Взяв вечернюю газетку вместо коврика, он всякий раз с радостью бежал поистязать себя температурными перепадами. Сегодня не было никакой охоты тащиться до пляжа. Бирюк решил, что в критический для организма момент не стоит гнушаться сточной полыньей прямо под мостом. Он плыл вниз по течению, пока не пришел в себя. Выбравшись на берег ниже моста, вприпрыжку побежал к биваку. Одежды на ивовых прутиках не оказалось. Бирюк подумал, что это шуточки сторожа с лодочной станции. Однако на двери сторожки висел замок. Вздумалось потрясти его. Пальцы вмиг примерзли к металлу и освободились ценой нескольких клочков кожи. Бирюк вернулся к раздевалке, но одежда не появилась. Снегопад совсем не сбивал мороза. Бирюк побежал под мост, там не оказалось теплее. Замерзающий морж, обрастая сосульками, начал носиться по берегу, как водяной, выжатый из родной стихии грязными стоками. Вдруг ему стало теплее. Но Бирюк еще из «Зимовья на Студеной» знал эти штучки с виртуальным, кажущимся согревом. Когда пятки начали на самом деле примерзать к тропинке, он наметом рванул от реки, оставляя за собой шлейф последнего, уходящего из тела, тепла. До своей квартиры ему было не добежать, далековато. Ближайшей знакомой точкой выходило общежитие.
Алиса Ивановна, дежурившая на вахте, чуть не откинулась, увидев в дверях заиндевелое чудовище.
— Свят, свят, свят! — закрестилась она, отпрянув к стене.
От неожиданности она потребовала пропуск. Бирюк в экзотически сверкающем неглиже молча проскрипел к лестнице. Миновав с опаской женские этажи, на которых полным ходом шло веселье, он с грохотом ворвался в отверзтую 535 комнату.
— Пошел купаться и вот — одежду увели, — сморозил он в пустоту и начал натягивать на себя все подряд одеяла. — Каждая машина имеет право на свой двигатель! - прохрустел он узконаправленно в подушку и сам себе ответил: Наука умеет много гитик!
Хозяева появились не сразу. Решетнев тут же бросился вниз за снегом. Растираться Бирюк не давался, сопротивлялся, засыпая здоровым моржовым сном. Решетнев стащил с сонного одеяла и кое-как довел температуру тела до тридцати.
— Ну что? — спросил Рудик, летавший вызывать скорую.
— Бесполезно. Я уж как ни пробовал, и так, и сяк, и батогами… развел руками Решетнев. Наконец Бирюк заворочался и приоткрыл льдинки глаз. Придя в себя окончательно, пострадавший прояснил детали классически неудачного принятия ночной ванны.
Проникшись сочувствием, Артамонов и Мурат сбегали на Десну и притащили одежду купальщика. Оказалось, он спьяну искал ее метрах в десяти от того места где оставил. Бирюк пассивно, как на чужие, взглянул на стоявшие колом брюки, сапоги, куртку и, не заостряя на них внимания, продолжал:
— В жизни надо срываться, друзья мои! Вскочить в два часа ночи и сорваться к любимой женщине, зацепив в горкомовской клумбе охапку цветов! И сказать, что ты попытался вдруг представить ее лицо и не смог, поэтому примчался, боясь, как бы чего не вышло! И напиться от счастья. А завтра она к тебе. Ты — в сатиновой нижней спецовке, потому как бельем это посмотрел он на трусы, одолженные у Решетнева, — назвать нельзя, открываешь дверь и удивляешься: Люсь, ты? Извини, а я вот тут это… — без цветов! Но ни в коем случае не жениться на ней! В жены надо брать тачку глины и лепить из нее, что хочется! Или получить в сессию сразу пять двоек подряд, но сесть в поезд и уехать в Ригу на толкучку! Потом заболеть, на основании справки продлить сессию и сдать ее на стипендию! В этом весь смысл. Ведь жизнь — это поминутные аберрации, сплошное отклонение от так называемой нормальной, бог знает кем придуманной жизни! Но люди руководствуются наивным реализмом… Бирюк разгорался все сильнее и сильнее и сбрасывал с себя одно одеяло за другим.
— Ты прав, — сказал Решетнев, — узнай я это чуть раньше, Рязанова была бы моей. Да, в жизни надо срываться!
— А мы с Мишей, — поманил он Гриншпона к себе на край кровати, — после праздника усаживаемся за композицию, будем сочинять песни. Дайте срок, мы укажем «Надежде» ее истинное место! Мы не скатимся до дешевых халтурок на свадебках! «Спазмы» еще скажут свое слово!
— Дай бог, — пожелали ему друзья.
НАС ОКРУЖАЮТ ОДНИ УБЛЮДКИ
— Куда дел Мурата? — сожители взяли в оборот Артамонова. — В ломбард заложил?
— Он прямо с вокзала рубанулся к своей ненаглядной. Но канистра со мной, все в порядке. Велел не откупоривать до самоличного появления, остановил Артамонов Гриншпона, простершего к посудине обе руки.
— Мурат не обидится, если мы продегустируем канистру по плечики, сказал Рудик. — А ты не тяни, докладывай, как там Кавказ.
— Да как вам сказать, юг есть юг, — Артамонов стал усаживаться поудобнее. — Все каникулы протаскались по гостям. Ни к каким личным отдыхам у них приступать не положено, пока не обойдешь всех родственников. По коленам, по рангам, сначала близкие, потом все глуше и глубже, вплоть до крестного отца соседа троюродного брата. Попробуй у кого-нибудь не выпить и не съесть барана! Любая обида — кровная! За каждым застольем — двадцать тостов! Что-то около пяти литров по самым мелким рогам.
— И это все?! — выгнулся Гриншпон, втягивая в себя половину стаканчика. — Все чувства за две недели! — проглотил он жидкость, посмаковав.
— Ну, если не считать одного казуса. После него я вынужден начать жить по-новому.
— Давай, давай, не набивай цену.
— Бесконечные упражнения в обжорстве довели меня до астении. Я доверил посещение сводного дяди по линии первого мужа Муратовой бабки ему лично, а сам решил смотаться в Тбилиси на могилу Грибоедова. Прошатался по городу весь день. Последний автобус улизнул. Я тормознул мотор и покатил. Денег у меня — до первого светофора. Шофер, словно чувствуя это, спросил: «А ты знаешь, сколько набежит до Гори?». Знаю, — ответил я, вперед. Таксист отчетливо понял — я голый. Мчимся кишлаки, деревни, на дворе ночь. Южная, сами понимаете, хоть зад коли. Вдруг на въезде в какое-то селение толпа, суета. Шоферу что-то прокричали, он остановился. В салон ввалился орущий детина. Таксист, ничего мне не говоря, свернул с шоссе и погнал по сомнительным переулкам. Доехали до какого-то дома, детина выскочил и приволок с собой еще одного. Покрупнее себя и с огромным ножом. Погнали дальше. Трое этих товарищей режутся на своем дурацком наречии, а тесак фланирует в сантиметре от моего носа. Ну, думаю, — абзац! А помирать неохота, страшно неохота! И я закричал — остановите машину! Я писать хочу, как то ружья! А детина спокойно отвечает — приедем, мол, на место, там и помочишься! Ну, все, решил я, — ландыши! Сижу, дрожу и так это ручонкой изредка глотку прикрываю. Думаю, если резанет сходу, может, полчасика еще поживу. А сам уже практически мертв. Перед глазами понеслась вся моя жизнь. И до того стало обидно ни за что ни про что пропадать, ведь плохого я в жизни вроде никому не делал. А те знай стискивают меня, знай стискивают. Я закрыл глаза и отключился. Сработала защитная реакция, как у скорпиона, брошенного в огонь. Когда очнулся, увидел перед собой лужу крови и чуть снова не ушел в себя. Хорошо, что заметил освежеванную корову. Ощупал себя вроде цел, все на месте. Оказалось, что другой таксист сбил корову и тормознул моего, чтобы быстро съездить за ножом и за бойщиком, чем мы, собственно, и занимались, плутая по переулкам. Холодный пот попер из всех имеющихся в моем теле пор и дыр. Не знаю, может, я потел бы и посейчас, если бы не отомстил таксисту. Я сказал, что мне нужно зайти домой взять деньги. И спокойно уснул. Тем более, он не включал счетчик… А рвачества я не поощряю. Грузия все же расквиталась за обутого таксиста. Уже на поезде я выскочил на какой-то последней остановке купить пару тухлых пирожков. Сунул продавцу червонец, взял еду и стою, жду сдачу. Поезд тронулся, я еле успел вскочить на ходу. Оказывается, у них не принято давать сдачу. В Грузии нет такого слова — деньги.
Рудик вытащил из сумки кусок медвежатины. По сталь неординарному случаю устроили настоящий медвежий праздник, с инсценировкой воскресения убитого по лицензии, как уверял Рудик, зверя. В разгар обряда в комнату просочилась Татьяна. Среди ночи приволокся Решетнев. Угрюмый и подавленный, словно деклассированный.
— Что с вами, Виктор Сергеевич?
— Да так, земное.
— По шапке, что ли, дали?
— Хуже! — Решетнев налил себе пол-литровую банку вина, но тут же забыл про нее. — Прогуливался с дамой и встретил Рязанову с каким-то лысым хахалем. Мне опять подумалось — а ведь она могла быть моею! Вспомнил, как на балу она стояла у шведской стенки и держала в руках кленовый лист. Даме не понравилось, что я оглянулся им вслед. Что это я, дескать, при ней живой набираюсь наглости интересоваться проходящими мимо кокетками. Я хотел ей сразу объяснить, кто из них кокетка, но сдержался. Когда дома почти разделись, я схватил куртку и убежал. Хотя девушка была что надо — молодая и горячая, как звезды Вольфа-Райе, нежная и ласковая, как Гольфстрим. Если бы Рязанова была моей, я любил бы ее как саму жизнь. Кажется, ее висмутовые глаза до сих пор смотрят на меня с укором. Но любить просто так, зная наперед, что объект никогда не будет твоим, извините, это не по мне. Никто меня такой глупости не обучал. Я считаю, что любовь должна быть только ответной, и ненавижу всех, кто превозносит явно бесперспективные мучения. Везет же вам — любите помаленьку своих ненаглядных, а я — как проклятый! Дальше предсердия не пролезает ни одна. Что-то все не то, не то…
— Я попробую поднять этот вопрос на всемирном Совете Мира, — сказал Артамонов.
Решетнев выпил импровизированный пол-литровый фужер и уставился в окно.
В дверном проеме обозначился Бибилов.
— Зачем чуть гостя не загубил?! — набросился на него Гриншпон. Правильно я говорю, Артамонов?
— Налэйтэ мнэ вина! — потребовал Мурат без ошибок и, схватив со стены подарочный эспадрон, со всего размаху поправил его кончиком завернувшуюся не так штору.
— Извини, мы тут это, не дожидаясь… — поджали хвосты друзья.
— Дайтэ выпит конце концов! — не унимался горец.
— Погоди, брат, не кричи, скажи, что с тобой, — по-кавказски дипломатично стал подъезжать Артамонов.
— Ныкакая особэнность! Мэна Нинэл всо канэц!
— Ты что, застал ее с другим?
— Нэт, просто она сказал, что уже эта… ну, что лучше знат сэчас, чем пэрвый брачный ночь… — Высокотемпературная кровь Мурата вздымала жилы на кадыке и висках.
— Ну так что?! — удивилась Татьяна. — В цивилизованных странах считают, если непорочна, значит, не пользовалась успехом.
— Гони ее в шею! — сказал Решетнев. — Ты только представь покрасочней, как она где-то с кем-то… и твою любовь как рукой снимет!
— Выходыт, всо врэма прошел зра?!
— А ты попробуй смоделировать ситуацию: тебе сейчас приводят непорочную девушку, но не Нинель. Кого ты выбираешь: ее или Нинель?
— Нынэл.
— Вот видишь.
— В жизни нас окружают одни ублюдки! — сказал в воздух Гриншпон. Фраза тут же стала крылатой. Артамонов бросился составлять заявку на включение гениального выражения в очередную редакцию словаря устойчивых словосочетаний народной мудрости. Вопрос с Муратом получился настолько злободневным, что все привстали для более удобного мотивирования. В комнатах вырубили свет. Но дебаты продолжались до утра. Синклит девушек заседал в женском туалете, ареопаг парней — в мужском.
Обе клики сошлись на том, что Мурат — ублюдок. Тем более, что он проболтнулся о желании получить распределение на какую-нибудь таможню.
— Но ведь там нет турбин! — вскинула брови Татьяна.
— Смантыруют, — успокоил ее Мурат. — Атэц дагаваритса.
ПО МЕСТАМ ТРУДОВОЙ СЛАВЫ
Под каблуком крещенских морозов быстро стихли метели и Зингерман. До каникул оставались считанные дни.
Про то, что существует Татьянин день, Черемисина узнала недавно и решила наверстать упущенное. Она объявила, что праздник назван в честь ее дня рождения, и велела прийти к ней попьянствовать. Объявила всем, включая Бондаря. Татьяна устала ждать счастливой случайности в плане сближения с ним. Врасплох, как она рассчитывала поначалу, не получилось. Оставалось методично подтачивая, примерно в такой последовательности: пьянка в комнате — кинотеатр «Победа» — ресторан «Журавли» — совместная поездка на выходные в Сосновку — ЗАГС. Последний пункт был необязательным, интерес заключался в самом процессе. Треугольник понудил Татьяну приостановить групповую вакханалию, поскольку неопытная материаловедка Лариса Анатольевна, помешавшаяся на свойствах чугунов и сталей, пообещала сжечь группу в керамических печах, если не будут проведены сорванные во время раскачки лабораторные работы.
Лариса Анатольевна достигала полного оргазма, когда кто-то умудрялся раскрыть физический смысл понятия эвтектика. Такие штучки, как отложить лабораторные до греческих календ, с ней не проходили. Татьяне пришлось пить с Наташечкиной. Как только их речь стала вязкой, как алкидная смола, и крутой, как конус второго порядка, они поднялись в 535.
— Как роды? — поинтересовался Артамонов. — Воды отошли удачно?
— Хорошо, что скоро весна! — сказала Татьяна, скусывая кракемюр сразу с обеих рук.
И действительно, весна пришла незаметно. Пока она сентиментальничала сомнительными оттепелями, грузовики вывезли грязный снег. Некоторое время сезон бродил по городу как безработный. Снеговик под окном осунулся, выронил тубус. Вегетарианский нос склевали мучимые авитаминозом воробьи. Татьяна поскользнулась и всем телом упала на снежную бабу, не имеющую уже никакой художественной ценности. От нее осталось мокрое место. Татьяну подняли с помощью Рудика, Артамонова, Гриншпона, Решетнева, Матвеенкова и Усова.
А весна продолжала лихоимствовать. Откуда-то поперла зелень, распогодились до неузнаваемости денечки. Лучеиспускательная способность глаз заметно возросла. С парней послетали пиджаки, девушки разоделись во что попало. Как непокоренные вершины в альпийских лугах платьев и сарафанов, завозвышались они над тротуарами и над мужским полом. Люди стали неуправляемы. Мурат не успевал добираться до лекций после свидания, как наступала пора очередного рандеву. Его залежалые рапиры стали покрываться налетом окислов. Об остальных и говорить нечего.
Первомайские праздники как нельзя лучше вписались в трудовую неделю, без наложений. В итоге — четыре дня свободы и весны.
— Может, прокинем демонстрацию и рванем в какой-нибудь поход? По местам трудовой славы, например, — почесал Усов за ухом, которое вяло улавливало песню о научном коммунизме преподавателя Рогожкина. — В борьбу за интернационализм надо вводить разнообразие. Это повысит интерес и действенность.
— А меня потащат на бюро! — взвизгнул Климцов. — И срыв мероприятия повесят на меня. Нет, давайте без всяких саботажей.
— Ну, хорошо, можно и после демонстрации, хотя из-за нее мы потеряем целый день.
— Кто поедет?
— Чисто мужская компания.
— Этот номер не пройдет, — сказала Татьяна. Едва она въехала в суть беседы, как из ее глаз тут же заструились перспективные лучи участия. Поглаживая овчарку Рогожкина, она дала понять, что в противном случае отпускает ошейник и делайте тогда, что хотите.
Рогожкин был слепым. С миром абстрактным его соединял висевший на груди приемник, а с миром конкретным связывала собака-поводырь. И не только связывала, а делала всю погоду на семинарах по научному коммунизму. По звонку Рогожкин усаживался за стол, а собака приседала у двери. Все опоздавшие — отсекались, если заглядывали в дверь — дико рычала. Потом помогала вести семинар. Ловила лишние движения подначальных и подавала знак хозяину. Подсмотреть ответ в книжке было бесполезно.
— Закройте учебник! — говорил Рогожкин. — Я отличаю ваш язык от книжного.
Собака чуть не загрызла Забелина. Он прихватил на семинар фотоаппарат сделать пару снимков для раздела «Учимся». Собака долго выслеживала, откуда истекают щелчки. Наконец, вычислила и набросилась на фотолюбителя. Рогожкин успел унять пса. Забелин отделался тремя заплатками на костюме. Как всегда, приняла удар на себя Татьяна. Она стала прикармливать пса и потихоньку левой рукой прижимать за ошейник к полу. Пес почувствовал, что хозяин на семинарах совсем не Рогожкин. Группа, может быть, и уважала бы Рогожкина — дескать, слепой, а продолжает служить науке, не сходит с амвона марксизма-ленинизма. Если бы не рассказ Бирюка о том, как лишился зрения научный коммунист. За надругание над святыней ячейки государства, которое Рогожкин совершил уже в Зрелом возрасте, жена вылила ему на голову почти заварившийся чай.
— Кто вам позволит отправиться на заведомое голодание!? — продолжила Татьяна, стравливая овчарке вторую упаковку цитрамона. — Запишите меня поварихой!
— Мы поплывем на байдарках, — продолжал юлить Усов.
— Какая разница! Хоть на аврорах…
— Ты же сама себе нагадала массу несчастий от водной стихии.
— Не твое работническо дело?
— Но зря ты метишь в коки. Мы возьмем тебя в качестве балласта, будет кого во время бури сбросить за борт.
— Если я не опережу, — имея на то все основания, сказала Татьяна.
Дезорганизация продолжилась в общежитии.
— Сколько, интересно, стоит прокат байдарок? — спросил Фельдман.
— Не больше, чем посиделки в пойме! — подсчитал Решетнев. Он приводил траты к своей единице. Примерно в таком плане: «На фиг мне сперся этот костюм! На такую сумму три раза можно по-нормальному посидеть в „Журавлях“».
На демонстрацию пришлось выйти дружно. Солидарности не было предела. Если кто молчал и не орал, как дурак, считалось — соглашался. Сплоченность в праздничных шеренгах преобладала над стройностью.
Машиностроители, проходя маршем, заметили своих знакомушек из пединститута и по-рабоче-крестьянски поприветствовали. В результате от будущих педагогов отделилось два перебежчика — Нинель и подруга Забелина биологичка Лена. Они поспешили усилить мощь и без того самого уважаемого в городе вуза. Колонна, которую они оставили, равняясь налево, дружно повернула головы вслед уходящим подругам. В этот момент все девушки-педагоги были готовы переметнуться в ряды парней-машиностроителей, но, находясь во власти условностей, не смогли раскрепоститься до конца и вышли к трибунам в гордом одиночестве. Продемонстрировав должным образом отношение к трудящимся всего мира, байдарочники поспешили в условленное место. Маршрут был несложным — на электричке забраться вверх, а на лодках спуститься вниз. Биологичка Лена буквально увязалась за Забелиным, прознав про столь многообещающую маевку. В чем была на демонстрации, в том и отправилась в поход. Количество участников стало четным. Электричка безудержно тряслась на стыках. Мурат с Нинелью увлеклись простым, без погонов, дураком. Сдавал, в основном, Мурат. Появился ревизор и потребовал доплаты за багаж. За подобные ситуации в компании отвечал Фельдман. Кроме него с людьми при исполнении разговаривать никто не мог.
— За какой багаж? — переспросил он у ревизора, как бы взяв себе небольшой тайм-аут.
— За все вот эти рюкзаки, лодки… — наивно ввязывался в разговор служащий.
— И сколько вы за все это хотите?
— Я ничего не хочу, существуют нормы.
— Раз не хотите, зачем делаете? Это ведь явно идет вразрез с вашим внутренним миром.
— Так, прекращайте базар, платите, и я побежал! - заторопил Фельдмана ревизор. — Мне еще семь вагонов проверять!
— Это не наши вещи, — сказал Фельдман.
— Как не ваши? А чьи же?
— Не знаем! Не наши, и все! Забирайте их, куда хотите! Вызывайте милицию! Или утаскивайте их отсюда сами! Или выбрасывайте из вагона! Я помогу. Вот, пожалуйста! — Фельдман снял с вешалки сумочку Матвеенкова и выбросил в открытое окно.
Неожиданная тишина заглушила стук колес. Фельдман сам не понял, что сделал. Но реакция ревизора всех устроила — он махнул рукой и пошел ревизировать дальше.
— Я это… ну, в смысле… — забеспокоился Матвеенков.
— Сало, что ли? — переспросил его Фельдман. Матвеенков кивнул.
— У Забелина полный рюкзак, хватит на всех! — успокоил он друга.
Татьяне и Усову по двустороннему соглашению предстояло плыть в одной лодке. Ключевым в их экипаже был вопрос, кто сядет на переднее сиденье, кто на заднее. Безопасного решения не находилось. В первом случае байдарка должна была клюнуть носом, во втором — опрокинуться назад. Ввиду неразрешимости вопрос был отложен до проб непосредственно на воде.
Пунтусу и Нынкину решать было нечего. Контуры вмятин, образовавшиеся при их первом столкновении, нисколько не изменились. Сидение в одной лодке виделось им как продолжение парного катания по земле.
Забелин достал из рюкзака кинокамеру.
— Я решил снять фильм, — прокомментировал он новинку. — Будет называться «Неужели это мы?». Фотоаппарат дает фрагментарное отображение действительности. А этой штучкой — похлопал он по объективу, как по храпу, можно выхватывать из жизни более продолжительные куски. Это сделает представление о нас монолитным.
— Ты считаешь, из нас получится что-нибудь толковое? — сказал Климцов.
— Даже из захудалой фермы можно сделать передовика. Возьми Брянск, дыра дырой, а купи набор открыток — столица. Главное — правильно выбрать угол зрения.
— Фильм — это хорошо, — сказала Татьяна. — Но кто теперь будет снабжать нас фотографиями? — Она всегда просила Забелина, чтобы снимки, где фигурирует ее профиль, выпускались большими тиражами. Не было в институте мужчины, у которого не имелось бы карточки с надписью «Если не на память, то на всякий случай. Т.»
— Танюша, — успокаивал ее Забелин, — за временным преимуществом фоток ты не видишь будущей силы фильма. Я заставлю тебя плакать.
— Ради этого не стоит переводить пленку.
— Как раз стоит, печаль- это удовольствие. Мы будем просматривать кадры и плакать над собою. И это будет радостью, только тупой. Есть тупая боль, а печаль — это тупая радость. Что касается «Зенита», то я дарю его Решетневу.
— Но он не любит серийности! — всполошилась Татьяна. — Он будет снимать только то, что покажется ему занимательным.
— Будь покойна, я знаю, как его уговорить, — сказал Рудик. — У него есть одна слабинка — он не может жить без нас. А мы запретим фотографировать себя как объекты стратегического назначения. Пусть снимает пейзажи. Посмотрим, надолго ли его хватит.
— Похоже, меня поставили к стенке, — принял подарок Решетнев.
— Зачем так грубо — к стенке, просто поставили перед фактом.
— Я фотографировать-то толком не умею.
— Научишься. — заверила его Татьяна. — Только не уходи в кинематограф. Ты у нас последний любитель впечатлений.
Местом отчаливания избрали крупнозернистый пляж. Байдарка Татьяны оказалась бракованной. Усилиями отряда судно удалось кое-как связать и скрутить. Второстепенного Усова усадили в нос, набитый для противовеса провизией, Татьяна заняла кормовое сиденье. Как только их оттолкнули от берега, ватерлиния суденышка ушла под воду и больше не показывалась.
По берегам высоко и строго волновалась черемуха. Легкий скалярный ветерок, без всякого направления, шевелил кипевшие цветами ветки. Облако, одно на всем меднокупоросовом небе, словно привязанный баран, никак не могло сдвинуться с места. Справа по борту показалась деревня. Гулянье шло полным ходом. Надрывалась во всю ивановскую трехрядка, лаяли собаки, от топотания заходился в тряске невысокий курганчик.
На селе не бывает демонстраций, там начинают пить с утра, а к обеду первомай входит в апогей. Две длиннобородые козы заметили приближающуюся флотилию и поспешили, как дозорные, доложить. Селяне столпились на берегу, некоторые полезли в речку, желая сойтись поближе.
— Будем причаливать! — скомандовал Рудик.
— Суши весла!
На незапланированную встречу ушло полчаса. Говорили о международной напряженности, о хорошей урожайной погоде, упомянули о забастовке немецких горняков. Получилось что-то вроде митинга, после которого расчувствовавшиеся колхозники забили пустоты в байдарках зеленым луком, редиской и салом. Самый суетливый в безрукавке сунул меж ног Матвеенкова бутыль зельеобразной жидкости:
— Как стемнеет, не погнушайтесь, примите по рюмахе за этих, как бишь, за рурских… Оно и звучит-то почти как за русских. Может, оно и утрясется как-нибудь.
— А мы, если надо для солидарности, тоже в поле не выйдем! — заверил другой, помоложе.
Попрощавшись с первыми представителями мест трудовой славы, устроили гонки. Оказавшись в хвосте, Татьяна приказала впередсмотрящему убрать весло, чтоб не мешало, и заработала на всех оборотах. Байдарка шла, задрав нос кверху. Усов сидел высоко, как на лошади. Всего полкорпуса отделяло их от лидера, когда впереди появилась черная точка и стала быстро разрастаться в моторную лодку. Лихач играл машиной, огибая одному ему видимые препятствия. Поравнявшись с эскадрой, он вошел в вираж. Посудина Татьяны покачнулась в продольной плоскости всего два раза. На третий она, как лошадь, встала на дыбы и начала погружаться в воду. Раздался нечеловеческий крик Татьяны. Имитируя недельного котенка, она вслепую била по воде руками и орала матом, очень близким к благому. Смирившись с участью, она согласилась пойти на дно, но оказалось, что идти некуда — воды в реке по пояс. Забелин, отвоевавший у биологички прерогативу не грести, как сливки, снимал свои первые документальные кинокадры. Последовала вынужденная остановка. Решетнев произвел изыскательские работы, чтобы половчее привязать к местности палаточный городок, определил линию установки. Вскоре стоянка была оборудована по всем правилам. Женская фракция тем временем загорала, удалившись за соседний холмик. Девочки уселись вокруг Татьяны, как гарнир вокруг котлеты, и принялись в тысячный раз перещупывать косточки одногруппников. Подобного рода пальпацией они занимались с первого курса и знали наизусть каждую кость, но присутствие в компании биологички Лены вновь вывело их на эту стезю. Забелин в бивачных работах участия не принимал. Как только девушки скрылись за холмом, он поерзал минут пять на месте и потихоньку пополз за ними. Он решил снять скрытой камерой несколько чисто женских мгновений. Изловчившись за кустом, приступил к работе. Не давая аппарату послабления, лихорадочно мыслил: «Эта серия будет самой сильной! Не то, что предыдущая!»
В манере загорающих использовать белье сквозило желание оставить на теле как можно меньше незагорелых мест.
— Хоть немного подкоптимся, а то на людях раздеться стыдно, потянулась биологичка своим русалочьим телом. — Ты бы прилегла, Таня, голову напечет, — подгребла она к себе барханчик теплого песка.
— Стоя лучше пристает загар. — Татьяна, как Оранта, держала руки поднятыми кверху, вымаливая у неба ультрафиолетовую катастрофу. Как подсолнух, она не спеша поворачивалась вслед солнцу. Невысокий обрывчик долго терпел на себе ее присутствие. Наконец, не выдержал удельной нагрузки и пополз. Татьяна рухнула в воду. Девочки бросились спасать. Но она выбралась сама и, отодвинув подруг руками, уставилась под соседний куст:
— Кажется, за нами подсматривают, — отличила она мутный камуфляж всей в мормышках куртки от яркой зелени молодых побегов.
Забелин сидел ни жив ни мертв. Он сообразил, что выход один, и рысью зачесал в лагерь. Не успел перевалить через спасительный бугор, как правая рука Татьяны грузно легла на его хребет, собрав в кучу куртку. Спина снайпера заголилась до лопаток. Через минуту Забелин лежал у женских ног. О том, чтобы успеть попутно отревизировать ноги биологички Лены не могло быть и речи.
— Это же искусство, — лепетал он в свое оправдание.
— Аполлон, Венера, красота человеческого тела… ты же сама просила чаще задействовать тебя… только не трогайте камеру!
— Если ты эту порнографию не вырежешь, смотри у нас! Своим фильмом он заставит меня плакать! Как бы не так! Тупая радость! Чтоб глаза тебя больше не видели!
Надругание было произведено на виду у невесты. Вечером у Забелина могли возникнуть проблемы с биологичкой. Он был отпущен под честное слово и под смех чисто женской фракции.
Матвеенков, всегда очень ревностно относившийся ко всякой поживе, принял стоявшие неподалеку постройки за пчелосовхоз.
— Может, так сказать… в смысле… просто, ну, как бы попробовать… сходим? — исполнил он монолог для Усова, с поперхиванием, будто избавляясь от какого-то немыслимого солитера.
— Да какой сейчас мед?! Май на дворе, а по старому стилю так вообще апрель! — просклонял его Усов, но внутренне был согласен отправиться за сладким хоть зимой и на край света. Добытчики, как Винни-пух с поросенком, затрусили к пасеке.
Добравшись до построек, обнаружили полнейшее безлюдье и полезли по ульям. На защиту своих крепостей поднялись все обитатели пасеки. У грабителей потемнело в глазах. Они переглянулись. Прочтя друг у друга на лице анархический клич «спасайся, кто может!», опрометью рванули назад. Усов был в плавках — для пчел все равно, что голый. Он прыгал через кочки и канавы и распухал от укусов, как от тоски. Обогнав Матвеенкова на добрые полкилометра, споткнулся и распластался по глинозему. Пчелы довелиапи терапию до конца, покружили немного для острастки и, с сожалением взглянув на непрокусываемый бекон приближающегося Матвеенкова, вернулись на базу.
— Бог мой! — в один голос крикнули девушки.
— Пчелиный яд очень полезен, — попытался вызвать положительную эмоцию Рудик. Ни одного из мнений Усов разделять не мог. Вращая заплывшими глазами, он с ужасом ощупывал свои новые формы.
Татьяна усадила Усова к себе на колени, смазала вьетнамским бальзамом и строго-настрого приказала никогда больше, чтобы не переутомляться, не брать в руки весло. Это была первая и последняя помощь.
— Клин клином вышибают, — сказал Решетнев, расставляя вокруг зельеобразной бутыли по ранжиру стаканчики, бокальчики и крышку от термоса из своего неделимого посудного фонда.
— Сегодня чистый четверг, товарищи! — вспомнил Рудик. — День смытия грехов. Перед пасхой.
— Жаль, Гриншпона нет, он бы нам всем яйца накрасил, — сказал Артамонов.
Матвеенков полез в воду первым. Он сознавал свою ущербность. Будучи неисправимым полифагом, он не соблюдал ни больших постов, ни малых. Вся жизнь его была — сплошной мясоед. А если когда и доводилось питаться крапивным салатом, он смаковал его, как скоромное. Плюс попытка сойтись с несовершеннолетней. За ним, взявшись за руки, в воду сошли Нынкин и Пунтус. Фельдман, как ангел, промочил конечности и бросился обратно к костру. А Матвеенков все рвался и рвался в пучину, ощущая на себе тяжкий груз нечестивых дел.
