– Старте-ер! Баллон вези-и, чтоб тебя…

Черенок лежал на спине, слушал и смотрел в чистый, усеянный созвездиями небесный купол.

«Вот Орион, там Кассиопея, Полярная, а рядом Большая Медведица», – незаметно для себя отмечал он.

Звездный, мерцающий мир жил своей жизнью. Вид чистого ночного неба вызывал у Черенка какие-то новые, особенно волнующие чувства. Тысячи небесных тел, больших и малых, ярких и бледных, каждое со своей неповторимой судьбой, связанные между собой вечной великой силой, несутся в бесконечности, рождаются, развиваются, стареют.

Черенок смотрел в полутемное небо, долгим взглядом проводил одинокую падающую звезду. Вспомнив рассказ Остапа, пожалел, что не пришлось встретиться с Сергеем. Когда-то теперь увидятся они, по каким дорогам разметает их война?

При воспоминании о друге в памяти, как живая, встала Галина, и неудержимо захотелось хотя бы на одно мгновение взглянуть в ее глаза. Из темноты донеслись звуки баяна. Где-то пели.

Черенок вздохнул, приподнялся, закурил. Справа, у самолета Оленина, слышался говор, прерываемый дружным смехом.

– Товарищ комеска, идите к нам! – позвали оттуда.

– Сейчас. Иду! – отозвался Черенок.

Огибая чернеющие контуры самолетов, он пошел на красные точки папирос, вспыхивающие в темноте.

Окруженный товарищами, Остап по своему обыкновению рассказывал одну из забавных историй, припасенных у него на каждый жизненный случай. Летчики с интересом слушали его разглагольствования.

– Когда попадешь в госпиталь и увидишь, что не один ты в таком критическом положении, то поневоле примиришься с постигшей тебя участью… – подходя к группе, услышал его голос Черенок. – Дураком бы я был, если бы умер, не дожив до такого вечера. Вот хотя бы старшего лейтенанта спросите, – кивнул он на Черенка, – он в госпитальных вопросах понимает. Им в госпитале до сих пор еще интересуются.

– Кто бы это мог интересоваться моей личностью? – смеясь спросил Черенок. – Насколько я помню, в Краснодаре лежать мне не приходилось…

– Хо! – воскликнул Остап. – Не только интересовались, но строжайше было приказано передать тебе привет.

– От кого же? Что-то не соображу я…

– Собственная супруга бывшего моего бортстрелка Уманского, некая известная тебе медсестра Софья Петровна, не так давно сочетавшаяся законным браком со вновь назначенным главным архитектором города Евпатории Уманским, – шутливо произнес Остап.

– Вот оно что! Так она вышла замуж? За Уманского? – изумился Черенок. – Нет, это просто удивительно. Жаль, что не пришлось мне больше встретиться с ней. Это оригинальный человек. Ведь в Черкесске, где я лежал, она, кроме фанатического преклонения перед экспериментальной медициной, ничего другого не признавала. Не понимаю, как Уманский сумел пробить этот панцирь?

– Значит сумел! – с важностью ответил Остап. – Видел бы ты их! Меня чуть удар не хватил от зависти. Я ведь на свадьбе целые сутки отплясывал. Из-за такого дела сегодня в полк чуть не опоздал.

– Как же будет Уманский работать над чертежами, если вместо руки у него протез? – с сомнением заметил Зандаров.

– Вот еще! Сказал… – усмехнулся Остап. – Лишь бы голова у человека была не протезная. Помнишь, писали в газете про одного летчика, у которого вместо обеих ног протезы нацеплены, и он сейчас знай себе полетывает да «мессов» пощелкивает. Тоже взять Валентина. Конечно, остаться с одной рукой – утешение небольшое. Но видели бы вы, с каким упорством он тренировал свою руку! Помните, какие он рисунки делал? Так теперь он рисует во сто раз лучше! Жаль, темно сейчас, а то я показал бы вам, какой портрет он с меня нарисовал левой рукой.

– Н-да-а… – подтрунивая над ним, усмехнулся Оленин, – если уж Уманский сумел изобразить тебя, то придется признать, что действительно он талантливый парень.

Остап промолчал. Наступила тишина, звезды плескались в небе, и летчики, далекие в этот тихий вечер от войны, любовались ими.

С Днепра сильнее потянуло свежестью. Где-то перекликнулись патрули. Зандаров поднялся, расправил плечи и зевнул. Тотчас же зевота одолела всех. Летчики начали расходиться.

– Где спать будешь? – спросил Остапа Черенок.

– Приткнусь где-нибудь…

– Пойдем ко мне. у меня места Много. Ляховский новый чехол. разостлал под крылом. Спать будем, как на перине.

– Хорошо, – согласился Остап. – Ты иди, Вася, а я через пять минут догоню тебя, – сказал oн, намереваясь идти в ту сторону, где, как он знал, устроилась на ночь Таня.

– Куда же ты пойдешь? Располагайся у меня, – раздался из самолета голос Оленина, и вниз шлепнулся парашют, предназначавшийся вместо подушки.

– Нет, Леонид, летчик должен всегда находиться в расположении своего подразделения… – ответил Остап. И Оленин понял, что это было сказано им для отговорки.

Прошло четверть часа. Остап, насвистывая себе под нос «Синий платочек», шагал в расположение второй эскадрильи. Возле одной из машин он заметил расплывшийся в темноте силуэт человека.

– Это ты, Аверин? – спросил он.

– Я, – нехотя отозвался летчик.

– Соловья дожидаешься, что ли?

– Бессонница…

– А-а… Ну, считай верблюдов – лучшее, испытанное средство от бессонницы, – пошутил Остап и пошел дальше.

После того памятного крымского вечера, когда Таня так решительно отвергла его легкомысленные ухаживания, Аверин провел не одну бессонную ночь. Обида и ревность не давали ему покоя. Он старался избегать встреч с девушкой, внушал себе, что она ничего особенного собой не представляет, выискивал в ней недостатки, но через несколько минут забывал о них. Все надуманное им отлетало как шелуха, и Таня представала перед ним прежняя – прекрасная и чистая. Безделье на отдыхе тяготило. Аверин метался. Чтобы убить время, отвлечься от горьких мыслей, он пристрастился ходить на охоту. Вместе с Поповым они целыми днями бродили по полям. Но чем больше он избегал встреч с девушкой, тем сильнее его тянуло к ней. Не в силах бороться с собой, он решил уйти из полка. Наскоро набросав рапорт с просьбой о переводе в другой полк, Аверин хотел отдать его по команде, но заколебался. Ему, привыкшему к товарищам по оружию, было трудно оставить их. Подумав, он спрятал рапорт и решил посоветоваться. Но с кем? Перебрав в памяти всех товарищей, он с горечью убедился, что не с кем.

«Не поймут они меня, а если поймут, то в лучшем случае посочувствуют, если не посмеются, – подумал он. – Попов – человек сердечный, но из него слова не вытянешь. Черенок – чересчур праведник. Для него существует лишь белое и черное. Об Оленине и речи не может быть. Тот одно и знает: воздушные турниры да еще „козла“ в свободный час».

И вдруг его осенила догадка: замполит!

«Как это я раньше не подумал?» – упрекнул он себя и, выбрав вечер, когда Грабов рано ушел к себе, отправился вслед за ним. Слушая сбивчивое повествование Аверина, Грабов молчал, потирая временами лоб с таким видом, будто все, что он слышал от летчика, было ему давно известно.

«Наверное, кто-то уже рассказал обо мне», – подумал Аверин. Молчание замполита сбива о его с толку. Наконец, совершенно потерявшись, он замолк. Грабов повернул к нему голову, посмотрел и медленно произнес:

– Вот что, дорогой мой, скажу прямо: мне кажется, вы преувеличиваете свое чувство.

Аверин хотел возразить, но Грабов остановил его.

– Скорее всего, – продолжал замполит, – это одна из форм проявления самолюбия, вашего «я». Разберитеська в своем чувстве серьезно, и вы сами придете к правильному решению.

Аверин слушал, но упрямое выражение не сходило с его лица…

– Я хотел… пытался. Не помогает. Единственный выход – вот, – сказал он и протянул Грабову рапорт.

Грабов пробежал глазами рапорт, положил его на стол и прижал твердой ладонью.

– Неправильно! – сказал он строго. – Беспорядок в личной жизни не может являться достаточной причиной для ухода из полка, в котором вы выросли как человек и как летчик. Рапорт ваш беру, но предупреждаю, что ответ будет неблагоприятный. Война идет. Вой-на! – Сделав паузу, добавил: – С такими рапортами прошу ко мне больше не приходить.

Стук в дверь прервал их разговор. Вошли командиры эскадрилий, которых вызвал к себе замполит. Аверин вышел. Как он жалел, как ругал себя за этот злосчастный рапорт, написанный так необдуманно. Но сделанного не воротишь.

Самолеты шли на запад. Дымчато-зеленые просторы степей были похожи на застывшее озеро, поросшее густым камышом, кое-где усеянное белыми стаями плавающих гусей. Так казалось с высоты. Но когда машины опускались к земле, степь переставала казаться застывшей. Она жила большой, напряженной жизнью. По желтым сплетениям дорог пылили подводы и автомашины, в полях чернели точки копошащихся людей. Вместо стай белых гусей, плавающих в зарослях камыша, глазам летчиков открывались села с белыми хатами, вкрапленными в оправу вишневых садов. На улицах было пустынно. Люди с рассветом уезжали в поля. Только стаи суетливых кур бродили по дорогам, купаясь в теплой пыли, – да собаки скучали под плетнями. Все вокруг дышало миром и тишиной, и ничто не говорило о том, что здесь недавно прошла война. Неожиданно где-то высоко в небе, сначала чуть слышно, затем все усиливаясь и нарастая, возник рокот моторов. В хатах захлопали окна и двери. Юркие и быстроногие ребятишки первыми выбежали на улицу. Щурясь и протирая слезящиеся от солнца глаза, они закидывали вверх головы и пристально разглядывали безоблачную голубизну. Длинная вереница «илов» подлетала к селу. Внезапно, перекрывая стройное гудение десятков моторов, возник другой, знакомый воющий звук. Один из самолетов, быстро снижаясь, пикировал в центр села. На борту его зеленой веткой выросла ракета, а еще через мгновение самолет пронесся над крышами хат и взмыл в небо, покачивая крыльями. Война из этих мест ушла далеко на запад, но ее голоса остались надолго не только в памяти людей, но и животных. Поджав хвосты, собаки убегали в степь, куры, кудахча, кинулись врассыпную. Самолет круто развернулся и вторично зашел на центр села. Люди, выскочившие из хат, увидели, как от него отделилось что-то продолговатое, с белым вихляющим в воздухе хвостом и упало в конце улицы. Самолет снова покачал крыльями и скрылся в вышине. Жители села модна смотрели вслед, пока он не исчез из глаз, и только после этого сразу заговорили, замахали руками, показывая в конец улицы. Мальчишки сорвались с места и гурьбой во весь дух пустились бежать туда, сверкая голыми пятками. Через минуту их голосистая стайка уже неслась обратно. Мальчишка крепко сжимал в руке снарядную гильзу. К ней привязан бинт. Концы его свободно развевались на ветру. Из ближайшего к площади двора вышел худощавый человек с глубоко запавшими темными глазами. Он был на костылях. На побелевшей, много раз стиранной гимнастерке сиял красной эмалью орден и желтели две полоски нашивок за тяжелые ранения.

– Подай сюда вымпел, – сказал он властно подбежавшему к нему курносому мальчишке.

Вынув пробку, забитую в шейку гильзы, бывший фронтовик извлек из гильзы конверт и, прочитав на нем адрес, удивленно взглянул на запад, куда улетели самолеты.

– Письмо Анастасии Савельевне Бороде, – строго сказал он собравшейся толпе стариков и женщин, – товарищи Георгия бросили. Ну-ка, я сам отнесу ей.

Плотно сжав тонкие, бледные губы, он заковылял в зеленый переулок, провожаемый любопытствующими сельчанами. Впереди него, перешептываясь, толкаясь и наступая один другому на ноги, вприпрыжку бежали мальчишки.

У ворот домика, закрытого пышными кронами вишневых деревьев, инвалид остановился, предупредительно постучал костылем в калитку и тут же вошел. За ним хлынули сопровождающие. На пороге домика показалась маленькая старушка в черном платке. Небыло в ее внешности ничего такого, что напоминало бы ее сына. Казалась невероятной и в то же время глубоко трогательной мысль о том, что эта маленькая женщина смогла родить такого богатыря, каким был Георгий. Узнав, что письмо ей бросили с самолета товарищи сына, она от неожиданности растерялась, заплакала и торопливо зашарила по карманам фартука, отыскивая очки. Но очков не оказалось.

– Да куда же, куда они делись? Где я их положила? – суетясь, взволнованно спрашивала она себя.

Курносый мальчуган, очевидно, не впервые бывавший в этом домике, бочком проскользнул в дверь и тут же появился обратно, осторожно держа в руках пропавшие очки. Лицо старушки, круглое, еще хранящее под мелкими морщинками следы былой пригожести, выражало горе. То, что товарищи ее сына не забыли о ней, помнят, глубоко взволновало материнское сердце. Она глядела на письмо сквозь очки и ничего не видела. Туман застилал глаза. Буквы расплывались. Анастасия Савельевна сняла очки, снова надела их и кое-как вполголоса прочитала короткие строчки:

«Дорогая мама! Мы летим на запад. Летим освобождать нашу землю, наш народ от фашистских зверей. Мы помним и будем всегда помнить нашего боевого товарища и друга – вашего сына Георгия Ивановича, отдавшего жизнь за Родину. Много фашистов поплатилось и поплатится жизнью за его смерть. Не горюйте, мама. Пишите нам, если в чем нуждаетесь, мы вам поможем, все для вас сделаем, а кончится война, приедем навестить вас, как родные сыновья».

– Как родные сыновья… – тихо, вполголоса повторил инвалид.

Анастасия Савельевна бессильно опустилась на порожек, дети притихли, испуганно прижавшись к матерям. Женщины, подперев руками щеки, плакали.

Пятые сутки были на исходе, когда полк в полном составе подлетал к Сеще. Под крыльями самолетов – зеленое море лесов. Сквозь синеватую дымку утра, нависшую над землей, в зеленых просторах изредка проглядывали серые крыши деревенских домов, смутно желтели песчаные прогалины, сверкающими островками проплывали озера. Невиданный на юге пейзаж.

«Вот он какой, знаменитый партизанский край!» – думал Черенок, оглядываясь по сторонам, и, удостоверившись, что его ведомые следуют за ним, снова смотрел на леса, облитые золотыми потоками солнечного света. Ощущение, что приближается что-то особенное, не покидало летчика с тех пор, как он появился над Полесьем. Такое ощущение, должно быть, бывает у бегуна, когда он, заканчивая трудную дистанцию, приближается к финишу.

Штурмовики подходили к аэродрому.

Окаймленный со всех сторон капонирами, похожими на подковы, аэродром представлял ровную площадь, ограниченную с западной стороны редким сосновым бором. Из центра ноля расходились под углом два луча взлетных бетонированных дорожек. Дорожки были в частых рыжих воронках. Немцы, отступая, взорвали дорожки.

Эскадрильи одна за другой приземлялись, и бомбовые люки освобождались от своего необычного груза Технический состав оставался здесь. Дальше, на фронтовой аэродром, летчики должны были перелетать только со стрелками.

Передовая линия фронта проходила по речушке Проне, поросшей осокой и жестким камышом. Спустя два дня Черенок со своей восьмеркой подлетал к городу Кричеву. На северо-запад от города тянулись бесконечные леса, а в них, где-то возле затерянного в лесу хуторка, на поляне должен был находиться аэродром, который летчики нанесли на свои карты еще в Крыму.

Если лететь от Кричева на запад вдоль железной дороги на Могилев, то через шесть минут полета, с левой стороны железнодорожного полотна должна быть будка путевого обходчика, а возле нее – большой меловой круг на земле. В середине круга выложены крест и стрела, направленная строго на юг. Круг с крестом и стрелой служили навигационным знаком для самолетов.

Черенок, развернув группу точно над указателем, выждал три минуты полета и посмотрел вниз. По расчетам, на этом месте находился аэродром. Но, к великому удивлению летчика, вместо аэродрома на отмеченной точке блестело овальное лесное озеро. Летчик забегал глазами по окрестностям, но нигде не обнаружил хоть что-нибудь мало-мальски похожее на посадочную площадку.

«Что за чертовщина? Видно, придется повторить заход. В чем-то я, должно быть, ошибся», – подумал он и неожиданно для себя услышал в наушниках недовольный голос Хазарова:

– Черенков! Я – Малина-восемь! Немедленно садитесь, аэродром под вами!..

Летчик накренил самолет и снова заглянул вниз. «Какая же здесь точка? Ведь это же озеро, самое настоящее озеро!» – недоумевал он.

Он протер глаза и включил передатчик.

– Зандаров! Ты видишь перед собой аэродром? – с тревогой спросил он ведущего второго звена.

Последовало сравнительно долгое молчание. И, наконец, неуверенный ответ:

– Кроме этой лужи, хоть убей, ничего не вижу!..

Черенок пожал плечами, хотел еще связаться с Хазаровым, но в этот момент из середины молочно-белого озера мигнула зеленым глазом ракета. Летчик распустил группу, снизился до самых верхушек деревьев и только тут с трудом разглядел микроскопический островок и на нем фигуры людей и белое полотнище посадочного знака.

– Эге! Вот это маскировка! Ей богу, молодчина, – промолвил он, и было непонятно, к кому относится эта похвала, к хитрому ли служаке БАО, выискавшему такой аэродром, или к бесконечному дождю, хлеставшему две недели подряд и затопившему землю. С высоты никакому немецкому разведчику и в голову не пришло бы принять эту затопленную поляну за действующий аэродром.

«Как бы не увязнуть в этой маскировке…» – тут же озабоченно подумал Черенок, выпуская шасси на посадку. Но его опасения оказались напрасными. Дно под водой было твердое, как бетон. Приземляясь, самолеты, словно глиссеры, скользили по воде, оставляя за собой длинные пушистые хвосты пены. К стоянкам, расположенным вдоль опушки леса, самолеты двигались между. рядов сосенок, воткнутых в землю, как вехи.

Самолет Оленина, любившего рулить на больших скоростях напрямую, стоял далеко в стороне, накренившись на правое крыло. Он так завяз в глинистой хляби, что колес не было видно. Остап, прилетевший с Олениным как пассажир, вылез на крыло, засунул в карманы руки и с совершенно невозмутимым видом смотрел на опушку леса, где, сливаясь с зелено-серыми стволами деревьев, виднелось несколько домов хутора Дорогая, а за ними, продолжая деревенскую улицу, выстроились самолеты, забросанные еловыми ветками.

– Н-да-а! – протянул Остап. – Аэродромчик сыроват… А? Как ты думаешь, Леня, – повернулся он к Оленину, – пришлет Хазаров за нами тягач?

Обозленный неудачей, Оленин пожал плечами, вздохнул и уверенно ответил:

– Не пришлет.

– Чует и мое сердце, Леня, что придется нам с тобой снимать штаны да форсировать сей водный рубеж вброд. Другого выхода нет. Иначе не видать нам обеда, как свинье неба. Представь себе, заходишь ты в столовую, а тебя встречает пылающая гневом официантка да холодная болтушка от щей. А из-за чего все? Из-за короткой нашей памяти. Забыли мудрость народную. А она всегда глаголет: «Не спросясь броду, не суйся в воду…» – подтрунивал над товарищем Остап.

– А ты не сыпь перцу в чужую кашу, если тебя не просят… Мог бы и не лететь со мной, если не нравится, – взорвался Оленин.

– Ну, а ты уж и в амбицию… Потеха с тобой, Леня… И Остап, улыбаясь, затянул во всю глотку:

Несколько дней подряд лили дожди. Лесные дороги окончательно расползлись. Пешком уже никак нельзя было пройти, а проехать на машине нечего и думать. Хорошо еще, что саперы на одной просеке успели устелить разбухшие колеи дороги бревнами и набросали поперек их жерди. Дорога получилась умопомрачительная. Проедешь километр, проверяй, на месте ли мозги. Но километр это еще куда ни шло. А вот сделать три двадцатикилометровых рейса в сутки по этой скрипучей, вытряхивающей душу, дрожащей мостовой было подвигом. Но водители автомашин умудрялись, даже не ломая рессор, подвозить с армейских складов тяжелые ящики с бомбами, горючее, да еще шутили.

Среди залитого водой леса, в шалашах, выстроенных для жилья летчиков, было мокро и неуютно. Под нарами хлюпала жидкая грязь, в лужах плавали окурки, а ночами у самого изголовья звучали дикие лягушечьи какофонии. Больше всего одолевали комары. Нигде еще не приходилось встречать таких огромных полчищ этих тварей. Весь воздух буквально кишел ими. Все испробованные средства защиты оказались перед ними бессильны. Не помогали ни нашатырный спирт, ни махорка, ни дикий чеснок, которым люди натирали себе тело. Достаточно было минуту-другую остаться неподвижным, а затем провести платком по незащищенной одеждой коже, как платок делался красным от крови. На рассвете, когда летчиков поднимали, со всех сторон неслись проклятия по адресу этого гнуса. Искусанные за ночь уши Зандарова приняли ежевичный оттенок и неестественно топырились по сторонам, напоминая два огромных вареника. Доведенный до отчаяния, Зандаров восклицал, ощупывая лицо:

– «Мессершмитт», ей богу, это невинный барашек по сравнению с этими кровожадными драконами!

– Подумаешь, какое дело! Не обращайте внимания… – бодро советовал Грабов, хотя у самого глаза заплыли, а нос стал такого необыкновенного сизого цвета, какой изредка лишь можно встретить у старых броварников, глотнувших за свою жизнь не одно ведро горячащих напитков. Вечерами, перед тем как лечь спать, летчики хлопотливо развешивали свои сырые портянки для просушки. Но ночью снова припускал дождь, и портянки оставались мокрыми.

Как-то на рассвете Аверин долго шарил под нарами, разыскивая в темноте свой чемодан.

– Куда он запропастился – ума не приложу… – ворчал он.

– Кто запропастился? – спрашивали товарищи.

– Да чемодан… Ночью исчез мой чемодан…

– Не волнуйся, найдется, – успокаивали его летчики.

Чемодан был обнаружен в противоположном конце шалаша, плавающим в луже под нарами первой эскадрильи. Подступившая за ночь вода пронесла его туда через все помещение. Обрадованный Аверин выудил его из воды, заглянул внутрь и, выругавшись, злобно стукнул крышкой.

– Все промокло.

– А ты, Аверин, к следующему плаванию проконопать и просмоли свое судно… Иначе весь груз махорки и портянок пойдет на дно… – подтрунивал Остап, встряхивая собственные сапоги и выливая из них воду.

Аверин только пыхтел.

Спустя час после завтрака экипажи второй эскадрильи лежали на мокрой траве вокруг тлеющего костра. Ежась, они усердно попыхивали цигарками и обмахивались ветками. До первого вылета оставалось немногим больше часа. На свежеумытом, розовом, как щеки ребенка, небе всходило солнце. Под косыми лучами его на глянцевых крыльях самолетов вспыхивали и играли дрожащие капли. Воздух был напоен ароматом цветов, смешанным с кислым запахом мокрых бревен. В густой листве развесистых дубов весело пировали птицы. Стрелок Черенка – сержант Горянин, прикрыв голову воротником, преспокойно досыпал у костра. Чуть заметный ветерок прошел по земле. Дым потянул в сторону сержанта, и он неожиданно начал выводить носом такие рулады, что дремавший тут же Остап с удивлением приоткрыл глаза.

– Эка его забрало! Гм… И как это он умудряется штопоры такие закручивать!

Однако дым мешал спать. Горянин чихнул, надсадно закашлялся и, переворачиваясь на другой бок, задел каблуком сапога по лежащему у его ног шлемофону. Стекла очков брызнули осколками. Остап с неудовольствием покосился на стрелка и хотел было призвать его к порядку, но зазуммерил телефон, проведенный с командного пункта. Летчики приподняли головы. Черенок взял трубку, послушал и, вдруг обернувшись ко всем, быстро завертел перед собой рукой.

– Мо-о-то-ры к запуску! – пронеслось тут же по стоянке. В небе ярким разноцветным букетом вспыхнула ракета. Группы штурмовиков улетали на Днепр.

21 июня 1944 года войска Второго Белорусского фронта прорвали немецкие укрепленные позиции на реке Проне.

Мокрые от беспрерывных дождей, утопающие в грязи советские части, оседлав стратегические шоссейные магистрали, двинулись к Днепру. По черному асфальту дорог, покрытых выбоинами, расплескивая колесами жидкую грязь, мчались грузовики, лязгали гусеницами танки и тягачи. Земля дрожала под тяжестью многотонных пушек, обвешанных гроздьями бойцов. Сброшенные с дорог, разметанные, загнанные в леса, немцы пытались организовать оборону, остановить наступающих. Катастрофа нарастала. Увязшая артиллерия, брошенные на лесных просеках грузовики стояли, похожие на серых промокших волков, пойманных в капкан смелым и умным охотником. В небе сутками не смолкал рокот моторов.

Эскадрильи полка Хазарова, прилетая на базу, еле успевали заправиться бомбами и горючим, как их снова и снова поднимали в воздух. Сплошной линии фронта не существовало, а те сомнительные обрывки извилистой черты, которые появлялись на карте начальника штаба Гудова, так быстро изменяли свое положение, что летчики, опасаясь, как бы не ударить по своим, вынуждены были летать очень низко над землей и чуть ли не высматривать, какие отличительные знаки на головных уборах солдат: красные звездочки или фашистские эмблемы.

Наконец погода установилась.

25 июня группа из эскадрильи Черенка – восемь «илов» в сопровождении четырех «лавочкиных» – подлетала к деревне с весьма замысловатым названием Бординичи-Болдиничи. Позади ведущего Черенка впервые после ранения летел Остап со своим звеном. День кончался. Солнце приближалось к закату. Тонкая струйка облаков, разлитая высоко в зените, с каждой минутой меняла свою окраску: из золотистой превращалась в ярко-оранжевую, затем постепенно краснела, багровела, делалась все гуще и темнее. Солнечные лучи, резавшие глаза, заставляли пилотов опускать очки со светофильтрами. Слегка побалтывало. Вокруг, насколько хватало глаз, синели леса. Река с ее береговыми склонами, поросшими старыми березами, стальной лентой уходила на север, все. больше суживалась, терялась в вечерней дымке. Перелетев речку, где по предположениям должен был находиться передний край, эскадрилья изменила строй. Взгляды летчиков заскользили по земле, выискивая цели. В это время навстречу им показалась другая, более многочисленная группа самолетов. Стрелок Черенка – Горянин, провожая ее взглядом, с удовлетворением заметил:

– Посмотрите, товарищ старший лейтенант, какая армада возвращается с задания… После них нам и делать будет нечего.

В телефонах последовала непродолжительная пауза. Черенок пригляделся и возбужденно воскликнул:

– Это немцы идут!

– Как немцы? – удивился Горянин. – Похоже, наши «илы».

– Немцы, – подтвердил Черенок. – Ты что, транспортных от своих не отличаешь? ч Заслонившись от солнца рукой, он продолжал наблюдать.

«Что-то здесь неладно… Куда они направляются? с беспокойством думал он. – Зачем транспортным „юнкерсам“ понадобилось лететь на нашу территорию?»

Взгляд его остановился на полетной карте, в том месте, где было нанесено красное кольцо, обозначающее окруженную группировку врага. Этого было достаточно. Он понял, что немецкие транспорты летят к окруженным.

Страстное желание не пропустить врага превысило все. Черенок оглянулся: штурмовики шли по-прежнему за ним, спокойно маневрируя, а сверху, описывая полукружья, летели истребители прикрытия.

– Эй, «золотники», маленькие, слышите? Оставьте меня. Перехватывайте пятьдесят вторых, – приказал Черенок «лавочкиным».

– Давно бы так… – строго сказал ведущий истребителей Лысенко и громко крикнул напарнику: – Николай, внимание!

Круто развернувшись, «лавочкины» бросились к «юнкерсам».

«Много ли вы сможете?» – провожая их взглядом, с сомнением подумал Черенок. Численный перевес противника был не в пользу «лавочкиных».

«Надо помочь маленьким. Надо! – настойчиво сверлила голову одна и та же мысль. – Но как? В „илах“ полный груз бомб. Летчики все молодые, могут в штопор посрываться».

Черенок колебался. Секунды бежали, и расстояние между штурмовиками и «юнкерсами» все увеличивалось.

От напряжения Черенка бросило в пот. Огромная ответственность за жизнь доверенных ему людей не позволяла рискнуть напасть на врага груженными бомбами машинами.

Он оглянулся. От «лавочкиных» уже протянулись к немцам невероятно длинные огненные струи трасс, но «юнкерсы», отстреливаясь, продолжали упорно ползти на восток. И тут же Черенок ясно представил себе, как отчаявшаяся спастись голодная орда окруженных гитлеровцев мечется по лесу, ловит сброшенные транспортами парашюты, наскоро вскрывает мешки с продуктами, набивает карманы патронами, гранатами и опять идет в бой, и опять гибнут советские люди. Не раздумывая дальше, он круто повернул самолет назад.

– Вася, пощекочем желтобрюхих? – поняв его маневр, крикнул возбужденный Остап.

– Выходи по фронту! – коротко приказал Черенок. Штурмовики, подтягиваясь в одну линию, помчались вдогонку. Прошло несколько минут, и восьмерка «илов» врезалась в строй немцев. «Юнкерсы» завертелись, зарыскали. Один из них стал разворачиваться назад, увлекая за собой остальных.

Из-под их центропланов посыпались сигароподобные мешки грузовых парашютов. Белые купола распахивались, и грузы, не долетев до места назначения, спускались в руки советских бойцов. «Илы» смешались с «юнкерсами». Началось то, что летчики называют боем на истребление, а люди на земле – неразберихой, «кашей»… «Лавочкины», как беркуты, бросались сверху на врагов, клевали, прижимали к земле, где штурмовики встречали их своим огнем. Остап увидел, как из крыльев самолета Черенка вырвались малиновые язычки пушечных выстрелов, и подвернувшийся фашистский самолет, судорожно вздрагивая, пошел к земле.

– Ага! Закувыркались! – злорадствовал Остап, следя глазами за «юнкерсом», исчезавшим в лесной чаще. Через секунду оттуда взметнулся синевато-желтый столб огня.

– Аминь! – возвестил Остап, и почти тут же в его самолет едва не врезался другой подбитый «юнкерс», потерявший управление. Остап в мгновение ока скользнул в сторону и поймал его в прицел. Пропоротый очередью самолет вспыхнул.