76-т3

      Решетнев, Черемисина, Матвееенков и Артамонов никакой общественной нагрузки не несли. Спустя неделю, Мучкин и Усов забрали из института документы. То ли из солидарности, то ли от образовавшейся вдруг скуки.

ЭПИЛОГ

      Жизнь — пахота, говорил кто-то из не очень великих. Кажется, Усов. Целина чувств, а по ней — плугами, плугами… И ты попеременно ощущаешь себя то полем, то трактором. Но самое страшное, когда перепахивают. Памятью.
      Жизнь была бы намного беднее, не развивайся она по спирали. Благодаря винтообразности бытия и вопреки его первичности, все неудержимо продолжается, но вместе с тем время от времени начинается сначала. Памяти достаточно одного намека, аллюзии, чтобы время, как летучий голландец, много раз еще мелькнуло вдали. Через пять лет смогли мы организовать стопроцентную явку, первое глобальное свидание. Сегодня в двенадцать дня мы соберемся в Майском парке. Прибудет не только Кравцов, но и Петрунев. Его из прикола разыскала Татьяна. Через приемную комиссию. Кто такой умный посмел побрезгать нашей группой, даже не познакомившись?! — эта мысль не давала ей покоя десять лет. Оказалось — очень ловкий парень. Он поступил в институт по укороченной схеме — отлично по физике плюс пятерка средний бал аттестата. За неделю до занятий подрался у бюста Бутасова из-за своей девчонки. С какими-то там последствиями. И жизнь совершила подлог — вместо нашего душевного срока, она подсунула ему пять других лет. Татьяна нашла Петрунева и уболтала явиться на наш день грусти: — она объяснила это тем, что, судя по всему, он вписался бы в компанию. Случись ему не влипнуть в ту историю, он бы влип в нашу. Так что, сегодня у нас будет новичок. Мы встретимся в двенадцать, а пока нет даже утра. Можно побродить одному.
      В парке абсолютное беззвучие. Зачерпываю пригоршню тишины. Что за прихоть ощутить ее физически? Время остановилось в ожидании нашего возвращения. Но вот я уже опознан им, и опять оно заструилось как ни в чем не бывало. Это что, снисходительность судьбы? Шанс переиграть? Мы спим треть жизни, а теряем при этом больше половины. Луна, безмолвие — это для того, чтобы запомнить. Мы норовим забить рюкзак памяти до отказа. «И обязательно белое платье! И цветы! Много цветов! Чтобы запомнить». «И здесь сфотографируемся, и здесь, и всюду, чтобы запомнить!». И даже крик: «Хочу все забыть!» — всего лишь для того, чтобы, напротив, никогда этого не забывать. Грузим, грузим, тащим, тащим. И не поймешь, чего больше в этой ноше, — тяжести или удовольствия. Талисманы, пучки волос, сушеные розы, павлиньи перья — ерунда! Обелиски быту! Все и так хорошо помнится — без всяких узелков.
      Луна скользит по крышам вслед за кошками и лунатиками. Я бреду наугад. Пространство почти самостоятельно расступается в направлении, где теперь уже автономно существует территория юности. Парк всем своим смешанным массивом отдался смене сезонов. Идет скрупулезная приемо-передача. Учитывается каждый лист. Ветер, как посредник, носится туда-сюда с довесками недостающей кое-где желтизны. Все движения и звуки той жизни качаются меж дерев, как в театре теней. Чем мы прирастаем к земле? Зачем нам иногда нужно обязательно возвращаться куда-то? Примерять себя, что ли? К чему, к каким эталонам? Или отметиться у каких-то жизненно важных точек? Точки опоры. Сколько их нужно для уверенной устойчивости? Зингерман утверждал, что достаточно трех. Но это — механически. А житейски? Наверное, больше. Сколько их у меня, если зыбкость конструкции ощущается на каждом шагу? Или мы возвращаемся, чтобы сверить время?
      Жизнь развивается по спирали. А мы в ней движемся возвратно-поступательно. Причем, больше — возвратно. И даже не успеваем заметить, как после очередного нашего рукопожатия жизнь сильнее встряхивает руку.
      Вот и общежитие. Четвертое от тополя окно. Вы, бабуся, не смотрите на меня так — я не праздношатающийся. Просто я вернулся. Вы здесь явно новенькая. Тут в свое время дежурила Алиса Ивановна. Мировая старуха! Сколько с ней было сыграно боев! Не сбылась мечта Матвеенкова упразднить сиделок и передать дежурства студентам. Зайти бы сейчас в свою комнату и посмотреть, как там. Смена поколений! Как бодро звучат эти слова! И как грустно происходит это в жизни, перед самым входом в историю!
      Почти рассвело. Теперь можно и в пойму. И когда успела зародиться исключительность этого неприметного со стороны лоскута земли? Только там понятие «полдня на песке, недвижно» обретало какой-то смысл и реализовывалось с полным счастьем. Песчаный обрыв, поросший ивняком и косо вдающийся в воду, преследует меня повсеместно. Каждая тропинка, куст и травинка имеют здесь свое особое имя. Память в любой момент может на ощупь изваять их в каком хочешь масштабе и последовательности. Мы запросто клялись щепотью песка, пригоршней воды и косынкой неба с этого лоскута…
      При всей поспешности организма ноги украдкой медлят, оттягивают встречу. Наконец, они вязнут в песке, и я ощущаю себя у цели. Разувшись, как при входе в дом, спускаюсь к воде. Ни души. Обстановка что ни на есть исповедальная. Шевеление воды мягко принимает на себя мой взгляд. Как на удивление легко плавилось в этом месте! Почему ты, речка, сжалась в такой ручей? Чтобы нагляднее показать мне, сколько утекло волы?
      Я рассматриваю, глажу и отпускаю с ладони каждую отдельную секунду, занимаюсь индивидуально каждым мгновением.
      Тройка ветров заходит на вираж. Коренной явно не вписывается в поворот, и его несет через пойму дальше. Словно декорации, вывешиваются несколько туч. Это значит, в одном из явлений будет ставиться дождь.
      Мы встретимся в двенадцать. Деревья потянут из былого свои ветки и, как птицы в стекла, будут биться листьями в тишину. Нам, избалованным памятью, казалось, что в саду еще не скоро будет осень, и зря так сильно воспалились бутоны.
      Наш юбилей не чета большим и шумным. Это неумело и не поймешь под чем подведенная черта. По достоверным слухам, жизнь одинаково прекрасна по обе ее стороны.