И вновь она вздрогнула — крупно, всем телом. Он почти боялся, что она никогда не остановится.

Но наконец острота ощущений притупилась. Стюарт привстал на колени и стал целовать ее живот, колени. Волосы его щекотали талию, потом коснулись ее щеки — в тот момент, когда он наклонился, чтобы взять в рот ее сосок. Один, затем второй. А потом овладеть ее ртом, даря ей влажные и глубокие, страстные поцелуи.

Он начинал все снова. Он даже не выходил из нее, он просто не торопясь вернул их обоих на прежние позиции, Ее тело было таким отзывчивым, она была словно пронизана электричеством, и каждое его прикосновение вызывало разряд.

На этот раз он входил в нее глубоко, до самого предела, задерживаясь в самой глубине, давая прочувствовать себя.

Он любил ее, кажется, бесконечно, бесконечно долго и бесконечно терпеливо подводил к развязке, пока она не закричала, пока кровь не прилила к коже так, что, казалось, пульс бился в каждой клеточке тела. Руки его ласкали ее все смелее. Он перевернулся, увлекая ее за собой, сдвигая подушки. Его широкая грудь, твердая и мускулистая, прижималась к ее мягкой груди мгновение назад, и вот грудь его давит ей на лопатки. Тела их скользили друг по другу, согретые теплом огня, согретые контактом друг с другом, слитые в объятиях, — ноги, руки, все переплеталось. Всему воздавалось должное, ничто не было обделено вниманием. Все было в движении, и она хотела его так сильно, что желание, казалось, грозило переломить ее надвое. Она хотела его в себе, хотела поглотить его собой, держать его и не отпускать.

— Сейчас, — настойчиво бормотала она, — сейчас. — Она становилась агрессивной.

Он застонал и забылся. Когда в следующее мгновение он набросился на нее, это было сродни насилию. И тогда они кубарем скатились вниз, в темноту, в беспамятство, в бездну... полная потеря контроля над собой, ничего, кроме чистого наслаждения. Взрыв и волна дрожи после него. Одна, другая...

Они лежали, тяжело дыша, и Стюарт давил на нее своим весом. Оба были влажными от пота, разгоряченными, несмотря на холод. Эмма закрыла глаза, вбирая в себя это волшебное ощущение — его на себе, рука к руке, нога к ноге. Она не могла шевельнуться.

Если она и испытывала какие-то угрызения совести, то они походили на слабое эхо. Она чувствовала себя по-настоящему расслабленной, отдохнувшей, возрожденной. Если мышцы немного болели, то боль эта была сладостной, а живот изнутри казался жидким, текучим и необыкновенно теплым. Внутренний голос говорил ей: «Наконец-то, и слава Богу». Но разум вторил: «О нет. Это все усложняет».

Неужели?

— С тобой все в порядке? — спросил он.

— Вполне.

Рассвет просочился в комнату золотистыми лучами сквозь тяжелые портьеры, и только тогда они уснули в обнимку под халатом Стюарта, поверх которого он накинул еще и принесенное ею одеяло. Эмма спала, подсунув голову под его руку, прижавшись щекой к его груди, которая оказалась самым чудесным местом для сна. Оба проспали несколько часов, словно провалились в бездну, — крепко, без сновидений. Так сладко она не спала уже несколько месяцев.

Нет, лет.

***

Разбудили их слуги.

— Простите, ваше сиятельство, — с порога сказал дворецкий, намеренно глядя поверх их голов. — У вас, кажется, через час билеты на поезд. — До поезда нужно было еще полчаса добираться. — Мне послать кого-нибудь, чтобы их заменили?

Даже для того, чтобы успеть на последний поезд до Лондона, им пришлось изрядно посуетиться. Билеты у них были в разные купе: им предстояло начать жить раздельно, подготовиться к тому, чтобы вести себя так, будто они не знакомы. Хотя каждый в своем воображении видел другого неотъемлемой частью своей жизни. Казалось, стоило ей захотеть, и она могла вызвать его образ лишь силой воображения. Она помнила все: каждый его взгляд, то, что она при этом чувствовала, наслаждение от соприкосновения тел, тот холод, что был вокруг, но не касался их.

Они расставались на высокой ноте. Красавец Стюарт, великолепно сложенный, обнаженный... Его глаза, которые, казалось, смотрели на нее с любовью. Или если не на нее, то на то, что происходило между ними в тот момент.