Голос из хора

      Хуже нет, когда из-под слов торчит содержание. Слова не должны вопить. Слова должны молчать.
      От дождя, который не хочет уняться, появляется чувство уютности - не сидя в тепле, а напротив - замерзнув, промокнув, странное чувство пропадания, немного одушевленное нежностью - не поймешь к кому и к чему? даже к этой дикой сырости, к этому не думающему о людях дождю. Пусть идет.
      27 сентября 1967.
      Подошел к осине: - Дрожишь? С тех пор всё? Ну дрожи, дрожи.
      Колдун на базаре. Женщине:
      - А ты - иди! Тебе я ничего не скажу.
      Через два часа ее задавил грузовик.
      Колдун, сказавший парню, где у его жены родинка (ту родинку, понятно, кроме парня никто не мог углядеть).
      И девушке: - Ты один раз вешалась. Один раз топилась. Ничего - на третий раз уйдешь.
      Я заметил, что моя тень шла рядом со мною, но двигалась помимо меня.
      - В зеркале, видимо, есть как что-то нечистое, так и зазорное.
      Зачем в картины и фотографии так часто вставляют ; зеркало в виде реки или озера, с тем чтобы дополнить предмет его же собственным отражением, которое по обыкновению смотрится и живописнее и чуть ли не ярче подлинника?.. Предмет, удвоенный в зеркале или в воде, кажется цельнее, единственнее. Он не раздваивается, но удваивается, помножается сам на себя. Он замыкается на себе в этом пребывании на границе своей же иллюзии.
      В отражении важно, что оно перевернуто, во-вторых - подернуто зыбью, дымкой, оно струится, и дышит, и проступает из тьмы, со дна водоема. Это как бы тот свет предмета, его психея, идея (в Платоновом смысле), заручившись которой, тот крепче высится на берегу. Зеркало его подтверждает, удостоверяет и вместе с тем вносит долю горечи, тоски, недостижимого далека, становясь по отношению к миру легендой о граде Китеже.
      ...Поэзия Анны Ахматовой похожа на пруд или озеро, отороченное лесом, или на зеркало, в котором все кажется менее реальным, но более выпуклым, чем в действительности. Отражение яркого неба и блистающих облаков, которые становятся еще ярче - в черной заводи, где черти водятся, но на поверхности ни зыби, ни плеска: всё в невидимой тишине, в озарении темного, подводного света. Заливка. Белое на черном. Странная чернота в белизне. Зависимость от фона, который по-зеркальному гладок, глубок, траурен, на котором контур предмета резок и в нем посверкивает что-то пронзительное, магическое, непонятно откуда берущееся, потому что - "ничего нет".
      То же: низкий, бархатный фон ее голоса и рокочущая манера читать, и ахматовское платье, глухое, закрытое. То же: традиционность Ахматовой, ее приверженность к классическому зеркалу стиха, в которое она смотрится пристально и где, как в венецианских затонах, отражается и нынешний день, и живая мелодия речи, торжественно, авторитетно - на неподвижном фоне Лирики прошлых столетий. В ее стихах - до нее кто-то прошел - как в зеркале, когда взглянешь внезапно, кажется - кто-то только что был и вышел, и вещи настороженно прислушиваются - к отсутствию.
      Зеркало - анаграмма ее стиля. Жест застылости знак почета и немоты, величия. А цвет - всегда черный. Кого ни спроси: какого цвета Ахматова? - и всякий скажет: черного. И когда она вызывающе произнесла: "Из мглы магических зеркал", - ей, разумеется, не мог не припомниться Пушкин, с его " магическим кристаллом", сквозь который все так ясно светится, а у нее зеркальная мгла, откуда никто не выглядывает, но скользят по стеклу титулованные отражения. Таков же аристократизм Ахматовой - алмазное зеркало в обрамлении Санкт-Петербурга, Царского Села (Версаля), которые подстать ее позе, всегда позе, играющей роль фона. Точнее сказать, роль и фон, на котором она играет, медлительная, важная, чтобы не потревожить эту завороженную воду, - слились в позе Ахматовой, в неподвижном, зеркальном состоянии Королевы.
      В алмазном зеркале немотствующих вод
      Сияют облаков живые очертанья...
      Из орудий к созвездиям ближе всего трезубец.
      От кошек почему-то есть ощущение, что у них голубая кровь. В буквальном, окрашивающем значении слова.
      Метафоры и сравнения бывают по сходству, по смежности, а то и по удаленности уподобляе-мых друг другу рядов. Но здесь же таится возможность фантазировать средствами речи, вгляды-ваясь в темноту какого-нибудь предмета до тех пор, пока у него не появится удивленная мордоч-ка. Вот эти личики, когти, крылья, хвосты, языки, мелькающие в вещах, пожалуй, пуще всего привлекают меня в метафоре, способной обратить серый тетрадный лист в струящийся, звероподобный орнамент.
      "- Солнышко!" - привычно в письмах женщины именуют мужчин, не имеющих отношения к солнцу. Но взглянув на него, я сразу подумал, что вот этот старец и есть то самое искомое "Солнышко". Серенькое сияние исходило от его бороды, торчащей редковатыми лучиками, сквозь которую легко обрисовывалось всегда осклабленное, как сам он выразился однажды со скромнос-тию, рылообразное лицо. Торжественная и немного строгая доброта бродила и плавилась там, и с молчаливых уст спархивали без конца и удалялись в пространство круги-улыбки. Я только однажды видел его глубоко скорбящим когда умер большой начальник, что не вызывало, понятно, у нас ничего, кроме злорадства. - Чего же тут расстраиваться? - удивился я слезам старика, немало потерпевшего в жизни от того же чиновника. - Да ведь как же! ведь его душа сейчас прямо в ад идет! - сказал он в безмерной тоске, не переставая, впрочем, улыбаться.
      ...Ему противостояла Луна, круглолицая, бритая, жалостливая по-бабьи, слегка осповатая, с носом картофелиной и потупленным конфузливо взором, похожим на глазок в той же картофели-не, упрятанный в припухлости щек. Но я ни о чем не догадывался, пока в какой-то вечер не заговорил о разбойнике, распятом вместе с Христом. Не о том, который покаялся, но о втором разбойнике, который, как известно, не поверил в Христа и погиб.
      - А вы знаете, - сказал он загадочно, и у меня по спине пробежали мурашки, - и второй разбойник спасен... Да, он тоже спасся... Только об этом никто не знает...
      И из всезнающего глаза - слеза, и потупился, и я понял вдруг, что это он о себе говорит, что передо мною тот самый, неисповедимым путем спасенный разбойник, и он же парный пророк - из тех, что еще придут или уже пришли Илия или Енох...
      На старинных картинах, гравюрах Солнце и Луна размещались по сторонам, в виде человечес-ких ликов. Солнце и Луна, два Завета, две Церкви, два пророка, две масличные ветви... И пускай Солнце старше и выше, молодая Луна ему дана в симметрию - чтобы светить по ночам, когда спят.
      - И от сих восхищений я просыпаюсь.
      Перед допросом в тюрьме у нее было видение. Явились во сне Никита Мученик и Иоанн Воин: - Раиса, помнишь ли слово "не знаю"?!
      " Ниточка жизни ". Для этой "ниточки" долго жили: Иоанн -114 лет, Никита - 95. Нельзя помереть - "чтобы не перервалась": остальцы Соловецкого монастыря. В 1732 г. Никита, возвра-щаясь от Иоанна с Топ-озера, направлялся в Ярославль. По дороге его по незнанию завернуло в село Сопелки, куда сошлись в ту же пору 30 других остальцев. Неделю постились, тянули жребий - кому быть Преимущим. Каждый за себя не ручался, опасались: "не повредился ли я, поминая некрещеных?" Один Никита - "неповрежденный". От него - отсюда пошла и продолжилась неповрежденная ниточка староверческого благочестия - секта бегунов (в просторечии), церковь истинно православных христиан-странников.
      - Остальцы!.. Верный остаток!..
      "Остаток обратится, остаток Иакова - к Богу сильному.
      Ибо, хотя бы народа у тебя, Израиль, было столько, сколько песку морского, только остаток его обратится; истребление определено изобилующею правдою..."
      Исайя, 10, 21-22.
      - На лбу шишка набита, на плече свищ - от непрестанных молебствий. Крестит очко в уборной, когда - садится. Одним словом - погряз в христианстве.
      - Этот старец настолько светел, что иной раз сама одежда белеет на глазах у собеседника.
      - Когда он впервые забожился - ну, думаю, сейчас его гром разразит, крыша провалится. Я даже пригнулся...
      (На первом допросе)
      - Выслушал он все разъяснение Апокалипсиса - и про зверя, и про дракона, и что значит число шестьсот шестьдесят шесть (имеющий мудрость сочти), - внимательно слушал, часа два, не перебивая. Потом встал, потянулся, обошел вокруг моего стула и с тоской говорит:
      - Ох, попался бы ты мне два года назад, ведь я бы с тебя всю шкуру спустил!..
      - Смеялись над ним. Особенно один подполковник из бытовиков. Я, говорит, подполковник, а никакого Бога за всю свою жизнь не встречал. Где он - твой Христос? Хоть кто-нибудь когда-нибудь его видел?
      А я, отвечает, Его каждый день вижу.
      Наука своим глазам не верит и все спрашивает - а как это может быть? Спрашивая и силясь понять, она утолщает стены, отделяющие от истины. Уж на что воздух прозрачен - так нет, он состоит, оказалось, из кислорода с азотом, плюс углекислый газ; нам кажется в первый момент, что мы пошли дальше и глубже воздуха - в действительности наткнулись на новую, еще более толстую, сумму вопросов и принимаемся выяснять, что такое азот, кислород, пока не установим, что даже один кислород плотнее и толще воздуха, не просто О, но О2 (не считая азота); из утолщенной стены вещества в итоге перепадает кое-какая пища уму и телу, но стена-то все растет и растет...
      ...Теперь я догадываюсь, зачем носили паранджу. Она имела значение занавеса в театре, который раздергивался в редкие дни спектакля. За четыре часа, что мы почти молчали и только смотрели друг на друга, я совершенно уверился, что лицо - окно, подобие иллюминатора, откуда можно выглянуть, куда возможно войти, а также откуда льется на землю мягкий свет. И поэтому у лица обратная перспектива, оно и уводит за собой и просится наружу, наступает и атакует, и, глядя в лицо, не знаешь, в каком мире живешь и какой больше, глотаешь этот поток и тотчас уносишься в нем, и плаваешь, и тонешь. (И если бы люди внимательнее смотрели друг другу в лицо, они бы относились почтительнее и осторожнее к ближнему, заметив, что человек похож на хрустальный дворец, в котором кто-то живет, имея внутренний выход в то самое искомое царство...)
      Короче, все пространственные законы лицом нарушаются. В нем мы, вероятно, имеем тончайшую перегородку, просвечивающую в оба конца - духа и материи. Лицом мы как бы высовываемся оттуда сюда и являемся в мир, расцветаем на поверхности жизни.
      Огонь и вода, помимо окна, ближайшая ему аналогия - и на реку и на костер смотреть не наскучивает, и потом оно тоже течет, и уносит, и горит не сгорая... Можно было бы написать диссертацию о портрете или иконе под названием - "Свет, зримый в лице".
      - Мы живем в пальцах истукана! - сказал он в объяснение, почему мировая история видна нам сейчас как с птичьего полета. Удаленность не отдаляющая, но способствующая прояснению действия, подобно тому, как становятся дальнозоркими к старости, и толща времени служит увеличительным стеклом, фиксируя в поле зрения древнюю Иудею, Египет, Вавилон, более нам очевидные, чем если бы мы смотрели на эти лица вблизи.
      Как от одной запятой зависит решение посмертной судьбы человека, о чем ведутся споры со ссылкой на евангелиста Луку (эпизод с прощенным разбойником, 23, 43): "истинно говорю тебе: ныне же будешь со Мною в раю". Отрицающие загробную жизнь и признающие лишь последнее, для Страшного Суда, воскресение (адвентисты, свидетели Иеговы и другие) говорят, что расста-новка знаков препинания в этих текстах - дело позднейшего времени, и предлагают читать ту же фразу по-другому: "говорю тебе ныне же, будешь со Мню в раю". То есть обещание переносится до дня Воскресения.
      Принципиально разногласие со старообрядцами по Символу веры: "не будет конца" или "несть конца". От этого "несть" зависит очень многое. В частности, представление о тысячелет-нем царстве святых, которое утверждают они - уже было на земле - до первого разделения церквей. Другим вся эта эпоха Средних Веков и более - все, по сути, историческое христианство - рисуется царством Антихриста.
      Вот вам и спор о букве.
      "Кол в горло, вбиваемый 7-ю ударами стопудовым молотом истины каждому изрыгателю лжи и хулы на Иегову и на всех друзей и другинь Его".
      (Название книги)
      "Тайна 1-ая и самая величайшая, а именно - Книга с неба.
      За одиннадцать лет до разорения Ерусалима, или в 62 году, Иегова или Бог св. пророков прислал Книгу с неба за своеручным подписом и со своим Ангелом, чтоб показать рабам своим, что начнется происходить вскоре, а именно: Сатана сочинит во 11-ом веке чрез Папия и Оригена такое христианское священное писание, от которого произойдет 666 адски-враждебных христианских вер, и этими сатанинскими верами он омрачит все народы и племена.
      ...Дабы никто из человеков и в особенности из всех Иудеев не узнали бы, что оная Книга от Иеговы, то Сатана назвал ее "сочинением апостола Иоанна".
      ...А лютеранину он внушил написать вместо "Иегова" выражение собачьей злости: герр-герр".
      (Из рукописной книги миротворцев или ильинцев "Открытие 12-ти тайн из последней битвы Иеговы с Сатаной").
      Согласно учению миротворцев, они же - ильинцы, они же - иеговисты (прошу не путать со свидетелями Иеговы), "всетворец" - отец Иеговы, Сатаны и других богов, распределенных по солнечным системам, также имеет отца, а тот - своего отца и т.д. По их выражению, у Бога есть "дедушка и бабушка ", а на вопрос: откуда же произошел первоначальный Бог? - они отвечают: не известно (ибо, в сущности, все это не боги, а люди, располагающие тайными знаниями и высокими энергиями) - " может быть, из какого-нибудь комара " (в знак иронической уступки теории эволюции). Религия принимает вид научной фантастики и сказочной, авантюрной интриги. Сатана захватил Землю и всю солнечную систему (по закону ему причитались), а Иегова с ним борется, опираясь на "свой народ". Оба они - боги, один - смертных людей, другой бессмертных. Нравственное различие - не ощутимо. Голгофа - не искупление, но хитрый маневр: Иегова умер с расчетом, что Сатана за ним последует и не вернется на землю, тогда как Иегову воскресят по предварительной договоренности. Первородный грех - Еву соблазнил Сатана, зачав от нее Каина, в ответ на что Иегова, тоже в физическом смысле, повел свой род - от Авраама. Поэтому предпочтение отдается иудейскому племени, которое, во главе с миротворцами, поведет достойных бессмертия истинным путем - Иеговы. Мир - не сотворен, а приведен в порядок, налажен богами-магами из вечной и несотворенной материи. Апелляция к разуму, к материальной выгоде, к человеческому приложению божественных путей. Это какая-то "антропо-софия" на народной почве. Возможно, поэтому мне довелось наткнуться на след этой редкой и, казалось, уже не существующей секты. Я бы, говоря откровенно, предпочел хлыстов и скопцов.
      "Если за тысячным солнцем еще квадраллион миль пройдешь, то и там вашего Бога не найдешь, а мой Бог ходит по земле и заходит к друзьям Своим и ужинает у них подобно тому, как Он заходил к Аврааму, обедал у него под дубом и после ходил и стоял с ним у Содома..."
      Религиозный умелец. Едва ли не с Урала. Хитровато-спокойный взгляд, ладно скроен, хотя сутуловат, кривоног, тяжел телом. Есть что-то от премудрого мастера-инструментальщика в самой постановке веры. Образ рассуждений - догадка (воскрешение Лазаря): "а может, у Него порошо-чек в кармане?" Научное отношение к огненной колеснице Илии: ракеты в первообразе. Усмешеч-ка понимающего. Отрицание заведомо "нереальных свойств" - таких, как всемогущество Божие (когда бы все мог, не так бы все устроил!). Проблема устройства, механики - на первом месте. Недоверие к слову, к абстракции, к книжным источникам. Ясно: спрятали, исказили, надо докопаться до истины, т.е. до хитроумной пружины. Не развенчивает развинчивает. Волшебная сказка рассказывается как быль: именно потому, что в сказке все понятно устроено. Тайна воспринимается штукой, фокусом. Чудо проделка, маневр. Вкус к золотым яблокам, к коврам-самолетам создает в итоге научно-фантастический жанр. Превосходство не святости, но знания и мастерства. Знаем, как было сделано! Боги - владеющие секретом производства. Миром управляют состязающиеся "маги", заменившие неправдоподобных "богов". Христианством не назовешь. Язычество на технической почве. Не мораль, не мистика - фабульная увлекательность, авантюрная хитрость интриги, постепенно приоткрывающей колесики механизма. К духу он относится как к электричеству - с уважением, но кто же станет молиться на электричество?! Жадность к земному раю.
      "Тайна IV-ая...
      После 1000 лет Иегова совсем истребит из бытия Сатану со всеми принадлежащими ему людьми, сделает новую землю в миллион раз больше этой и без океана и морей и поселится на ней со своими бессмертными людьми на 280.000 лет; после же сего Он опять сделает новую землю, гораздо лучшую для их жизни и т.д. Он станет со временем переделывать землю все лучше и лучше, до бесконечного уму непостижимого совершенства и жить на ней нескончаемо вместе с бессмертными людьми.
      Город Ерусалим же на преображенную землю будет спущен с неба, сделанный небесными людьми, т.е. жителями на других планетах, украшенный драгоценными каменьями, а улицы вымощены прозрачным золотом. Посреди города будет дворец Иеговы, а храма и никаких жертвоприношений уже не будет. Из-под дворца будет протекать по всем улицам река, и на берегах ее будут расти дивные фруктовые деревья, приносящие новые плоды каждый месяц, и от еды сих фруктов люди не станут ни стареть, ни умирать, а на всю нескончаемую вечность будут оставаться бессмертными, мужчины в возрасте 34, а женщины - 14 лет...
      Он сделает тебя не только телесно-бессмертным, но и светящимся, как звезды".
      - Вся наша жизнь только след давно угасшей звезды!
      Ну что нам звезды! Какое нам дело до них? Почему же так жадно мы о них размышляем? И почему звезды к каждому обращены персонально, ко всякой душе в отдельности и словно бы вторгаются в душу, и про них говорится, что "звезды смотрят" на землю, тогда как луна, хотя светлее и больше, на нас и не глядит и имеет отрешенную внешность? Ведь луна, казалось бы, глубже должна касаться нашей земной природы, влияя на приливы, отливы, - но существует, тем не менее, как бы в отсутствии нас, а звезды со всех концов устремлены прямо и точно в грудь, и не оттого ли мы проявляем встречный к ним интерес и, чувствуя внутреннюю свою зависимость от них, рисуем созвездия, составляем гороскопы?..
      - Сижу на диване в одном белье и, чтобы увериться, спрашиваю, есть ли жизнь на Венере?
      - Нет на Венере жизни, - был мне голос в ночи.
      Светлый спутник. Мягко воздетый перст. - Бодритесь!.. - Всегда со значением. Советы его всегда несли какой-то провидческий смысл. Я удивился однажды точности его предречения, имевшего практический, в лагерном отношении, вес.
      - А то ли будет, когда начнем летать по воздуху в назидание!..
      - И вот говорит Господь: "Слушай, народ Мой, не выходи из барака..." А там уже пулеметы стрекочут...
      "Слушай слово, народ мой: готовьтесь на брань и среди бедствий будьте как пришельцы земли.
      Продающий пусть будет как собирающийся в бегство, и покупающий - как готовящийся на погибель;
      Торгующий - как не ожидающий никакой прибыли, И строющий дом - как не надеющийся жить в нем.
      Сеятель пусть думает, что не пожнет, и виноградарь - что не соберет винограда;
      Вступающие в брак - что не будут рождать детей, и не вступающие - как вдовцы.
      Посему все трудящиеся без пользы трудятся.
      Ибо плодами трудов их воспользуются чужеземцы, и имущество их расхитят, домы их разрушат, и сыновей их поработят, потому что в плену и в голоде они рождают детей своих".
      Третья книга Ездры, 16, 41-47.
      - Читаю Сенкевича " Камо грядеши " и от слез букв не вижу.
      - Ну, пробулькали они всю ночь...
      (апостолы-рыбаки, не поймавшие рыбы)
      Евангельский текст взрывчат смыслом. От него - сияние смысла, и если что-то не видим, то не потому, что темно, но оттого, что много, что смысл слишком яркий - ослепляет. К нему можно - всю жизнь. Не иссякает. Как солнце. Блеск его поверг в изумление варваров, и они уверовали. Искусства здесь нет - при всех притчах. Прямое чувство - оттуда, без посредников. Искусство всегда вторично. Иносказание. А здесь - вся прямота. Исхождение духа и чуда. Иносказаниям - подсобная роль. Ради нашего несовершенства. "Эстетический подход" не возможен. Легче весь мир вообразить иносказанием, нежели эту книгу...
      - Если, говорит, мне срок сократят, то я...
      - Господь сделает, - отвечаю.
      Вдохновенный Оранг. Пятидесятник. Первозданный, диковатый мордвин. Между прочим, был циркачом, странствовал, прохлаждался в Париже. Говорит с пониманием.
      - И все отправления текут по фарфоровым дорожкам, и ни одна капля не пропадает!..
      (О европейских клозетах)
      В нем ощутима, я бы назвал, какая-то физика духа. Главное дело дышать (потому что в воздухе - дух?). Мне он посоветовал:
      - Дыши больше - выживешь!
      С братьями по вере не в ладах. Слишком для них эксцентричен. Мыслит и живет обособленно. Старый самец. Фокусы этимологии - попытки овладеть дыханием языка и через слово понять корень вещей. Эдем - равнозначен - Адам (то же - "человек" по-мордовски). В середине Эдема-Адама расположены органы пола - древо греха и познания. Здесь-то и сорвано яблоко. Телесно. В аналогиях не церемонится. Но через грубое дух осязается реальнее, тверже. Мистику, нисхождение духа сравнивает с выпивкой, с дамским соблазном. Одно дело - каждый день, другое - раз в месяц. Такова же яркость прямых потусторонних контактов.
      По вечерам за бараком в одиночку громко молится на ангельских языках. Пророчествует. Свобода в обращении с текстами. Бесформенность этих веяний, дающая силу судить обо всем бесстрашно, по-крупному. Меня он называет (с ударением) - человек.
      - Человек, ты здесь нужнее!
      Мне это лестно.
      Рассказывая о своих откровениях - с воздетыми руками, в витках бороды, похож на Самсона, объявшего космос и Бога в восторженном самозаклании:
      - Пусть все бомбы - атомные, водородные - сбросят на меня одного!
      Он алчет подвига. В эти мгновения, мнится, сливается со Вселенной и говорит о себе, пережившем состояние транса:
      - Небо открылось. Заревел, как паровоз. Руки во все стороны - прилипли к стенам!..
      Он сам себе кажется лесом.
      Ночью ему приснилось, что язык у него воспламенился во рту, и в тот же день, став на молитву, он заговорил впервые на иных языках - пройдя Крещение Духом.
      Певцы (почти по Тургеневу). Демонстрация не себя, не таланта, но песни. Чья песня сильнее? И признание силы соперника с легким сожалением в голосе. Но не - "хорошо поешь", а - "песня хорошая". Желание превзойти, победить самим текстом. Певцы могли бы отирать белье или что-то мастерить по-тихому, но тогда уже отставляя немного в сторону работу и чуточку начеку, со вниманием к песне.
      "Побежденный" разрыдался. Не от поражения - от стиха, подошедшего к горлу: - Наших братьев вспомнил...
      Слишком трогательные слова, Слишком близкое, буквальное восприятие текста. Мотив, мелодия не так уж существенны. Если угодно, певцы перейдут на речитатив, на чтение любимых куплетов, наконец - на пересказ песни: настолько важен ее смысл, а совсем не "художественное исполнение".
      Искал объяснение образу Троеручицы, но никаких цветов, которые бы Дева Мария срывала третьей рукой, никто из стариков не вспомнил. Кроме Иоанна Дамаскина, у которого заступни-чеством Богородицы отросла отрубленная рука (что послужило, возможно, основой иконографии Троеручицы), нашлась, однако, еще одна версия, по всей видимости апокрифическая. Скитаясь по земле, Богоматерь зашла переночевать в кузницу. Там были кузнец и его безрукая от рождения дочка. Вот как это поется в странническом духовном стихе:
      В двери кузницы Мария
      Постучалась вечерком:
      - Дай, кузнец, приют мне на ночь,
      Спит мой Сын, далек мой дом.
      Отворил кузнец ей двери:
      Матерь Божия стоит,
      Кормит Сына и на пламя
      Горна мрачного глядит.
      Летят искры, ходит молот,
      Мастер дышит тяжело,
      Часто дланью огрубелой
      Утирает он чело.
      Рядом девочка-подросток
      Приютилась у огня,
      Грустно бедную головку
      На безрукий стан склоня.
      Несколько строф в своей узловатой манерности великолепны. Но в общем-то стих обедняет сюжет, переводя его в сентиментальное русло уличной песенки прошлого века ("Шел по улице малютка, посинел и весь дрожал"). Песенка сама по себе хороша, но в данном случае сюжет как-то крупнее и крепче речевого строя, которым он преподан. Кузнец кует гвозди и вдруг начинает пророчествовать... От ужаса Мария выронила Младенца, а безрукая девочка сделала движение поймать, удержать и - удержала. Стих, к сожалению, несколько расслабляет это чудо. Я не мог удержаться, чтобы не заменить одного "малютку" Младенцем и "ручки" руками.
      Говорит кузнец: - Вот дочка
      Родилась калекой, что ж!
      Мать в могиле, дочь со мною,
      Хоть и горько, да куешь.
      Вот начал ковать я гвозди,
      Четыре из них меня страшат
      Эти гвозди к древу казни
      Чье-то тело пригвоздят.
      Я кую и словно вижу:
      Крест тяжелый в землю врыт,
      На кресте твой Сын распятый,
      Окровавленный висит.
      С криком ужаса малютку
      Уронила Божья мать.
      Быстро девочка вскочила,
      Чтоб Младенца удержать.
      В Богом данные ей руки
      Лег с улыбкою Христос.
      - Ах, кузнец, теперь ты счастлив,
      Мне же столько горьких слез!
      Мне вспомнилось, что в старину кузнецов почитали колдунами. Я вижу эту сцену больше в манере Рембрандта - за счет мрачного горна и горящих, как свечи, гвоздей, вперемешку с сыплющимися искрами и темным пением мужика-колдуна...
      А снег опять валит. И нет сил его удержать.
      Все больше и больше мне нравится лагерная зима. Душа глубже, душе глубже - под бушлатом.
      26 ноября 1967.
      ...Взять тот же Север. Ведь наивысшее ощущение подлинности лежало за пределами памятни-ка. В этом смысле Кий-остров и Пустозерск оказались для нас крайними точками в поисках, совпав с пространством, - как источник, вынесенный за край, за грань истории. И дело, конечно, не в том, что там, на Кие и в Пустозерске, ничего нет (хотя и это существенно), но в какой-то крайности одушевления этих мест.
      Чем ночь темней,
      Тем ярче звезды.
      Чем глубже боль,
      Тем ближе Бог.
      Вопрос - где источник? По закону контраста (по закону боли) он должен располагаться не в столице, но в стороне, на периферии - текста, города, общества, цивилизации. Как монастырь, удаленный за городскую черту, в пустыню, на край света, в древности был тем не менее духовным центром культуры - центром, который при всем том всегда почему-то лежит вне круга жизни и даже где-то вне поля досягаемости. Пророки берутся чаще из низших классов или со стороны, во всяком случае - не из элиты. Не потому ли, что снизу, издали им сподручнее подняться над общим и даже над высшим уровнем и выйти за рамки культуры? Культура ли апостол Павел, Ян Гус, Нил Сорский? Навряд ли. Это, быть может, источник культуры, вынесенный за ее скобки, скорее произведение ветра, нежели человека, скорее сосредоточие боли, чем успехов и достиже-ний. Культура - книжки, картинки (им хорошо!). Но уберите корень боли - и облетят картинки...
      Словом, круг культуры (жизни, народа, истории) описан из центра, который странным образом находится за пределами положенной им же окуржности и соотносится с нею более по касательной.
      ...В очерке самолета, несущего водородную бомбу, он усматривал занесенный над землею крест. Вот уж кто горяч! Топка внутри человека. Кто заложил уголь? Красное лицо, красные отсветы на стене, чумазый. Всего проще, всего честнее. Воистину: пролетарий у горна. Готовый. И только ропот: доколе? Не эмоции - дух, идеи, пылающий интеллект. Материальная форма вещей для него лишь одеяние мыслей. Идеи обросли мясом, железом. Тела - орудия духа.
      - Когда освободишься, купи яблоко, Андрей, обыкновенное яблоко и разрежь его пополам. И ты увидишь - в расположении семечек - голову Адама. Понятно?! Смерть - в яблоке. И кое-что увидишь еще...
      Здесь думают и умствуют напряженнее, чем в ученой среде. Мысли не вычитываются из книг, но растут из костей. Нигде человек так густо и солено не духовен, как здесь, на краю земли. Крутой замес.
      "Господи, аще хощу аще не хощу спаси мя, понеже бо аз яко кал любовещный греховныя скверны желаю, но Ты яко благ и всесилен можеши ми возбранити. Аще бо праведнаго помилуеши ничто же велие, аще чистаго спасеши ничто же дивно, достойны бо суть милости Твоея. Но на мне паче, Владыко, окаянном и грешнем и сквернем удиви милость Свою, покажи благоутробие Свое, Тебе бо оставлен семь нищий, обнищах всеми благими делы. Господи, спаси мя, милости Твоея ради, яко благословен еси во веки, аминь".
      У Рембрандта в "Возвращении блудного сына" у отца разные руки, и правая в буквальном смысле не знает, что делает левая. Руки отца соответствуют ногам сына. Христанская форма лотоса с развернутыми ладошками ног. Обмен жестами здесь полнее Леонардовой "Тайной Вечери". Картина к нам обращена пяткой, более выразительной, чем человеческое лицо, замусоленной, шелушащейся, как луковица, как заросшая паршой башка уголовника, источающей покаяние пяткой. В картине ничто не устремлено на зрителя. Она, как главные лица в ней, отвер-нулась к стене - в себя. Поистине: внутри вас есть. В итоге нет более картины на тему Церкви.
      Она погружена в этот благостный, кафедральный мрак глубже, чем Садко на дно морское. И хорошо, что ее живопись со временем так потемнела. Когда она совсем потемнеет, скрывшись из наших глаз, - тогда блудный сын встанет с колен и откроет лицо.
      Опять все тает. Начинай сначала. А так было спокойно - зима. В нас есть что-то от медведей, ложащихся в спячку, на долгий дрейф.
      - Но будить сонного человека не советую!
      Сидит и рассуждает, что бы он делал и как жил, если б у него было пять жен. А у него и одной нету.
      Жизнь человека - как статуя: как бы она ни ветвилась, ее можно описать и поставить одним взглядом.
      - Куцепалый!