Отчетно-перевыборное профсоюзное собрание проходило в спортзале. Отчитались, переизбрали, потом замректора по АХЧ долго нудил про какую-то новую систему эксплуатации жилищных помещений. После речи он опрометчиво обратился к профсоюзному братству:
      — Может, кто желает выступить?
      По опыту лет он знал, что выступить не пожелает никто.
      С последней скамьи поднялся пухлый от природы Фельдман и, пробравшись сквозь тесные ряды профсоюзов, вскарабкался на трибуну. Он не прочил себя в профсоюзные деятели — в ораторы его вывела постоянная сырость в 540 комнате. Фельдман был едва заметен из-за трибуны. Для нормального контакта с залом ему не хватало вставания на цыпочки. Приходилось постоянно подпрыгивать. Он обнаружил столько несовершенств в бытовом секторе, что никак не мог остановиться. За какой-то барейль воды, просочившейся в потолочную щель, он полчаса крыл замректора и прочих причастных к промоице. Инвектива получилась на редкость убойной и исключала прения.
      Наконец, Фельдман взглянул на президиум. По опущенным взорам понял, что надолго зарекомендовал себя. Осадив негодование на самом экстремуме, покинул сцену. В Риме за такие речи возводили в консулы. Фельдмана взяли в профбюро института дополнительным членом.
      — Нам такие нужны, — пояснил замректора, то ли радуясь, то ли улыбаясь. — Пусть борются!
      Фельдман воспользовался положением и выбил полставки сантехника, чтобы лично заняться прорехой. Заделать ее до конца учебы не удалось, рабочее время уходило на рейды по проверке комнат на предмет несданной посуды и перенаселенности. Зашли как-то и в 535.
      — Весь этот коллаж надо убрать! — сказал председатель. — Обклеивать стены запрещено!
      — И жить как в тюрьме!? — возник Решетнев, надеясь на поддержку Фельдмана. Фельдман сделал вид, что впервые видит эту порнуху, а сейчас по долгу службы неотрывно рассматривает ее без всякого интереса.
      — В оформлении интерьера нужно брать пример с 540, - как бы между прочим, сказал он. — Комната тематическая, вся выдержана в стиле конюшни, то есть, имеется какая-то идея.
      Выпал долгожданный снег. Первокурсники оказались перед ним сущими детьми. Под окнами общаги кто-то вылепил похожего на Пунтуса снеговика — в руках тубус, вместо глаз очки, на шее, наудавку, красный шарф из несписанной шторы. К обеду снега набралось по колено. Один немолодой и нетрезвый человек впал в незадачу. Без пальто, в светлом, почти маскировочном, костюме он барахтался в свежем снегу неподалеку от снежной бабы и, тщетно пытаясь встать, кричал, кого-то передразнивая:
      — Парниковый эффект! Парниковый эффект! Окись углерода! Экран! Всемирное потепление! Нобелевские пополучали, а тут леднику впору! Они теории толкают, а ты мерзни! — товарищ, не угадав погоды, ушел с утра в гости. Возвращаясь, попал в полное распоряжение стихии.
      Эскортируя девушек, Решетнев, Фельдман и Матвеенков залюбовались снеговиком. Мысль Решетнева, оттолкнувшись от скульптуры, устремилась… Все заметили плавающего в снегу бедолагу. Помогли встать. Тот в знак благодарности начал выдавать соображения насчет состояния атмосферы за последние сто веков.
      — Кандидат какой-нибудь, — небрежно бросила проходящая мимо старуха. Укрепив в вертикальном положении, компания нацелила товарища на первый подъезд «китайской стены», куда он время от времени порывался. Поборник честной погоды побрел домой синусоидальной походкой. Мысль Решетнева, повторно оттолкнувшись от снеговика, устремилась по особым ассоциативным канат лам и взошла к тому, что провожатым, во что бы то ни стало, несмотря на поздний час и лютую вахтершу, необходимо проникнуть на ночь в женский корпус вслед за девушками.
      — Иначе весь вечер пойдет насмарку, — дооформил мысль Решетнев.
      — Может, попытаться уговорить дежурную, — замялся Фельдман, осматривая недоступный пожарный выход на втором этаже.
      — Бабка мг-м, того… не молодая — не уговоришь, так сказать, Матвеенков зачерпнул пригоршню из личного опыта. — Будем, ну, это, пробиваться здесь. — На удивление легко воспрянув телом, откормленным по беконному методу, с прослоечкой, Леша вмиг оказался на козырьке балкона. Решетнев безошибочно повторил трюк. У Фельдмана сноровки не хватило. Он метался под балконом, как лиса под виноградом, и шепотом умолял друзей придумать что-либо. Ему подсказали найти какой-нибудь ящик. Фельдман не поспешил бы на поиски с такой прытью, поучаствуй он в последнем субботнике, во время которого нужные предметы были собраны в кучу и сожжены. Прочувствовав невыполнимость затеи, Фельдман вспомнил, что он член профкома и отправился восвояси. «А ну их, этих девочек!» — подумал он уже в постели. Выходя утром, друзья напоролись на вахтершу.
      — Стойте! Как вы здесь оказались! — запричитала она, схватив Матвеенкова за рукав.
      — Да я… в смысле… безо всякого, так сказать, — побрел Леша в свои обычные в подобных случаях речевые дебри.
      — Ты мне не умничай! Корчишь из себя ненормального! Я двадцать лет тут сижу и все ваши иностранные языки выучила! Разбираюсь, когда 01 звонить, когда 02! Решетнев под шумок развернулся к балкону. Вчерашний пожарный маршрут показался ему безопасней. Спустя полчаса он возлежал в травмпункте.
      — Где это вы так? — отвлекал хирург, ощупывая ногу.
      — Антенну устанавливали.
      — Лучше бы к девушкам сходили, чем по крышам в такую погоду лазать, попенял врач.
      — А-а! — заорал Решетнев от профессионального движения.
      — Ну вот, кажется все. У вас трещина плюсны.
      — Серьезно!?
      — Шучу, у вас перелом, — улыбнулся хирург. 535 превратилась в палату. Посетители шли и шли. Даже в понедельник, когда никто никуда не ходит.
      — Эк тебя угораздило, — соболезновали они. — Жил как человек, и на тебе — по женским общежитиям понесло.
      — В жизни надо срываться, — оправдывался Решетнев любимым лозунгом Бирюка.
      Выражали соболезнование и попутно выметали из тумбочек все продукты. Вместо того, чтобы, как подобает, приносить их больному. Запасы 535 таяли на глазах.
      — Как долго у тебя срастается кость, Решетнев! — говорили сожители. Она у тебя без всякого костного мозга! Ты нас по миру пустишь! Самым методичным гостем был Матвеенков. Он являлся, сидел для приличия минуты две-три у изголовья больного, а потом, жестикулируя сосисочками пальцев, начинал элегию:
      — Я… так сказать, в смысле… одним словом в крайнем случае, произносил он, словно пораженный моторной афазией.
      — В шкафу! — обрывал его Гриншпон. — От тебя ничего не скроешь!
      Леша брал пять своих почти законных клубней. Заведя сложный благодарственный монолог, исчезал за дверью.
      — Зачем обижат человек? — защищал его Мурат. — Тыбылыс лубой гост надо отдать всо! Панравилса кинжял — отдай кинжял, спросили время — отдай часы!
      — Понимаешь, брат, — наезжал Гриншпон, — наш равнинный лабаз не вынесет твоих высокогорных обычаев! Когда, наконец, тебе придет перевод от родителей на очередную помолвку?
      Оставалось одно — погрузочно-разгрузочные работы без использования подъемно-траспортных средств. 535 устремилась на отхожие промыслы, и, чтобы не попрошайничала, прихватила за компанию 540, хотя Фельдман обещал прокрутить ей материальные помощи. И Пунтуса с Нынкиным, который уже неделю пытался впасть в анабиоз. Город засыпал. Он долго ворочался, искал удобную позу. То здесь гасло и вновь вспыхивало окно, то там. Потом долго вздрагивал во сне, то сиреной скорой помощи, то запоздалым скрипом тормозов на перекрестке.
      — Хорошо зверям, — говорил по дороге Нынкин, чуть голод — сразу в спячку.
      — У них хоть совесть есть, — поддерживал вялый разговор Пунтус. — Они нет-нет просыпаются, а ты, если заснешь, то лет до сорока. По ночам на холодильной базе платили вдвойне. Рефрижераторы были с мойвой. Договорившись насчет суммы, приступили к разгрузке.
      Фельдман, в основном, перекуривал и болтался по складу. Совершенно случайно он напоролся на чей-то тайничок с красной рыбой. Наверное, кто-то из служащих припрятал, чтобы в удобный момент утащить, допустил он и аккуратно переложил живность в портфель. В конце разгрузки расколол об колено плитку свежемороженой мойвы и большую часть сунул за пазуху.
      — Будет неплохим подспорьем, — сказал он, застегивая куртку на все пуговицы.
      — Да кто ее станет есть!? — попытались отговорить его друзья.
      — Ее надо уметь приготовить, только и всего, — удивившись безвкусице, оправдал рыбу Фельдман. — У нас дефицит поваренных книг, поэтому многое залеживается. Никакой кулинарной культуры в быту.
      На проходной студентам устроили проверку. Фельдман встал в очередь последним — боязно все-таки, хоть и рядовое, не для себя, но все Же расхищение социалистического имущества. Пока ощупывали передних, мойва за пазухой быстро таяла. Непоправимо быстро. Охранник, проверяя портфель, с ужасом наблюдал за глазами Фельдмана, бегающими туда-сюда как в нистагме. Они норовили и спрятаться от непонятно откуда взявшегося стыда, и в то же время все вокруг видеть.
      — Кажется, переработал, — пожалел Фельдмана проверяющий.
      — Быстрее, дедуля, быстрее, — крутился, как на огне, незадачливый расхититель.
      — О! — воскликнул дед, нисколько не торопясь. — Красной у нас на базе не было! Где такую красавицу раздобыл?
      Фельдман сообразил, что вагон красной рыбы разошелся по начальству настолько тихо, что даже охрана не в курсе.
      — Рыбки мороженой почему не взяли? Питаетесь, небось, не шибко, спросил вохровец, не найдя мойвы, которая, как он считал, была единственным товаром на базе.
      — Генералы не питаются отбросами! — выдавил Фельдман фразу из шедшего в «Победе» фильма и, будто ошпаренный, вылетел с проходной. Бросив портфель, он начал яростно раздеваться. Оттаявшие мойвинки проскальзывали через штанины и, словно живые, падали у ног.
      — Не могли первым пропустить, — посетовал Фельдман на друзей. — Для вас же старался!
      Грузчикам стало жалко вымокшего друга. Рудик предложил зайти в пивной зал «девятнарика». Чтобы красную рыбу, которой Фельдман намеревался полакомиться в Новый год, не есть всухомятку спозаранку.
      _ В следующую ночь Фельдман не вышел. Его уклончивая речь прозвучала неубедительно. Тогда он привлек всю двигательную мышечную энергию, чтобы доказать жестами, насколько чаще пробоины в отоплении случаются ночью, и почему он, как дежурный сантехник на полставки, должен быть начеку, а не таскаться по всяким базам! Он давненько наметил себе другой путь ликвидации финансовых брешей — занимался лотереей. Постоянное аллегри придавало ему еще большую уверенность в успехе. Откуда ему было знать, что выигрышный билет может всучить только кассир вместо сдачи за неимением мелочи, а методичность здесь губительна.
      Остальные продолжили, желая узнать, сколько можно выдержать вот так днем учеба, ночью работа, плюс всякие секции и репетиции.
      Следующей ночью вагоны были-с картошкой.
      — Жаль, Фельдмана нет, хоть бульбы набрали бы, пригорюнился Нынкин. — А то каждый день вермишель вареная, вермишель жареная, вермишель пареная! Уже в кишечный тракт въелась.
      — Мы иногда разнообразим, — сказал Артамонов, едим прямо из пачки.
      — Напрочь убивает чувство голода при исхудании…
      — Странно, что ее выпускает пищевая промышленность, а не фармацевтическая, скажем… Драгоценнейшую картошку, наполовину тронутую порчей, таскали из затхлой темнотищи вагона, гадая, откуда мог прибыть такой груз. Нанюхавшись миазмов, Нынкин сказал:
      — Макароны в соусе — вполне достойное блюдо.
      — Действительно, — поддакнул Пунтус.
      Хозяйки всех на свете помещений — обыкновенные серые крысы — как болиды, сверкали тут и там люминесцентными глазами.
      — В Париже эти твари скоро будут заседать в муниципалитете, — сказал Рудик. — Недавно читал, перегрызли десятитысячевольтовый кабель, и хоть бы одну ионизировало! В пику этому Артамонов рассказал, как при виде крыс у них в Орле на мелькомбинате, ему довелось испытать самые волнующие минуты в жизни. Парижские крысы, как ни крути, все равно боятся людей, а мелькомбинатовские — ни грамма. Ратициды они употребляют на десерт. Ходят по территории, как свиньи, — споткнуться можно. Голубей едят как кур. Голуби нажираются дармового зерна — на плохо положенное у всех нас клюв помпой — и становятся неспособными к полету. Крысы подходят к ним, устраиваются поудобнее и, повязав салфетку, начинают кушать, хряп — хряп, с косточками, а потом — спать в сушилку. Цепляй за уши ошейник и веди, куда хочешь. Например, в столовую. Там большая очередь. Женщины через секунду освобождают раздачу. Бери первое, второе, третье.
      Доклад Артамонова о популяции мелькомбинатовских крыс сработал как дезодорант. Грузчики добили протухший вагон, почти не морщась.
      Город просыпался. Нежился, зевал безлюдными провалами подземных переходов. Потом потихоньку начал потягиваться ранними троллейбусными маршрутами. Наконец, вскочил, обдав себя снегом, клубящимся за очистительными машинами, и распахнул хлебные магазины.
      Завтра снова стайерская прогулка на базу. Нынкин опять будет талдычить о зимнем солнцестоянии, при котором ночь, как известно, максимальна, а если не спать — вообще бесконечна.
      Татьяна ежедневно заскакивала в 535. Она по-матерински потрепывала больного Решетнева по загривку, как бы подталкивая его к скорейшему выздоровлению.
      Невзирая на избыток женской ласки, Решетнев впал в тоску. Опираясь на костыли, он совершал мелководный каботаж от койки до туалета и клялся, что больше никогда не падет так низко. Каждый вечер, проводив друзей на работу, он пробирался на цыпочках себе в душу и копался там до утра. Когда спать можно, сколько влезет, — сон, как назло, не идет. Устроившись на подоконнике, он рассматривал снеговика и все больше понимал, кем стали для него Рудик, Мурат, Миша… Кто он теперь без них? Так себе — человечинка.
      Ежедневно он копил эти мысли. Дождавшись товарищей, пытался втянуть в общение. Все разбредались по делам или падали замертво на койки. В его распоряжении оставался один Рудик, который после базы усаживался за письма. В армии он снюхался с радиодиспетчершей, и та присылала ему с Ямала коротенькие кадастры о погоде. Староста носился с ними, как с денежными переводами.
      — Знаешь, Сергей, — обращался к нему Решетнев, чтобы познать жизнь, нужно непременно сломать ногу.
      — Что ты там бормочешь? — переспрашивал Рудик, таща по влажной губе липкую кромку конверта.
      — Да так, ерунда, — вздыхал Решетнев. Он сбросил гипс, как сбрасывают цепи. Боль в пятке долго напоминала о чем-то таком безыдейном и необсуждаемом при наличии, что многие называют мужской дружбой.
      Разные бывают падения. Иногда их можно приравнять к взлетам или к срывам, как говорил Бирюк. Решетнев оправился, встал на ноги, а потом и на горло. Друзьям пришлось выделить ему двадцать рублей больничных. Он купил с десяток огромных плексигласовых тарелок. Прикрепил к стенам подсунув цветные виды вселенной из журнала. К иллюминаторам подвел освещение. Теперь в комнате можно было плыть между светил.
      Оформление 540 в стиле «все мы где-то немножко лошади» по сравнению с интерьером 535 стало китчем.
      Профком наградил 535 грамотой за победу в соцсоревновании.
      — В жизни надо быть оригинальным, — принимал поздравления Решетнев. — В жизни надо срываться.

      Зачеты по начертательной геометрии подступили, как ком к горлу. Первокурсники гнулись над белыми ватманами и кляли изобретателя чертовой науки. Заодно и преподавателя Цыпленкова с профессиональным прищуром. Для него геометрия была полигоном психологических опытов над людьми.
      — Вам будет ни к чему устраиваться на платные курсы кройки и шитья, объяснял он свою привязанность к студентам, массируя доску куском дикого мела. — Я сделаю из вас непревзойденных модельеров. Ваши сногсшибательные одежды конструируются исключительно на основе принципов начертательной геометрии.
      _От страстного желания Цыпленкова сформировать из группы 76-ТЗ сквозную швейную бригаду головы пухли при виде пространственных фигур и их пересечений по неимоверным кривым. Непостижимую графику нельзя было вызубрить. Оставалось усердно понимать и развернуто представлять. Артамонов был согласен ходить без одежды, лишь бы не ведать линейных ужасов, в которых, чтобы пересечь тетраэдр с эллипсоидом, нужно сидеть четыре ночи. Валера был непоседой, ему подавай задачи на сноровку, а тут испытание на усидчивость.
      — Было бы так, — рассуждал он, — получил задание, разобрался, какая линия что обозначает, но зачем чертить?! Если нужно будет в дальнейшей жизни, я, конечно, начерчу, но это в жизни, а сейчас…? Только время да нервы гробишь. — В защиту бездействия на ниве геометрии он приводил массу доводов.
      — Не всем доходит через голову, — дискутировал с ним Решетнев. Некоторым через седло.
      Оказалось, студентами в высшей школе предусмотрено все. Даже такая тонкость, в которой застал себя Артамонов. Есть другие группы, в которых по вариантам одинаковые задания. Есть установки, с кустарной помощью которых полугодовое задание можно пересветить в считанные часы. Было бы с чего пересвечивать.
      Полнокровно жить передиранием дано не каждому. Здесь нужна выдержка и стойкость. После выдачи задания на проект начинается выжидание: кто первый приступит к выполнению. Слабохарактерные надламывались. Как только они справлялись с заданием, к ним подкатывали более стойкие и переносили готовые творения на свою бумагу. Затем шла в ход изворотливость. Бывало, скопированные работы защищались раньше оригинальных. Сдирание не столько процесс, сколько стратегия и тактика.
      Артамонов отправился к Наташечкиной Алеше. Она в группе 76-Д1 шла первой по списку. Наташечкина была своим парнем.
      По настроению, с которым она приняла ходока, можно было заключить, что ей приходится по нутру игра линий, вырисовывающих занятные контуры неказистых с виду деталей дизеля. Наташечкина без проволочек отдала во временное пользование готовые чертежи.
      — Только не перепутай оригиналы с дубликатами, предупредила она вдогонку. Артамонов заручился пачкой конфет с ближайшей стипендии и помчался настраивать дралоскоп, который состоял из оконной фрамуги и настольной лампы для подсветки снизу.
      Способ оказался эффективным. Наутро Артамонов, долго не думая, понес на проверку чужие творения.
      — Так-так, — приговаривал Цыпленков, рассматривая чертежи не с лицевой, а с тыльной стороны, — придется вам задание переделать.
      — Я повешусь! — возразил Артамонов.
      — Почему вы не спрашиваете, в чем дело? — прищурился Цыпленков.
      — Да, в чем, собственно, дело? — не замедлил с вопросом Валера.
      — Копии снять нетрудно, а вот заверить их… — он показал на графит, налипший от линий Наташечкиной с тыльной стороны чертежей.
      У Артамонова все опустилось. Схватившись за голову, он сел мимо стула. Цыпленков неторопливо приводил статистические данные:
      — Обычно за год дралоскопия играет злую шутку с двумя-тремя первокурсниками. На вашем курсе вы десятый. Зайдите попозже, я выдам вам другой вариант.
      — Теперь я не успею! — не отпуская виски, произнес Артамонов. — Брошу институт!
      — Успеете, я вам гарантирую. — Цыпленков щурился, словно вел сумеречный образ жизни, и нормальный дневной свет сильно раздражал его.
      — Я сообщу об этом в общество защиты прав потребителя!
      — Что вы сказали?
      — Да так, брежу.
      Артамонов забыл про обещанную пачку конфет и пролежал два дня не вставая. Сожители ничем помочь не могли. Они сами еле тянули эти долгие основные, размерные и Штрих-пунктирные линии по бесконечнобелым листам ватмана. Вскоре он начал заговариваться. Уставя глаза в потолок, битыми часами твердил одно и то же: «В четверг четвертого числа в четыре с четвертью часа четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж чрезвычайно чисто». Потом затих.
      — Кризис миновал, — доложил Рудик сидевшим на корточках в коридоре…
      Артамонов встал, выпил бутылку кефира и приступил к полугодовому объему чертежей. Он мог опять пересветить и по-умному, как подсказал Бирюк, стереть резинкой следы плагиата, но, словно кому-то назло, смахнул со стола лишние предметы и приколол первый лист.
      Как обещал Цыпленков, к сессии Артамонов все успел. На консультациях Цыпленков продолжал прижимать Валеру к земле:
      — Почему вы не задаете вопросов, выучили, что ли? Настолько знаете, что спросить нечего? Или не знаете, что спрашивать? Тогда зачем пришли на консультацию? Это не занятия. Если нет вопросов — .свободны. Вопросы быстро находились. Перед экзаменом девочки не выдержали.
      — Мы не пойдем сдавать начерталку, — сказали они Рудику.
      — Хотите, чтобы нашу группу расформировали?! - пригрозил он.
      — У нас в голове сплошной калейдоскоп. Хотя есть идея, — сказала Татьяна, — пусть первыми идут парни.
      — Да-да, — подтвердила Марина. — А мы — всю, какая есть, косметику — на себя и войдем втроем. Авось проскочим. Бирюк говорил, Цыпленков падок на эти дела. Глядишь, и оценит. С глазу на глаз мы с ним как-нибудь разберемся. На экзамене Цыпленкова словно подменили. Артамонову он сказал:
      — Вам ставлю пятерку без билета, вы достаточно потрудились в семестре.
      Татьяна сжалась от зависти и начала придумывать, по какой бы такой причине и к ней Цыпленков мог отнестись вот так же льготно. Геометр не тронул ее без всяких причин. Он только спросил:
      — Платья не пробуете изготавливать?
      Татьяна хотела соврать, но не успела. Цыпленков вывел в ее зачетке красивым чертежным шрифтом заветный хор.
      — Ну, Татьяна, молодец! — поздравили подругу одногруппники.
      Черемисина от счастья не заметила, что ее назвали не Таней, а обозвали Татьяной, чего она терпеть не могла.
      Следом быстро вышли из кабинета еще две счастливицы. Марина оказалась права. Цыпленков растаял от духов. Проза; которую несли экзаменуемые, не очень сказалась на отметках.
      — А вообще, Цыпленков ничего, — сказала Люда.
      — Тактичный и обходительный, — сказала Марина.
      — Мне кажется, что он и был таким, — сказала Татьяна.
      — Ну, теперь с начерталкой глухо-наглухо! — сказал Артамонов.
      С физикой выходило наоборот. Там жизнь прижимала к земле Ярославцева, которого Татьяна за маленький рост прозвала Малоярославцевым. По третьему закону Ньютона на всякое действие объект отвечает равным ему противодействием, только с противоположным знаком.
      Ярославцев с первых дней намеревался приглянуться первокурсникам и полюбить их. Решетнев сводил на нет происки чувства. С тех пор, как Решетнев задал физику вопрос о периферийных последствиях черных дыр, самым страшным для лектора стало приближение конца лекции. Поначалу, когда Решетнев осваивался на потоке, Ярославцев с чувством исполненного долга посматривал на часы, стрелки которых аккуратно продвигались к звонку. Теперь ждал окончания лекции, как напасти.
      По всем правилам педагогики лектор, прочитав материал, должен спросить: какие будут вопросы? или: нет ли вопросов по новому материалу? Раньше Владимир Иванович спокойно бросал в аудиторию эту риторику. Не глядя на студентов, складывал в папочку свои шпаргалки. Одновременно со звонком завязывал тесемочки. Никто ничем не интересовался. Всем все было ясно. Теперь жизнь пошла сложнее. В конце лекции вставал Решетнев и загонял Ярославцева в такие уголки вселенной, куда еще не дошел солнечный свет. Похоже, таким образом Решетнев расквитывался с высшей школой за неудачное поступление в московский институт космических исследований.
      Ярославцев был вынужден выслушивать вопросы, на которые наука рассчитывала ответить за рубежом двадцатого столетия. Очки физика сползали на кончик носа, начинавшего непоправимо синеть, лоб равномерно покрывался испариной. Ярославцев пыжился, не желая ронять себя в глазах аудитории, но спасительного звонка не следовало. Владимир Иванович обещал ответить на заданный вопрос на следующей лекции и сразу после занятий бежал в научную библиотеку покопаться в специальной литературе. Ничего путного не находил. Да и не мог найти. Проблемы, волновавшие Решетнева, не встали во весь рост перед жителями Земли. В ученом мире по ним не было даже гипотез.
      Жизнь Ярославцева дала трещину. Он продолжал преподавать без всякого энтузиазма. Решетнев был неукротим. Как только в конце лекции выдавалась свободная минутка, он тут же возникал над физическим спокойствием аудитории и задавал очередной безответный вопрос.
      Задумав смотаться на белые ночи в Питер, Решетнев устроил себе блиц-сессию. Сдал в день четыре экзамена. Досрочно получил пятерку за реферат по химии, отхватил зачет по истории КПСС, сдал математику и пришел на физику с другой группой.
      — Можно я сдам досрочно, у меня путевка в Петергоф? — спросил он Ярославцева.
      — Тащите билет, — сказал физик не очень доверчиво. Решетнев без подготовки набросал формулы. Что ему элементарная физика, когда он вовсю занимается физикой космоса и макрочастиц?!
      — Я не могу вам поставить даже четыре, — сказал Малоярославцев, не глядя на формулы и вспоминая неловкости, которые испытал перед неразрешаемыми вопросами. — Судя по зачетке, вы готовились в эти дни к химии, математике, истории. Можно с уверенностью сказать, что физику в руки вы не брали. Три балла.
      Решетнев не стал возражать. Мелочным он не был. Он помнил, что говорил по этому поводу Бирюк. На пять знает физику — бог, на четыре — профессор, а студент, естественно, не больше, чем на тройку.
      Слух об этом пронесся по всему курсу. Невероятно в день четыре экзамена! Приходили любопытные, смотрели — действительно! Одно и то же число стояло в зачетке в столбик четыре раза.

      Внеаудиторную информацию в 535 комнату по охапочке приносил Бирюк. Мало того, что он руководил «Спазмами», он тащил на костлявой спине все. Младшие курсы. Сколько зачетов было сдано по его рекомендациям! Сколько новых дел акклиматизировалось в среде последователей с его легкой руки! Преемственность поколений в отношениях с Бирюком проявлялась более чем наглядно. Он слыл за отца родного. Был старше всего на два года, а казалось, что на три.
      Осведомленность Бирюка в учебных и бытовых вопросах была намного пространнее поля его конкретной деятельности. Но еще шире была номенклатура увлечений. Чем он только не занимался! Моржеванием, ходил в кружок диссидентов по изучению английского, собирал, но не мог сохранить всевозможные коллекционные вина. Разводил на балконе петухов всех мастей, чтобы рассветы походили на деревенские, упражнялся в скульптуре. О Дне донора оповестил всех тоже Бирюк. Не только оповестил, провел целую агиткампанию. Матвеенкова уверял, что именно им, моржам, сдача крови полезна, как никому. На репетициях подбивал к процедуре Гриншпона с Кравцовым, окольными путями доказывая, что музыкантам донорство заменяет любые экзерсисы. Не удовлетворившись намеками, накануне Дня донора он специально пришел в 535 комнату, чтобы вплотную призвать подшефных к завтрашнему мероприятию.
      — Очень выгодное дело, я вам скажу, — приступил он к вербовке. Во-первых, не идти на занятия, во-вторых, стакан кагора, чаек с печеньем и талон на обед.
      — Ты что, с голоду пухнешь? — спросил Артамонов.
      — Дело, собственно, не в корме, главное — дают справочку на день гульбы.
      — Будто нельзя прогулять без справки! — сказал Решетнев.
      — Одно дело гулять по-волчьи, другое — отсутствовать официально.
      — Не пойму, какой смысл сдавать в институте, если можно пойти на станцию переливания? Записаться в регулярные доноры и иметь сотни справок плюс червонец? — спросил Фельдман, зашедший в гости вместе с Матвеенковым.
      — Видишь ли, здесь только формально безвозмездно, а на самом деле очень даже возмездною. Деканат всех сдавших берет на карандаш и потом выдает денежки, но уже как бы не за кровь, а за участие в благородном порыве. Получается очень редкий случай: безвозмездно и в то же время за деньги. И совесть чиста, и лишний червонец на расходы.
      — Ладно, уговорил, я иду, — согласился Фельдман.
      — Я же говорю, очень выгодно. Я каждый год сдаю по два-три раза.
      — Ты и без того весь светишься, — сказал Забелин, передиравший на тумбочке курсовик. — За удочку упрятать можно.
      — Сам удивляюсь, желудок у меня что ли с фистулой, — пожал плечами Бирюк. — Ем, как на убой, и хоть бы грамм прибыли…
      — Да, лица на тебе, так сказать… э-э-э… совершенно нет, — на удивление отчетливо сказал Матвеенков, не переставая изумляться, как это люди могут без стыда выходить на улицу при такой худобе.
      — А зачем иметь лицо шире вокзальных часов? — не остался в долгу Бирюк и похлопал Матвеенкова по щеке, словно долепил из глины его физиономию. — Ну что, будем считать, договорились? Как думаешь, Мурат?
      — Такой обычай нэт Тыбылыс.
      — Его кровь не годится, — заступился за горца Артамонов. — Ни с какой другой она не будет совместима по температуре. Слишком горячая.