Голос из хора

      В противоположность этим снам, где просвечивает что-то подлинное, рассказали также историю о лагерном наркомане, который под кейфом видел необыкновенные вещи, с пробуждени-ем всякий раз испарявшиеся, но заключавшие, как он помнил, тайну и смысл мироздания. Однажды, собравшись с силами, записал - одной фразой всю тайну - и, когда пришел в себя, прочитал: "Повсюду пахнет нефтью".
      14 декабря 1969.
      Человек видит чудо, и отчаянно хочет курить, и ищет спички, бегая ночью по зоне с пустым коробком в кулаке, и заскакивает в курилку, где слышался гул голосов, и, войдя, убеждается, что нет ни души, хоть непроходимо от дыма, и вдруг замечает у ног на полу чистую, свежую спичку, которая своей сверхъестественностью ошеломляет его больше, чем чудо, только что виденное, и, рассказывая о нем, он поминутно возвращается к спичке, ставшей в этой жизни камнем преткновения.
      Потеплело, и это плохо - тяжесть в воздухе, вялость в теле, а главное - неэкономно. Сколько тепла тратится без толку, зимой - вместо лета. Сколько холодных дней летом можно было бы обогреть, а так - кому это нужно!..
      Как я начинаю день? Если выпадет снег за ночь, я, придя на работу, поскорее перелезаю во все грязное и, как Лев Толстой, с метелкой в руках, обмахиваю эстакаду. По белому полю мышки и птички развели следы - всякие, значит, пляски были у них на рассвете. Жаль заметать.
      Тем временем в избушке растопили печку, можно и погреться, пока не пошел груз. Светоний. Волчье лицо Цезаря. А там теплушка - наши часы: десять. Дым, клубящиеся характеры Шекспира вылетают из трубы. То Макбет, то Ричард III. У нарисованного Егором человечка удались волосы - в виде домика на голове.
      - Что ты живого человека к чорту посылаешь!
      Нищий старик, судимый по пятому разу.
      Лес совсем фиолетовый. Это от березы. Ее белый ствол на самом деле чернильный, и издали получается - сплошное море чернил.
      Что такое лес?
      Лес - это море, где, кто, куда...
      Что такое лес?
      Лес - это город, откуда, который, в котором...
      Что такое лес?
      Лес - это небо, благодаря чему, оттого что, за неимением, будто...
      Что такое лес?
      Лес - это лес.
      V
      Человек перед волей задумчиво говорит:
      - Пива выпью... (долгая пауза). Колбаской закушу (пауза)..
      ...И переулки такие длинные, что идешь по ним целую вечность. И в каждом окне горит своя лампа.
      Мне повезло, что мы жили неподалеку от Музея изобразительных искусств, и он сделался куском города моего детства, и подростком я бегал туда просто так посидеть в соседстве статуй и помечтать в одиночестве в каком-нибудь Итальянском дворике, где было так безлюдно и всегда царил полумрак, и этот дворик, и античный портик, особенно зимой, в сияющей изморози, остались потом на всю жизнь. И потом изобразительные искусства, в отличие от книг, несут с собой обстановку, в которой мы можем жить посреди произведений, как среди леса, проникаясь ими как общим фоном существования. Два места - куда бы мне хотелось пойти, по которым больше всего скучаю, и они как-то объединяются в памяти - лес и музей...
      Когда мы вспоминаем о детстве, фигуры близких кажутся очень большими в соответствии с малым ростом и опытом ребенка. Но, вероятно, они еще больше и простираются до размеров вселенной, захватывая все вещи и приметы действительности, разделенной, допустим, на материн-скую и отцовскую половины, так что "Ореховая гора", например, была продолжением как бы отцовского тела, а в "Соснах" слышалась собственность матери.
      Появление родного лица происходит не на фоне вещей, не имеющих к лицу отношения, но в их образование и развитие, проясняющее знакомые черточки до видимого единства. Не "мама идет по улице", но улица становится мамой, которая материализуется из состояния рассеяния, почему в любую минуту ее можно вызвать из мира, числящегося за нею так же, как ее платье или пальто. Ребенок кличет мать, как бы та ни была далека, в надежде, что эта всеобщая материнская одушевленность вещей просияет наконец очевидностью их внутренней сути - ее присутствием - стоит только позвать. Поэтому он не слишком удивится, если комната обернется матерью, или та, как солнце, выглянет из-за облака. И поэтому же воспоминания о милом лице незаметно принимают характер размытого, расплывающегося во все стороны, без края, повествования. Им ближе не портрет, но пейзаж - география родимого имени, вкрапленного повсюду и ждущего оклика.
      А на завтра - сегодня был чудесный зимний день, совершенно розовый, как в детстве, в прекрасном равновесии снега, мороза и воздуха.
      10 января 1970.
      В одной научной статье говорится, что обычай петь на море существовал до недавнего времени у наших поморов, о чем свидетельствуют беломорский сказитель М. М. Коргуев и пудожский - Ф. А. Конашков. Оказывание былин, говорят, усмиряло стихии - отсюда история с гуслями и морским царем у Садко. Ту же магическую задачу имеет в виду распространенная в былинах концовка: "Синему морю на тишину, добрым людям на послушание".
      Но если продолжить этот мысленный ряд, то можно заметить, что вода и пение вообще тесно связаны. Не оттого ли, не от воды ли столько песен - о лодке, о кораблике, начиная с "Мы на лодочке катались..." до "Белеет парус одинокий" и "Из-за острова на стрежень", так и ложащихся на музыку, на волну? Тон песен - протяжный, успокаивающий, независимо от словесного смысла, будь то бурное "Нелюдимо наше море " или обнадеживающее "Славное море - священный Байкал ". И я подумал, что песня так же связана с водной стихией, как сказка - с лесом, и лодка - с ладом, и поэтому Вейнемейнен или Гайавата строили лодку пением: это - устроение гармонии на море (ладьи - в предметном образе). Песня - лодка, которую мы пускаем плавать, чтобы установить тишину на волнах. И я подумал, что на воде вообще тянет петь (как в лесу - говорить шепотом), что мы и делаем практически - поем, не подозревая, что тем самым мы молимся Морскому Царю. И я не подозревал об этом, когда пел по пути на Кий-остров " А море бурное ревело и стонало ". На самом же деле я бессознательно пел о том, чтобы оно не ревело. И ничего не чувствовал, кроме "душевного подъема". Но этот подъем и толкает людей петь на воде - это и есть та самая подводная потребность-необходимость лада, регулирующего волны моря.
      Многие древние традиции, проявляющиеся в фольклоре, живут в нас негласно и потому проявляются, что поддержаны изнутри нашей организацией, об устройстве которой мы не отдаем себе отчета, ну а древние в этом знали толк. Иначе не понятна стойкость этих традиций, существу-ющих, как пишут исследователи, с первобытных времен. Они бы просто не сохранились. Если бы они не поддерживались нашей нынешней психикой, уже не опирающейся, правда, ни на какую логику, ни на какие обряды, но тем не менее значащей и подсказывающей неслышно, что нужно, а что нельзя, - мы бы не помнили ни сказок, ни песен. Но природа сильнее доводов разума, и мы даже в официальном порядке шьем для покойников тапочки и приносим им цветы на могилку, хотя давно уже не пытаемся их оживить своим подношением, и поем о море и на море.
      Ночь, когда родился Пророк, была необычайной:
      Солнце еще не вставало, но мир уже озарило сияние.
      Когда младенцем Пророк однажды от обиды заплакал,
      Пришла от Господа весть, что плакать ему нельзя.
      - Там, где одна слезинка из глаз твоих упадет,
      Трава не сможет расти, земля иссохнет.
      Исполняя волю Господню, он плакать перестал,
      Лишь устами своими шептал: - Ла ила илла-л-ла.
      Я начал собирать чеченские песни, по-видимому еще не записанные. Они несколько напоми-нают духовные стихи, арабская традиция мешается с местными преданиями и обычаями. Они удивительны несвойственными обыкновенно песне сложностью и гибкостью психологического рисунка. Все движется на полутонах и оттенках, и песня как бы поворачивается в своем течении, меняя значения, при монотонности общей мелодии, в которой господствует хоровое начало - с лирическим, однако, акцентом.
      Следует учесть, что этот религиозный эпос, живой до сего дня и весьма обширный, разветвленный, обнимающий душу народа, складывался в Дагестане не ранее прошлого века, когда идеи ислама возродились в огне Шамиля. То есть почти на наших глазах происходит становление жанра, удаленное у других народов в необозримые времена.
      Выспрашивая имена и детали, чтобы не ошибиться в смысле изложенных здесь событий, я почти не отходил от подстрочника и лишь немного упорядочил текст переложения - в надежде, что поэзия подлинника лучше сохранится в необработанном виде.
      Когда Великого Пророка приблизилось время кончины,
      Призвал, говорят, он к себе своего асхаба Билала,
      Сказал он ему: - Настало время моей кончины,
      Созови-ка в мечеть всех моих верных асхабов.
      И Билал по его слову созвал это славное братство,
      Объявив, что Пророк в мечеть их к себе приглашает,
      С плачем асхабы собрались по его слову в мечети,
      Читая молитвы и к Господу Богу взывая.
      И став на то место, где всегда молитву читал он,
      Пророк сказал им, к Господу Богу взывая:
      - Жалел я вас, как жалеют отца и мать,
      И как сестра страдает о брате, страдал я о вас*.
      * Говоря но-нашему, Пророк свою любовь к ученикам сравнил бы с любовью родительской, но в Чечне любовь к отцу и матери стоит дороже, чем - к детям. И особенно почитается сильной и высокой любовь сестры к брату.
      Скоро я преставлюсь, добрые мои асхабы.
      Должен, любя вас, сегодня я с вами проститься.
      Пусть теперь тот, кого я в жизни обидел,
      Встанет и возьмет с меня долг - до наступления Судного дня.
      Тогда встал, говорят, верный асхаб Укашат,
      Сказав Пророку: - Мы были на Газавате,
      Когда ты меня ударил. Если бы дважды и трижды
      Не объявил ты нам свою просьбу, я бы не спросил с тебя долг.
      И Пророк послал своего асхаба Билала,
      Чтобы сходил он к Фатиме и принес ему розгу,
      Фатима, услышав такое, заплакала, жалея Пророка:
      - Кто посмеет себя ублажать, спрашивая долг с моего отца?!
      И Билал-асхаб, говорят, передал розгу Пророку,
      Пророк эту розгу передал асхабу Укашату,
      И сказал Укашат: - Ты ударил меня по голому телу!
      И Пророк тогда заворотил на спине рубаху.
      Встал тогда Абу-Бакр, встали Умар и Усман,
      И было ими сказано: - Если ты ударишь Пророка,
      Кто тогда наши возмущенные сердца успокоит?
      За старую обиду свою ты рассчитайся с нами.
      Встали Хасан и Хусейн, и было ими сказано:
      - Мы - сыновья Али, рожденные Фатимой.
      Если нас ты ударишь, месть твоя совершится.
      Долг получи ты у нас - чего тебе больше?
      Тогда встал сам Муртазал-Али, и было им сказано:
      - Если ты ударишь Пророка, кто наши сердца успокоит?
      Если ты ударишь Пророка, куда ты сам денешься?
      Вот за тело Пророка наши тебе тела!
      Встал тогда Укашат, и было им сказано:
      - Кто бы мог помыслить тебя ударить, Пророк?!
      Стыд этот взял я на себя, убоявшись ада,
      Дабы зрелище твоего тела святого спасло меня в будущей жизни.
      Поражаюсь, как много мне дали отец и мать и как далеко продолжается их тихая жизнь во мне, пускай и не прямо. Как существуют в памяти какие-нибудь Жигули, Озерки, где они жили до моего рождения, никогда не виданные, да и бессмысленно, и уже неотвязные. Вспоминается храп отца - как охрана. Слыша его, я чувствовал себя защищенным. И запах его - охрана.
      Сверхъестественно толстые, как морковины, пальцы. Взглянув на них какие грузы?! Но если белые и холеные - с толстой кожей? Но если - у тщедушного, у сморщенного словно философ-конторщик? Что исполнялось этими пальцами. Каждый - как хобот. При небольшой, в общем, ладошке...
      ...Предсказания обманывают гадателей, поскольку в расстановке событий те не принимают в сознание возможности проявления какой-то новой, не учтенной еще совершенно силы и опериру-ют знакомыми, актуальными именами. У Светония значится, что царствование Веспасиана (чей путь к императорской власти начался с Иудеи) было предуказано.
      "На Востоке распространено было давнее и твердое убеждение, что судьбой назначено в эту пору выходцам из Иудеи завладеть миром. События показали, что относилось это к римскому императору; но иудеи, приняв предсказание на свой счет, возмутились, убили наместника, обратили в бегство даже консульского легата, явившегося из Сирии с подкреплениями, и отбили у него орла".
      Забавно, как каждая сторона принимает благоприятные знаки на свой счет, в то время как во всемирной истории речь, вероятно, шла о незаметном тогда выдвижении нового царства - Христа. О том же у Тацита - по случаю осады Иерусалима Титом - читаем:
      "Над городом стали являться знамения, которые народ этот, погрязший в суевериях, но не знающий религии, не умеет отводить ни с помощью жертвоприношений, ни очистительными обетами. На небе бились враждующие рати, багровым пламенем пылали мечи, низвергавшийся из тучи огонь кольцом охватывал храм. Внезапно двери святилища распахнулись, громовый, нечело-веческой силы голос возгласил: "Боги уходят", - и послышались шаги, удалявшиеся из храма. Но лишь немногим эти знамения внушали ужас; большинство полагалось на пророчество, записанное, как они верили, еще в древности их жрецами в священных книгах: как раз около этого времени Востоку предстояло якобы добиться могущества, а из Иудеи должны были выйти люди, предна-значенные господствовать над миром. Это туманное предсказание относилось к Веспасиану и Титу, но жители, как вообще свойственно людям, толковали пророчество в свою пользу, говорили, что это иудеям предстоит быть вознесенными на вершину славы и могущества, и никакие несчастья не могли заставить их увидеть правду".
      Но каков самоуверенный, просвещенный Рим! И каков этот голос: "Боги уходят" - перемещение центров, культур и путей истории, начинающееся всегда - с храма!
      ...Что за сон привиделся мне вчера! Резкость в ощущении цвета и запаха оставляет уверен-ность, что в душе у нас выстроен дом, где давнопрошедшие образы сохраняются, как в музее, способные в любой момент оживать и возвращаться на прежнее место, продолжаясь уже вне времени, вне пространства, так что даже страшно таскать за собою этот запас. Цвет был зеленый, прозрачно-зеленый, похожий на камень, на кристалл, - чистый кусок затвердевшего цвета, излучавшегося у тебя из очей, но представленного теперь в каком-то отдельном значении - цвета. А следом за тем, безо всякой связи, тоже как абсолютное качество, приснился запах отца, столь отчетливо слышимый, что я его сразу узнал и подивился во сне точности ощущения, которое по памяти сейчас я не смог бы воспроизвести наяву. Неожиданность не в сюжете, подсказанном, по всей вероятности, моими дневными мыслями и письмами к тебе, но - в фактической очевидности образа и беспримерном соответствии этого призрачного материала - действительности. Если ду-ша прочнее вещей и держит их в себе так крепко, то, может быть, вещи тоже никогда не умрут?..
      Что ребенку надо? - быть подле отца с матерью. Не так ли душа наша тоскует - когда и где?
      В иконе Успения Пресвятой Богородицы, сколько помнится, Сын принимает на руки душу Матери. Беленькая фигурка похожа на спеленутого ребенка и дает нам повод представить, что душа в самом деле имеет детскую внешность.
      Однако формально схема воспроизводит, могут возразить, не душу как таковую, но тело Богоматери, взятое вскоре на небо и обернутое в саван. Его малость объясняется, возможно, принятым в иконе соотношением величин физических и небесных. В целом же в композиции сомкнуты, как обычно, разные времена-повороты единого в общем События.
      А все равно эта свечечка на руках так и тянет сказать: душа и дитя.
      ...Снег хорош еще тем, что идет ни к чему и дает лишь отдаленную, косвенную пользу. Снег безо всяких намерений. Не то, что дождь. Даже не то, что солнце. Он бескорыстен, бесцелен.
      - Конь такой белый, что его и не видно, когда он по снегу скачет.
      Чтобы написать что-нибудь стоящее, нужно быть абсолютно пустым.
      Не устаю удивляться тому, как писатель ничего не знает, не помнит, не умеет, не может и этой немощностью своей - всем бессилием высказать что-либо путное - обращен ко всему свету, и только тогда он что-то может и знает.
      Рисунки Матисса я люблю больше его живописи. В отличие от других художников, у которых рисунок вспомогателен и служит эскизом к картине, матиссовские картины всплывают в памяти эскизом к его рисункам, которые, как ни странно, идут дальше по тому же пути - чистого цвета.
      ...Измеряю жизнь количеством стрижки.
      Мне нравится замедленность здешнего существования по сравнению с обычным ритмом жизни, которым, хотят - не хотят, руководствуются на воле, для того чтобы поспеть на автобус, на службу, в кино. Поэтому мысль в лагере течет как бы естественнее, без ухищрений разума кого-то опередить. Торопишься лишь в отдельных, локальных случаях, но в более обширном значении перестаешь спешить - (куда?). И бытие раскрывает шире свои голубые глазки.
      Чему учит жизнь, так это быть благодарным. На стандартный вопрос - как поживаете? - в молодости отвечаешь: "ничего" (с оттенком - "неважно"), в зрелости : "нормально", в старости: "слава Богу".
      Чтобы душа была тиха и чиста.
      Из богослужебных текстов на праздник Успения Богоматери выяснилось все же, что на руках у Сына - душа. И еще прояснилась одна загадка: значимость этого праздника на Руси, отчего самым распространенным с древних времен храмом был у нас - Успенский. Более половины названий, если считать по кафедральным соборам, - Успенские*. Не несет ли Успение, помимо почитания Матери, признаки пасхального чуда, которому в Православии отводится первое место (в отличие от Запада, где во главе - Рождество)? Служебный праздничный текст, оказалось, протягивает ниточку - на Успение задостойник гласит (по староверческой записи - другого нет под руками): "Побеждаются естества уставы о тебе дево чистая, девствует борождество и живот обручает смерть, по рождестве дева и по смерти жива..."
      * Еще много Преображенских, но сравнительно мало Рождественских (зато много - Рождества Богородицы), - по описи ранних веков.
      Величайшее чудо на свете в том и состоит, что "побеждаются естества уставы" - смерть попирается и в гробе и в семени. Почти как на Пасху Христову - "живот обручает смерть", знаменуя воскресение-вознесение Пресвятой Богородицы. Как же не праздновать нам это двойное чудо, двойную победу над уставами естества!..
      Ты заступница святая,
      Ты родная наша мать,
      Не по тебе ли, дорогая,
      Нам придется пострадать?
      Ты жалела всех нас, грешных,
      И воспитала, как дитя.
      Пришло времечко такое
      Мы забыли про тебя.
      В чуткий звон ты ударяла,
      Каждый день во храм звала.
      Отчего же, дорогая,
      Ты стоишь, как сирота?
      Куда делась, куда скрылась
      Вся земная красота?
      Ты отворь ко храму двери,
      Возбуди наши сердца,
      Мы не видим, мы не слышим
      Божье слово никогда.
      (Духовный стих)
      Недавно в статье М. А. Ильина "О единстве домонгольского русского зодчества" была сделана попытка разграничить византийский и русские храмы на принципиальной основе разного миросоз-нания, а не по формальным частностям, как это делается обычно. А именно, сопоставляя Софию Киевскую, выполненную в византийской традиции, с Софией Новгородской и последовавшими за нею постройками, автор показывает, как переместился акцент с внутреннего пространства на внешнюю форму храма, повлекший русскую архитектуру по пути декоративизма, что увенчалось собором Василия Блаженного в Москве.
      Все это похоже на правду. Киевская София смотрится у нас одиноко, выделяясь и своим глубоким внутренним дыханием, и внешней непрезентабельностью по сравнению с собственно русскими формами. Вопрос мотивы. Русская церковная архитектура, по Ильину, вернулась к язычеству. И хотя никаких сведений о том, как выглядел и что представлял собою славянский языческий храм, мы не имеем, Ильин полагает, что внешняя форма там играла первостепенную роль, поскольку все эти святилища служили объектом поклонения и, значит, были рассчитаны на внешнее восприятие.
      "Можно думать, что введение на Руси христианства не изменило отношение к сакральному сооружению. Именно по этой причине внутренняя пространственность византийского храма, взятого за образец, утратила свои свойства, в то время как внимание к внешней архитектурной форме сильнейшим образом возросло. Иными словами, в XII в. наши предки как бы вернулись к древнему пониманию архитектуры культового сооружения. Правда, христианский храм был рассчитан уже на внутреннее богослужение, он стал доступнее для рядовых прихожан, но все же в его архитектуре продолжала сказываться идея, восходящая к глубокой древности - идея храма как объекта поклонения, как местопребывание божества. Подобное отношение к храму и опреде-лило известную безучастность и равнодушие зодчих к разработке внутреннего пространства и, наоборот, их повышенное внимание к внешней архитектурной форме. Последняя, как конкретная материальность, была ближе практическому мышлению русского человека эпохи средневековья, нежели достаточно абстрактное, скорее ощущаемое, нежели видимое, внутреннее пространство храма, отвечавшее абстрактному пониманию божества византийскими схоластами и мистиками".
      Любят ученые люди поворачивать русский народ к язычеству. Для атеистов язычество все же приятнее христианства. Этим объясняется, между прочим, ни с чем не сравнимый, еще в XIX веке, успех "Слова о полку Игореве" - за счет всей христианской литературы Древней Руси. А не менее яркий и самобытный, чем "Слово", Киево-Печерский Патерик - забыт. Но если даже согласиться на языческую традицию в русском православном народе, то в сфере церковного строительства она выражалась больше отталкиванием от опасных соблазнов, нежели возвращени-ем к старым и еще влиятельным идолам (как чорта предпочитали не изображать на Святой Руси, оттого что слишком реально представляли его и боялись).
      Что же касается храма как объекта поклонения и местопребывания божества, то нет причин таковому непременно облекаться во внешнее великолепие. Это было бы слишком просто и грубо. Напротив, здесь скорее напрашивается иной подход - влечение к заведомой скромности и нивелированности вместилища. Так, еврейская скиния, очевидно, не блистала роскошью формы. Присутствие Бога на земле ознаменовано по преимуществу тайной, сокровенностью места. "Господь сказал, что Он благоволит обитать во мгле..." (Третья книга Царств, 8, 12). Есть много поводов думать, что и у нас языческие святилища-капища, именно как объект поклонения и местопребывание божества, обыкновенно не бросались в глаза красотою внешней разделки. Должно быть, идолы жили в лесу, в пещере, в ямке - сокровенно, невзрачно.
      Иное дело христианский храм на Руси, в котором преобладание архитектурной формы над внутренней пространственностью, возможно, крепче всего зиждилось на нашей излюбленной, национальной религиозной идее Покрова, несшей в себе не языческое, но до конца православное, хоть и русское, понимание. Русская церковь - Покров. Внутри - не бесконечность пространства, не космос, не гармония сфер, но прежде всего - тепло, защита, уютность. Наши предки имели обычай греться в церкви, хранить казну, спасаться от злой осады. Войти в русский храм - в этом есть что-то от того, как мы влезаем под одеяло, накидываем шубу на голову. А шуба та - с Божьего плеча, и внешне ей, как Покрову, надлежит цвести и блистать. Небо в звездах - строя собор, мы укутываемся в звездное небо, одеваемся в снежные ризы зимы, в растительное переполнение лета - мироздание (ибо всякий храм мироздание) расстилаем покровом, ковром. Преимущественная декоративность русской архитектуры - отсюда (иногда в ущерб конструктив-ности): не как построить, а чем укрыться.
      Русской идее Покрова, отраженной в церковном зодчестве, созвучно (по внутренней уютности и интимности этой идеи) следующее признание - у Лескова в рассказе "На краю света" (речь идет о чувстве Божьего покровительства, которое в рассказе Лескова переживает мальчик, спрятавшись в бане, под полок, от грозившего ему наказания):
      "- Да ведь как я, Владыко, Его чувствовал-то! Как пришел Он, батюшка мой, отрадненький! удивил и обрадовал. Сам суди: всей вселенной Он не в обхват, а, видя ребячью скорбь, под банный полочек к мальчонке подполз в дусе хлада тонка и за пазушкой обитал...
      Я должен признаться, что я более всяких представлений о божестве люблю этого нашего русского Бога, который творит себе обитель "за пазушкой". Тут, что нам господа греки ни толкуй и как ни доказывай, что мы им обязаны тем, что и Бога через них знаем, а не они нам Его открыли; - не в их пышном византийстве мы обрели Его в дыме каждений, а Он у нас свой, притоманный* и по-нашему, попросту, всюду ходит, и под банный полочек без ладана в дусе хлада тонка проникает, и за теплой пазухой голубком приоборкается".
      * собственный, домашний.
      Здесь, конечно, автор не удержался, чтобы в русском смирении не превознестись перед "пышным византийством". Пышности и у нас хватало. Но если взять эту "пазушку", разукрасить ее сверху с пониманием, кто укрывает, мы и получим нашу искомую архитектурную форму - Покрова.
      Тихонечко вздохнем, раскинем мыслями и попишем еще... Отпуст - "Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко", положенный на слова Симеона, читается ежедневно в конце, завершая вечернюю службу. Спрашивается - зачем, если Симеон, произнеся это, умер, а мы живы? Затем, говорят, что служба подразумевает отход ко сну, окончание дневного пути. Символика ночи и сна подобна символике смерти. Отпуст это учел.
      Почему смерть приходит чаще всего весной, а также - на рассвете? Ведь ей соответствует ночь и зима. А рассвет и весна - начало цикла, вступив в который, человек, умерший зимой и ночью, обнаруживает свою ненужность, отсутствие. Он не выживает в начале нового цикла, потому что его жизнь завершилась раньше, в конце прошедшего круга, и этот час уже лишний. Начинается следующий день, без него, и тогда он уходит.
      Полнота дня, бездонность ночи, и только вечер какой-то ни то ни се.
      4 марта 1970.
      И как маятник - по талому снегу - работая руками, ногами, гимнастика, чтобы дольше прожить, неуклюже и упрямо, как нанятый, ходит убийца Блюхера.
      Из чеченских песен.
      Руками мельницу крутя, устами Коран читая,
      Умом обозревая прочитанное,
      Сидела, говорят, однажды дочь великого отца Фатима.
      - Мир тебе, о дочь великого отца Фатима!
      Склоняясь над нею, сказал Ангел Смерти Мулкулмот.
      - Мир и тебе, о Ангел Смерти Мулкулмот!
      Случаен ли твой приход, или ты прибыл по делу?
      - Не случаен приход мой, по делу я прибыл к тебе:
      Нынче по воле Аллаха настало время твое.
      - Ногти на руках и ногах моих я еще не постригла,
      Хасана и Хусейна не уложила я спать, накормив,
      И мужа моего Муртазал-Али нету дома.
      - Пусть ногти на руках и ногах твоих я, вернувшись, застану постриженными,
      Хасана и Хусейна уложи ты спать, накормив,
      А за мужем твоим Муртазал-Али я отправляюсь сам.
      В горной пещере, восседающим со святыми в совете,
      Нашел он мужа Фатимы Муртазал-Али.
      - Мир тебе, о Муртазал-Али!
      - Мир и тебе, о Ангел Смерти Мулкулмот!
      Случаен ли твой приход, или ты прибыл по делу?
      - Не случаен приход мой, по делу я прибыл:
      По воле Аллаха пришел я за душою Фатимы.
      - О Господи Боже, дочь великого отца Фатима,
      Кто обмоет тело твое?
      - О Господи Боже, Муртазал-Али,
      Обмоют тело мое райские девы.
      - О Господи Боже, дочь великого отца Фатима,
      Где возьму я материю сшить тебе саван?
      - О Господи Боже, Муртазал-Али,
      Саван сошьет мне Ангел Джабраил.
      - О Господи Боже, дочь великого отца Фатима,
      Кому поручу я нести носилки с телом твоим?
      - О Господи Боже, Муртазал-Али,
      Носилки мои понесут райские девы.
      - О Господи Боже, дочь великого отца Фатима,
      Кому поручу я выкопать могилу тебе?
      - О Господи Боже, Муртазал-Али,
      Могилу мне выроет Ангел Джабраил.
      В этой песне, столь целомудренно поддерживающей равновесие между святостью и человеч-ностью, сыновья Фатимы Хасан и Хусейн представлены маленькими детьми. В предыдущей песне о смерти Магомета, то есть - о событии более раннем по времени, те же Хасан и Хусейн выступа-ют взрослыми мужами. Восхитительна эта бездумная и порывистая расторопность искусства, строго преследуя истину, свободно перестраивать факты в зависимости от правды конкретного места и времени. В день смерти Фатимы ее сыновьям пускай они давно уже выросли - подобает оставаться детьми. Вспомним замечание Гете о правоте Шекспира, то наделявшего леди Макбет детьми, то в зависимости от характера монолога - изображавшего леди Макбет бездетной. Так же делал Рубенс в ландшафте с одним источником света, бросающим двоякие тени в противоположные стороны.
      Как заискивают старики у молодых и здоровых: поговорить хоть немного. Снимет шапку, пожелает здоровья. - Ну как, - спросит, - заработок, сколько на харчи и что остается? - Как будто ему интересно. А ему все равно заработок, харчи. Нужно перемолвиться, поддержать себя сознанием, что он в силе еще, пускай с костылями, но тоже живой и в жизни все понимает. Как настоящий, как взрослый.
      - Теперь девке - и платье купи, и брюки - купи!..
      (О модах)
      - Рубашка на нем - центровая!
      - Портсигар - пластмассовый: положишь сигарету - дырку прожгет.
      - Шарфик с этикеткой.
      - И по культуре он выделялся. Разговор такой, сами понимаете. Перстень на нем золотой, с большим камнем. Шофер первого класса.
      - Васек пищит.
      (О кошке)
      - У меня к кошкам серое отношение.
      - Какие события разворачиваются? А вот какие.
      - В 38-ом году захожу я в магазин, беру поллитру - нет, взял я две четвертинки, помню...
      - Тары-бары, сараи-амбары.