ГЛАВА 44. ПРИДВОРНЫЙ ЛАКЕЙ

После всех тревог предшествующих дней наступило полное спокойствие. Погребенный в уединении павильона, Эктор жил для Кристины и предавался мыслям о счастье. Его отсутствие при дворе, замеченное людьми, привыкшими за всем наблюдать, приписано было болезни, в которую одни верили искренне, другие притворялись, что верили, что было одно и то же. Одна только герцогиня Беррийская, может быть, помнила о нем, но не показывала вида. Мсье де Фуркево, выдумавший такой чудный предлог для дуэли, смело вступил в область любезных отношений и вел себя как подлинный Амадис. Что касается шевалье, он исчез, и пребывание его в Париже оставило так же мало следов, как полет ласточки в воздухе. Он больше не появлялся в гостинице «Царь Давид» и, несмотря на неутомимые поиски брата Иоанна, чей изобретательный ум истощался в новых хитростях, не удалось открыть, где скрылся их неуловимый враг.

Это полное спокойствие тревожило больше всего Сидализу. Она видела и слышала шевалье. Холод пробегал по её жилам при одной мысли о нем. В один день он открыл перед ней тайные бездны своей души. Она углубилась до дна в это бесстыдство и коварство. То, что она о нем знала, не позволяло ей надеяться, что он отказался от своих намерений. Ей только невозможно было угадать, с какой стороны готовился удар. Она хотела выпытать кое-что у мсье д'Аржансона, но тот оставался непроницаемей ночи. Гибкий, как змея, он избегал беспрестанно сетей, которые Сидализа ему расставляла в их кратких дружеских беседах.

Однажды, выведенная из терпения, она прямо перешла к делу. Начальник полиции слегка нахмурил брови.

— Я ожидала этого, — возразила она, — но все ваши грозные взгляды меня не остановят.

Мсье Вуайе-д'Аржансон взял тогда руки Сидализы и посмотрел на неё с особенным выражением лица, принимаемым им в подобных случаях.

— Милое дитя, — сказал он, — вы играете, как птичка, но берегитесь, чтобы не попались в сети птицелова. Вы прикусываете свои хорошенькие губки, и я вижу, что тысячи вопросов готовы с них сорваться. Позвольте мне только сказать вам, что если бы я, начальник полиции, имел своим противником, — не говорю шевалье, — но подобного ему, — клянусь честью дворянина, я отказался бы от борьбы.

После этого мсье Вуайе-д'Аржансон встал, и актриса не могла больше ничего от него добиться. Этого было достаточно, чтобы усилить её беспокойство.

Прошло некоторое время. Обитатели павильона мадам д'Аржансон, мсье де Блетарен, Эктор и Кристина наслаждались днями спокойствия.

Однажды одно слово вывело Эктора из состояния блаженного покоя. Это слово было произнесено Рипарфоном.

— Его светлость герцог Орлеанский виделся с его высочеством наследником, и наследник вас ожидает.

Эти простые слова произвели на Эктора действие, производимое военной трубой на доброго коня. Но затем им овладело сомнение и беспокойство, которые часто тревожат самые твердые души. Он удержал свою лошадь, возвращавшую его в Версаль, и глядя на Рипарфона, произнес:

— Не безрассудно ли я поступаю? Что мешает мне наслаждаться мирным и спокойным счастьем в продолжении долгих лет? Сотня лье — это расстояние, которое можно преодолеть за четыре или пять дней.

Ги обратил свои проницательные глаза на Эктора.

— О чем вы? — спросил он.

— О том, что мадмуазель де Блетарен, её отец и я могли бы безопасно выехать за границу, скрыться в Англии, Голландии, Швейцарии, где бы то ни было, и жить там никому не известными, счастливо и далеко от всякого шума, как ласточки в своем гнезде… Это счастье, я его чувствую, я его понимаю, я его угадываю…

— Что же вас тогда останавливает?

— То, что остановило бы и вас. Честь моего имени и моего рода.

Ги пожал руку Эктора.

— Я ожидал этих слов, — сказал он, — вы правы, друг. Мы, дворяне, рабы имени, и если мы изнемогаем под его гнетом, мы не имеем права жаловаться. Но эта неволя — законная плата за преимущества! И поверьте, счастья вне Франции вы не найдете. Не покинули ли вы, как воин, свое знамя в опасности; как дворянин, своего короля, находящегося в опасности; как француз, вашу отчизну среди бедствий? Вы будете влачить за собой тройные угрызения совести, и все ваше счастье испарится через раны сердца, как вода, вытекающая в трещины разбитой вазы.

— Я очень хорошо знаю, — ответил Эктор, — что я остаюсь, и останусь, хотя бы сама смерть ожидала меня в конце пути.

Впереди показался огромный парк Версаля.

Эктор выпрямился в седле.

— Я мечтал, — сказал он, — а теперь начинаю действовать.

Герцог Орлеанский, предупрежденный о прибытии Шавайе, ожидал его в своих комнатах.

— Идите же сюда! — воскликнул он, лишь только завидел маркиза. — Столько дней вас не было видно; но найдите средство вырвать подобного вам Телемака с острова Калипсо…

— Ваша светлость, — сказал Эктор, — вы превращаете в огорчения всю мою радость.

— Почему?

— Потому что ваши слова заставляют меня бояться, что я потерял много времени.

— Именно потому, что вы потеряли свое время самым приятным образом, я ждал до последней минуты, чтобы вас не потревожить.

— Это ваши правила, — сказал Рипарфон.

— Тем хуже для вас, если ваши не таковы…Эти самые лучшие. Но оставим этого нелюдима, мой милый Шавайе, и следуйте за мной к его высочеству наследнику, желающему вас принять.

Наследник встретил Эктора холодновато. Ему было тогда тридцать лет, и он тщательно готовился к трудному ремеслу короля, к которому призывало его рождение, но которое ему никогда не суждено было исполнить. Он был аккуратен, верен данному слову, неутомим в труде, любознателен в делах, относящихся к поддержанию блеска его короны и благоденствия его народа. Двадцать три или двадцать четыре миллиона людей были благодарны ему за его намерения и ожидали часа, когда могли бы отблагодарить его за заботу о них.

Со времени смерти отца, первого наследника престола, молодой герцог Бургундский посвятил себя изучению дел, присутствовал на совещаниях министров, свыкался с самыми трудными сторонами управления государством и приказывал подавать подробный отчет об иностранных делах.

Немного застенчивый, но уверенный в себе, наследник обладал, подобно знаменитому деду, великим искусством удерживать каждого на своем месте и дать почувствовать силу своего достоинства, никого не оскорбляя. Короткость отношений с ним была невозможна, но он был любим за свою правоту и добродушие и умел, не показывая вида, внушать каждому почтение и преданность к себе. Франция больше предчувствовала, чем была убеждена в добрых и святых качествах его сердца и ума. Она надеялась когда-нибудь отдохнуть под легким скипетром молодого короля и избавиться от продолжительных и ужасных войн, ознаменовавших таким блеском первые годы царствования Людовика XIV, но принесших столько тени и траура на закате его жизни.

— Мой кузен, герцог Орлеанский, говорил мне о деле, в котором вы принимаете большое участие, мсье, — сказал наследник, лишь только увидев Эктора. — Вы преданно служили королю. То, что я смогу для вас сделать, я сделаю. Это мой долг, положитесь в том на меня.

— Я вам признателен навечно, — ответил Эктор.

— Я требую только, чтобы вы продолжали, как начали.

— Ваше высочество!

— До меня также дошла молва о ваших военных подвигах. На некоторое время вы были забыты, но король уже загладил несправедливость, жертвой которой вы стали, и я постараюсь, чтобы вы не подверглись подобной несправедливости впредь.

— Я исполнял свой долг, не рассчитывая на награду.

— Я знаю, но мой долг вам её предоставить.

— Если ваше высочество так ко мне милостивы, то позвольте мне взять на себя смелость просить вас за друзей, милых мне, страждущих и не заслуживающих своих страданий.

Наследник улыбнулся.

— Герцог Орлеанский говорил мне об этих милых друзьях. Об отце и дочери, если не ошибаюсь.

— Благородной девушке, на которой я пламенно желаю жениться, — отвечал Эктор, хорошо понявший взгляд, брошенный на него наследником, самым скромным и невинным человеком при дворе.

— Мы долго разговаривали о вас с моим кузеном, герцогом Орлеанским. Он был свидетелем ваших действий в Италии. То, что рассказал он мне на ваш счет и что слышал я от короля, породило в моей душе уважение к вам, которое я не замедлю продемонстрировать.

Эктор благодарил герцога Орлеанского взглядом и готов был отвечать, но наследник остановил его.

— Но дело не о вас, — продолжал он, — господин де Блетарен, как и его дочь, подвержены опасности. Займемся сначала ими.

— Они уже спасены, если вы удостаиваете их своего покровительства.

Наследник покачал головой.

— Будь я тем, кем есть милостью Божьей король, наш повелитель, я смело бы вам сказал: да, они спасены. Но царствует Людовик XIV, мсье.

— Да, — сказал герцог Орлеанский, — более гордый среди бедствий, нежели при своих победах, он пережил своих современников, как надменный дуб, возвышающийся над сокрушенными деревьями леса.

— Да продлит Господь его жизнь для счастья Франции! — воскликнул наследник.

— Да хранит его Бог! — повторили герцог Орлеанский и Шавайе.

— Я говорил вам, кажется, — сказал наследник после краткой паузы, — что положение господина де Блетарена было неважным. Я получил подробный отчет о его деле. Случаю было угодно, чтобы в беспорядках, ознаменовавших регентство её величества Анны Австрийской, этот вельможа часто привлекал к себе внимание. Он проявил храбрость, неукротимую пылкость и редкие военные достоинства, которые продемонстрировал в победах над королевскими войсками. Но как был он забыт в милостивом манифесте, простившем преступления стольких виновных? Не знаю. Была ли это случайная забывчивость или скрытая воля? Кто это может знать? И, извлекая его имя из забвения, в которое оно погрузилось, не пробудим ли мы этим дремлющую опасность?

— Если он виновен, ваше высочество, я в том согласен, что другие были столько же и больше него виновны. Он был в дружеских отношениях с семейством Конде. Он уступил слепой пылкости молодых лет и влечению сердца.

— Я это знаю и справедливость требует, чтобы он получил прощение, данное другим. Не губят же кустарники, когда щадят большие деревья.

Это было сказано твердым голосом, в котором уже слышался король. Видно было, что говоривший — внук Людовика XIV.

— В общем, — продолжал наследник, — если в молодости господин де Блетарен был виновен — и мы надеемся, что с Божьей помощью междоусобные войны не возвратятся более в государство, — он много страдал в продолжение своей скитальческой жизни и безутешной старости. С тех пор протекло много лет. Милосердие приличествует королям, представителям милосердия Господня на земле, и я постараюсь, чтобы дед мой проявил его в отношении де Блетарена.

— На вас снизойдут благословения трех сердец, ваше высочество. Они уже молят за вас.

— О, не торопитесь! Я знаю, чего хочу, но не знаю, что могу.

Разговор был окончен. Эктор хотел удалиться, но наследник, взяв под руку герцога Орлеанского, вышел вместе с ним из кабинета.

В соседней комнате в этот момент оказался придворный лакей. При виде трех особ он обернулся, и на лице его явилось удивление.

Это был брюнет с румяным лицом, лет пятидесяти отроду.

Он стал в простенке, наблюдая в зеркале за движениями трех собеседников. Его руки слегка дрожали, губы немного побледнели.

— Эй, — сказал наследник, заметивший его. — Здесь очень жарко, прошу подать мне стакан смородинной воды.

Лакей молча вышел и вернулся через минуту с подносом, на котором стояли стакан и графин.

У выхода наследник остановился.

— Положитесь на меня, — сказал он, обращая взгляд к Эктору, — я уважал вас, не зная лично. Познакомившись же с вами, я вполне готов служить вам. Поэтому почитайте сделанным все то, что я смогу.

Придворный лакей стоял рядом, он взял стакан в одну руку и наливал другой. При последних словах наследника рука его так сильно задрожала, что слышен был звон горлышка графина, ударявшегося о край стакана.

Но Эктор, полный признательности, не обратил внимания на смущение лакея, как и герцог Орлеанский с наследником.

Он снова поблагодарил своего покровителя и вышел, оставив наследника, который возвратился в свой кабинет.

Оставшись один, придворный лакей перевел взгляд, горевший огнем, с двери, в которую вышел Эктор, на дверь, закрывшуюся за наследником.

— Хорошо, — сказал он, — а я-то ещё колебался! Теперь я решился!

ГЛАВА 45. ТРАГЕДИЯ

Когда Эктор передал свой разговор с наследником Блетарену, старый вельможа поднял руки к небу в знак благодарности. В первый раз, может быть, за долгие годы надежда зародилась в его сердце, и он предался мечтаниям. В чем могли отказать будущему королю Франции? Оставалось ждать только несколько дней, не более как несколько недель, и престарелый отец сам поведет свою дочь к алтарю.

Вечером при прощании Блетарен обнял Эктора и соединил его руку с рукой дочери, сказав:

— Дети, мы можем ждать. Ночь проходит, и для нас начинает светать.

Удар грома должен был пробудить всех троих.

9-го февраля 1712 года её высочество наследница внезапно занемогла, 12-го её уже не было на свете.

Она была прелесть и душа двора. С её смертью траур поселился в Версале. Странная болезнь, её похитившая, не имела названия. На её теле показались страшные признаки. К ужасу этой внезапной кончины присоединялся ужас её неизвестной причины. Грозные слухи носились между придворными; повторяли шепотом слова, вырвавшиеся из уст медиков; пересказывали некоторые замеченные признаки, и ужасные подозрения, переходя из уст в уста, поколебали вскоре умы самые твердые и самые неверующие.

13-го его высочество наследник отправился в Марли, чтобы не видеть погребальных приготовлений, готовых наполнить своим ужасом комнату усопшей. Король выехал из Версаля в ночь и ожидал внука.

Людовик XIV был более растроган, чем хотел показать; смерть её высочества наследницы была величайшим огорчением, которое он когда-либо испытал. При жизни она его развлекала, и он любил её за доставляемую радость. Она умела нравиться этому угрюмому и важному старцу, для которого в жизни уже не оставалось радости. Выходя от нее, когда дыхание смерти уже коснулось бледного лица наследницы, король заплакал.

Небольшое число придворных собралось в приемной в Марли, чтобы приветствовать наследника. Шавайе, Рипарфон и Фуркево прибыли первыми. Когда наследник показался в дверях приемной, придворные вздрогнули.

Перед ними был другой человек. На лице принца был заметен отпечаток ужасного расстройства. Его глаза были красны. В них читалось выражение безграничного всепожирающего отчаяния. Смертная бледность покрывала его руки, по которым пробегала иногда лихорадочная дрожь. Блеск молодости исчез с лица, постаревшего на десять лет. Наследник шел медленно, глядя перед собой невидящими глазами.

Движение в толпе придворных пробудило его от горестного уныния. Он поднял голову и окинул собравшихся взглядом. Рипарфон, Шавайе и Фуркево приблизились, чтобы с ним раскланяться; он узнал их и грустно улыбнулся.

— Я не забыл о вас, маркиз, — сказал он Эктору

— Выше высочество, — произнес Эктор, готовясь поднести к губам руку принца.

— Не благодарите меня, — сказал принц, — пребывая в собственном несчастье, приятно сделать немного добра…Жизнь поддерживается в нас счастьем наших друзей.

Две слезы блеснули на ресницах наследника.

— Я собрал доказательства для короля, — продолжал он, — и с ним скоро переговорю…Но вы позволите мне отложить это на несколько дней, не так ли?

— Ваше высочество, думайте только о себе, об одном себе! — вскричал Эктор.

— О себе? А зачем я буду думать о себе? Я теперь один.

Голова наследника опустилась на грудь, руки бессильно повисли, а лицо покрылось бледностью.

Глубокое молчание водворилось вокруг. Придворные, неподвижно застыв в приемной, старались сдерживать дыхание. Даже самые молодые и легкомысленные уважали ту необъятную горесть, в которую погрузилась душа принца.

Между тем король ждал принца, который оставался неподвижным.

— Ваше высочество, — сказал Рипарфон, — король вас ожидает. Перенесите это последнее испытание с мужеством.

— Ваше высочество, дворянство Франции обращает к вам взор, как на свою единственную надежду. Неужели вы позволите покорить себя несчастью и предстанете королю с этим убитым видом?

— Ее нет на свете, мсье. Ее нет более на свете, говорю я вам…И она меня призывает к себе.

Эктор вздрогнул при этих зловещих словах, но почтительно взял принца за руку и тихо увлек к дверям комнаты короля. Наследник машинально повиновался. Его лицо было покрыто слезами, которые текли, им не замечаемые.

Дверь ещё не притворилась, как послышались рыдания престарелого деда и внука, бросившихся в объятия друг друга.

Сердце Эктора рвалось из груди. Он не смел поднять глаза на своих друзей, боясь прочесть на их лицах опасения, наполнявшие его душу. Рипарфон и Поль не могли отвести глаз от двери, закрывшейся за наследником престола. Мрачное беспокойство выражалось на их лицах. Внезапно пораженные ужасом, они измеряли мыслью расстояние, которое наследник миновал за эти три дня, приближаясь к своей могиле. Будущий король стоял в ней одной ногой; ещё шаг, и он в неё низвергнется.

— На то воля Божья, — прошептал Рипарфон.

Вечером разнесся слух, что наследник слег с сильным жаром. У него проявились те же признаки, что сопровождали болезнь её высочества наследницы. Ужас распространился при дворе. Многие чистосердечно плакали. Старые вельможи, видевшие Людовика XIV во всемогущем блеске его славы, спрашивали сами себя, что станет с этим несчастным государством, вверенным рукам ребенка, и с горечью вспоминали бедствия, обозначившие регентство королевы Анны. После стольких ударов, смерти первого наследника, жестоких поражениях в стольких битвах, после столь продолжительных бедствий, когда король со дня на день мог быть призван к престолу Господню и присоединиться к своим предкам в подземных склепах Сен-Дени, — неужели истощенной Франции готовилось это последнее и ужасное испытание?

Другая грустная мысль тревожила Эктора. Болезнь наследника отсрочивала исполнение его самых сладких надежд. Его смерть их уничтожала. Роковая судьба тяготела над его жизнью и вынуждала к новой борьбе в ту минуту, когда его усилия, казалось, увенчались успехом.

Смятение, царившее при дворе, было неописуемо. Стало известно, что болезнь час от часу усиливалась, и что врачи, призванные к изголовью наследника, исчерпали все способы в бесполезных попытках спасти положение. Страдания мученика временами становились невыносимы. Едва медики выходили из комнаты наследника, на них набрасывались с вопросами, но их молчание и короткие ответы ясно заявляли, что болезнь оказалась сильнее медицинского искусства.

Старый Фагон суетливо расхаживал взад — вперед со встревоженным лицом. Буден, врач наследника, говорил, что он никогда не видел ничего подобного, и что только чудо могло спасти внука Людовика XIV. Только Марешаль, королевский хирург, упорствовал в том, что у наследника просто горячка. Все внимали их словам, схватывали их на лету, перетолковывали, и общий ужас возрастал ещё больше.

Красные пятна, показавшиеся вдруг на теле, позволили думать, что это могла быть корь, и воскресили надежду. Молва о том разнеслась было повсюду. Но тут многие вспомнили, что те же пятна и в большем числе появились на теле её высочества наследницы перед смертью.

К концу третьего дня, 16-го, из комнаты умирающего вышли Фагон, Буден и Марешаль, страстно споря между собой.

— Нет! Нет! — вскричал Марешаль, ударяя о ковер своей длинной тростью, — я утверждаю, что это невозможно, что вы принимаете вымышленный страх за действительность, и что подобные случаи встречаются ежедневно!

— А я утверждаю, — отвечал в запальчивости Буден, — что я никогда не видел подобных ужасных признаков ни у одного больного, что это превышает наши знания, и что все средства на свете нисколько не помогут.

— Это болезнь без имени, — сказал в свою очередь престарелый Фагон, покачивая головой, — или лучше сказать, её имя я не смею произнести вслух.

Марешаль покачал головой.

— Это корь.

— Это яд! — вскричал гневно Буден.

Бомба, упавшая посреди галереи, не произвела бы среди присутствующих такого действия, как эти слова, произнесенные с необычайной запальчивостью.

Трепет ужаса пробежал по толпе. Рипарфон взял под руку Марешаля и увлек его в сторону. Эктор и Поль пошли с ними.

— Мы слышали и вас, и того, другого, — сказал герцог Марешалю, — ваши мнений противоположны. Скажите нам честно, положа руку на сердце, какое из них справедливо.

— Я сам того не знаю, — сказал Марешаль. — Но я не считаю нужным пугать старого короля ужасной мыслью о систематических отравлениях в его семействе.

В это время камердинер наследника, подойдя к Марешалю, спросил, не видел ли тот ящичка с испанским табаком, присланного королем Филиппом V её высочеству наследнице, — его спрашивал принц.

— Постойте, — сказал Эктор, — кажется, я его видел в кабинете его высочества на туалетном столике. Я заметил его мимоходом. Сейчас найду.

В ту же минуту он оставил Поля и Ги и вошел в кабинет наследника через боковую дверь.

Войдя, он нашел там придворного лакея. При виде Эктора лакей, отворявший маленькую дверь, побледнел и остановился. Но стоял он в тени и Эктор не заметил его внезапного смятения.

Обшарив все углы, Эктор не нашел ящичка.

»— Странно, — подумал он, — я же помню, что его видел.»

Лакей замер неподвижно перед полурастворенной дверью.

— Не видели вы ящичка на этом столике? — спросил его Эктор.

— Ящик с испанским табаком, присланный в подарок её высочеству наследнице? — спокойно спросил лакей.

— Да, точно.

— Вот уже час, как я повсюду роюсь, чтобы отыскать его…Его высочество спросил про ящичек в моем присутствии.

— И вы его не видели?

— Я его видел сегодня утром, но он исчез.

Эктор ещё раз окинул взглядом все вокруг и вышел из кабинета.

После его ухода лакей вынул из-под полы довольно большой ящичек и опустил его в карман.

К вечеру наследник начал бредить, и двор узнал, что не осталось никакой надежды.

Король в последний раз пришел обнять внука. Мертвая тишина сопровождало его по пути.

В полночь отслужили мессу в комнате наследника с отворенными настежь дверями. Придворные офицеры его свиты, множество преданных ему дворян, собравшихся в приемной, присутствовали при совершении таинства, опустившись на колени в глубоком благоговении. Наследник приобщился Святых Тайн и попросил приблизиться близких ему людей.

В ту минуту, как наследник велел приблизиться Эктору, придворный лакей, бывший в комнате, будто неумышленно подошел к кровати. Его руки и глаза, казалось, были заняты приведением в порядок склянок и чаш, но слух навострен. Эктор же видел перед собой только наследника.

— Маркиз, — сказал ему наследник слабым голосом, с лицом, выражавшим ужасные страдания, — смерть застигла меня прежде, чем я успел выполнить то, что намерен был сделать…Но будьте спокойны…Я составил некоторые выписки, которые лежат в кабинете на моем письменном столе…Герцог Беррийский, мой брат, вручит их королю, и он, из любви ко мне, исполнит все, что я от него прошу.

Эктор стал на колени, взял руку принца и поцеловал её со слезами.

— Ступайте, мсье, и молитесь обо мне, — произнес наследник.

Придворный лакей не пропустил ни единого слова.

В восемь часов принц глубоко вздохнул и отдал душу Богу.

ГЛАВА 46. НЕМНОГО ПЕПЛА

Эктор не сомневался, что король не решится отказать в просьбе умирающего внука. Оставалось только ждать.

Торжественный траур омрачил дворцы Версаля и Марли, где замолк малейший шум. Но самые глубокие огорчения в душе короля вскоре миновали. Прогулки, карты, приемы, охота снова заняли свое обычное место, а этикет наложил на все свой холодный и важный отпечаток.

Однако вскоре стало заметно явление, на которое Эктор сначала не обратил внимание, слишком погруженный в чистосердечность своей скорби: общество вокруг него редело.

Странные взгляды сопровождали его, когда он являлся в приемных Версаля или Марли. Принужденные поклоны отвечали на его вежливость. Можно было сказать, что его сопровождала отравленная атмосфера.

Наконец случай открыл ему глаза. И если ослепление было глубоко, то пробуждение — ужасно.

Однажды утром, возвращаясь со свидания с Кристиной, он встретил в лесу Фуркево в сопровождении Рипарфона и Кок-Эрона.

При виде Эктора Поль едва сдержался от удивления и завернул руку в плащ. Эктор спрыгнул с лошади и взял руки своих друзей.

— Ах! — поспешно вскрикнул Фуркево, отдергивая свою.

— Что еще? — спросил Эктор.

— Ничего, — ответил Поль, поправляя плащ.

Эктор взглянул на Кок-Эрона, в отдалении покручивавшего свои усы.

— Кровь! — вскричал он, видя одежду и руку своего слуги, обрызганные в крови.

— Тьфу! — заметил Кок-Эрон, пряча руку в складках плаща. — Наверно, я оцарапал пальцы о какой-нибудь куст.

— Вы дрались, дрались оба! — вскричал Эктор.

Друзья молчали.

— Дуэль без меня…Я этого вам никогда не прощу, — сказал Эктор.

Рипарфон стоял, потупив глаза и не говоря ни слова.

— Все заставляет меня думать, что тут замешан я. Ваше молчание говорит мне это довольно ясно, — сказал Эктор. — Скажите мне всю правду, прошу вас.

Рипарфон колебался. Но тут вмешался Кок-Эрон. Топнув ногой, он произнес:

— На ваш счет говорили оскорбительные вещи в присутствии мсье де Фуркево, и мсье Фуркево дрался за вас.

— Вот большое дело, — прибавил Поль, видимо, раздосадованный словами Кок-Эрона, — вы бы то же сделали на моем месте.

— Не в этом дело, — ответил Эктор, — и я не стану благодарить вас, боясь обидеть. Мы — три старых товарища и отвечаем друг за друга.

— Разумеется, и к чему столько слов из-за небольшого удара шпагой, — сказал Поль, старавшийся предотвратить дальнейший разговор.

— Но мне кажется, я имею право спросить, — продолжал Эктор, — какое оскорбление нанесено моему имени.

— Оно смыто кровью…Этого достаточно, — произнес Рипарфон.

— Нет же, недостаточно! — вскричал Кок-Эрон. — О! Вы можете хмурить брови и сердиться сколько вам угодно…Я скажу всю правду, и ничто мне не помешает…Вы родственник маркиза, моего господина…Ваша воля молчать насчет дела, касающегося чести маркиза, но я поклялся служить маркизу повсюду, и я расскажу.