Сосчитать, сколько их, этих ссыльных, проживает в бараках, было не так просто. За одеколоном они приходили по очереди и заученно произносили одну и ту же клятву:
      — С получки как штык. Это святое.
      Август долго бродил за рекою. Однажды ночью он переметнулся на правый берег Выми. Зелень безмятежно отдалась на поруки осени. Деревья стали усиленно вырабатывать гормон увядания. Желтизна всевозможных тонов и оттенков беспрепятственно проникала в сознание и наводила на мысль, что жизнь хороша и цветаста.
      — Я удивляюсь, парни, — говорила Татьяна. — Как мы, находясь на таком строгом режиме, умудряемся быть счастливыми, самыми августейшими в том августе?!
      На юг тянулись гуси-лебеди, летовавшие в Печорской губе, и кричали, как каторжники, надрывно и тяжко. Глядя им вслед, Решетнев мечтательно вздохнул:
      — Эх, домой бы сейчас! У нас в Почепе такие яблоки! Одно к одному! Что ни разрез, то улитка Паскаля!
      В ближайшее воскресенье устроили первый за лето выходной. Набрали в Шошках спирта и отправились на охоту, пострелять рябчиков. Забрели в тайгу, посмотрели — рябчиков нет, и приступили к спирту. Скоро из выпавшего в осадок Усова устроили бруствер и вместо рябчиков поливали по фуражкам. Среди ночи под бас Мучкина «Вот кто-то с горочки спустился» сползли к реке. Туда через Вымь плыли аккуратно, по очереди, поскольку утлая лодчонка выдерживала только троих. Обратно — смелее. На дно лодочки в качестве балласта бросили Татьяну и Матвеенкова. Остальные сели сверху. Кое-как доплыли.
      От пристани до берега Решетнев по узким бонам прошел как по ниточке и только потом рухнул. Если бы он рухнул в воду, его бы не нашли.
      Вернувшись в барак, заметили, что там произведен полнейший шмон. Вещи, которые как-то было можно употребить в жизни — отсутствовали. Случайно уцелели подвешенные к форточке электронные часы Артамонова.
      Рудик с Мучкиным и чуть оклемавшимся Решетневым взяли ружье и направились в барак к поселенцам. Там вовсю отмечалось удачно провернутое дело. Рудик навел на бывших ружье и велел построиться в шеренгу.
      — А ты что здесь делаешь, Аля-потя? — узнал Решетнев своего провожатого.
      — Да вот, хлопцы пригласили…
      — Они нас обшмонали. Аля-потя развернулся в сторону угощавшего.
      — Разомлева на их мармулетки?! — мотнул он головой в сторону студентов.
      Угощавший не вязал лыка. Никакого ответа не последовало, но и без того все было ясно. Поутру угощавшего нашли немножко притопленным в отхожем месте. Он просидел в испражнениях двое суток. На третьи его вынули и, в чем был, бросили на кровать.
      Уезжая в Шошки, Аля-потя сказал, что такие номера, как взять на испуг, здесь не проходят. Если навел ружье — стреляй. Если не стреляешь, тогда ружье заберут и убьют тебя. Оплошность смазало то, что в компании оказался он, Аля-потя. В противном случае трагедии было бы не избежать. Что вы «ленивые», как вареники, вас, мол, вычислили тут же. Еще момент, ружье было бы выхвачено и использовано по назначению. Но, в принципе, олухам всегда везет.
      — Ружье было без патронов, — сказал Мучкин.
      Через несколько дней за Татьяной увязался ссыльный из этой компании. Получив отпор, он сказал:
      — Просто так отсюда не уедете. Мы вас поджарим прямо в бараке.
      Татьяна поведала отряду. В дикарей вселилась тревога.
      — Надо заночевать в тайге, — предложил Фельдман. Пускай пустой барак жгут.
      — Лучше вырубить березовые колы и встретить их, как положено, — сказал Мучкин. — Нас больше.
      — А если подожгут, куда будешь прыгать? — сказал Климцов.
      — В окно. Откроем заранее которое в тайгу.
      — Да мы их… как этих… — агрессивно задвигался Матвеенков.
      Спать легли наизготовку. Матрацы оттащили подальше от окон и выставили караул.
      — Сегодня Варфоломеевская ночь, — стал наводить страх Артамонов.
      — Все сходится, — приуныл Нынкин.
      — Как бы чего не вышло, — подсел к нему Пунтус.
      — Варфоломеевская ночь не 24 августа, а в ночь на 24, то есть вчера, поправил парахроника Решетнев.
      — Тогда, слава богу, есть надежда, — сказал Артамонов.
      Несмотря на снисходительность судьбы, внимания не притупляли, бдили, как надо. Дикарей никто не тронул ни в эту ночь, ни в следующую. Непоправимое чуть не произошло на третью. У Матвеенкова после тройной дозы некипяченого чая заработал без передыху внутренний биологический будильник. Среди ночи ему приспичило. Никто из караульных не засек, как Леша выходил. А когда возвращался облегченный — заметили. Дикари проснулись и схватились за березовые колы. Матвеенков открыл дверь и стал пробираться к своей лежанке. Два десятка глаз следили за ним в темноте, за каждым движением. Все держали в руках оружие и думали: «Как только он набросится на кого-нибудь, я его тут же и замочу!»
      На счастье Матвеенков своим любимым и известным всем движением почесал зад. В темноте его узнали только по этому жесту. Вздох облегчения раздался из углов.
      — Ну и повезло тебе! — сказал Решетнев. — Один шаг в сторону, и я вбил бы тебя в пол!
      — Я, так сказать… в некотором роде… — завел свой каскад Матвеенков и через несколько секунд опять заснул, расслабив свои поперечно-полосатые мышцы. Остальные до утра не сомкнули глаз.
      Барак так и не сожгли. Он и сейчас стоит на берегу. Мастер доложил в низовья, что запань Пяткое окатана. Дикари засобирались в обратный путь. Пока ждали транспорт, разукрасили бойцовки, надписали «Парма». Скоро пришла брандтвахта. Усаживаясь в ее нутро, в последний раз взглянули на Пяткое.
      — Не верилось, что сможем переворотить, — сказал Рудик.
      — Да, было дело, — вставила Татьяна.
      Грусть угадывалась во всем и во всех. Август, август! Вот ты и догораешь своим прощальным огнем! Прощай, тайга, прощай, речка Вымь! Почему ты такая туманная? Тоже грустно? Ничего, все еще, может быть, повторится. Только не шали весной. Говорят, в прошлом году ты посмывала и унесла в Белое море столько добра! Прощайте, ссыльные! Конченные и неконченые! Жизнь вам судья!
      К сходням Приемной запани леспромхоза пришвартовались под занавес дня. Пидор сошел на берег первым. Вечера как такового не было, просто солнце падало прямо в реку. Огненная полоса пробегала по воде, на повороте выбиралась на берег и сжигала производственные строения, штабеля леса, лица дикарей.
      Развели костер. Гриншпону всунули в руки гитару. Песни, поплясав рикошетом по воде, возвращались обратно. На огонек и музыку подошли бойцы из ростовского стройотряда «Факториал». Отряд загружал в вагоны лес и отправлял к себе на родину. Слово за слово — разговорились, познакомились. Выяснилось, что командир у них непробивной и что денег они вряд ли получат столько, сколько не стыдно привести с севера. Три недели они добывали кровати, телевизор и прочее культурное оборудование. Пока устроились, ушло драгоценное время.
      Ночь прошла быстро. Утром Фельдман и Климцов вернулись к своим командирским обязанностям — отправились в контору. Они пробыли там непредвиденно долго и вернулись только к обеду. В сопровождении директора, который сообщил, что денег для расплаты в кассе нет и надо немного подождать. Чтобы не терять времени даром, можно поработать по очистке Приемной запани. Немного, недельку-другую. Поскольку время терпело согласились.
      Специфичным было то, что берега Приемной запани были очень топкими и то, что запань находилась в зоне. Дикари таскали бревна из адского джема и совсем не вдумывались, что, случись сейчас тревога — дикарям осталось бы только пришить номерки.
      Заключенные работали в десяти метрах. Расконвоированные сплавляли им бревна с привязанными под водой ящиками спирта. Солдаты-охранники останавливали бревна багром, вынимали две-три бутылки в качестве пошлины за транзит и отпихивали дальше. Все было отлажено и шло как по маслу. Целую неделю горел штабель леса. Говорили, что на зоне его проиграли в карты. Дикарям хотелось побыстрее закончить очистку грязи от бревен. Решили поработать ночью. Через час, каким-то образом прознав про это, примчался на катере Зохер с Пидором.
      — Вы что, с ума посходили! — начал он быстро втаскивать всех в водомет. — Вас же перестреляют, как гусей! На вышках чурки! Увидят, что кто-то там в темноте ковыряется и пришьют без всяких предупредительных под маркой беглых! И по десять дней отпуска получат! Нет, ребята, как вы ни мудрите, а литрушу спиртяги мне завтра поставьте!
      Отблагодарила Зохера Татьяна. Они долго о чем-то пили чай с сухарями. Не одну ночь. Казалось, жара навеки воцарилась на земле. Растерявшееся лето не знало, что с собою делать в сентябре. Погода непонятна, как женщина. Только что была жарынь — и пожалуйста! Зарядили дожди. День, другое, третий. Словно нарушился водный баланс земли. Берег вовсе раскис. Работать стало невозможно. Ветры вперемешку с водой заметались по заколдованному кругу. Бревна, прибиваемые к берегу, иначе как по циклоиде двигаться не хотели. Толкнешь ее, эту деревяшку, она опишет дугу и снова к берегу — опять нужно отталкивать. От мороси коченели руки. Ждать погоды в такой ситуации все равно, что читать «Обломова». Думаешь, наконец-то он набросает планчик переустройства именьица, но тут подворачиваются Алексеевы и прочие. Ну, думаешь, проснется, и все изменится, но не тут-то было — дожди все идут и идут. Превалируют, доминируют, преобладают. Чем больше веришь в Обломова, тем они нуднее и безысходнее. Как страницы безутешного эпилога, листала осень день за днем и тащила отнекивающуюся и продрогшую насквозь тайгу в судорожный танец. Дикари то сидели в бараке, то чистили грязь от бревен. Не бревна от грязи, а наоборот, как в стране дураков.
      Десять дней дожди лили, как во времена ноевы. С берегов скатывались грязнейшие потоки. Сколько чистой воды ни добавляло небо, вода в реке не становилась прозрачней. В то последнее утро посветлела только восточная половина неба. Словно на западе произошло непоправимое, и, несмотря на усилия природы, рассвет там ни как не мог наступить. Такой формы небесных явлений не знал даже Решетнев. Окрестная флора затихла, как перед грозой.
      «Парма» загоняла к бревнотаскам последние бревна. Вдруг Фельдман, словно сорвавшись с цепи, заорал:
      — Смотрите! Смотрите!
      Как орда монголов, заполняя ширину реки, сплошной стеной медленно надвигался огромный плот леса. Края и конца ему не было видно.
      — В восьмом отделении плитку сорвало! — догадался Зохер. Опомнившись, он выскочил из катера и побежал по берегу навстречу надвигающемуся лесу, закидывая ногами себе на спину огромные комья грязи. Дикари бросились вслед, не зная, что из этого должно получиться. Боны Приемной запани закрывали половину ширины реки.
      — Будем отпускать тросы и перегораживать реку! - скомандовал Зохер. Раскручивайте лебедки! Лес неумолимо надвигался, открыто и нагло мечтая о беломорском просторе. Приемная запань была последней преградой на пути к морю. Внизу лес уже было не поймать ничем. Выше запани река сужалась. Берега, стиснув поток бревен, затормозили его. Боны удерживались только двумя тросами.
      — Не выдержат! — сказал Зохер. — Надо ставить дополнительные!
      Запасные тросы лежали на берегу, смотанные в баранки. Три свободных конца привязали к катеру. Водомет затарахтел, разматывая крепеж. Рудик, Решетнев, Климцов влезли в катер. Как самые близкостоящие. Зохер начал объяснять, как лучше зацепить тросы за боны. Самому ему было не сделать этого — управлять катером, кроме него, никто не мог.
      Лес начал входить в запань, грозно шурша и перетирая кору в порошок. Шум был всепроникающим. Сразу становилось понятно, что порожден он чем-то мощным, нечеловеческим. Вода была мутнее, чем в Хуанхэ. Первым нырнул Решетнев. Он намотал под водой на бревна конец троса и, стуча зубами, влез в катер. Второй трос обвязал Рудик и тоже вымок до нитки. С третьим тросом выпадало нырять Климцову.
      — Не успеем, сотрет бревнами! — отказался он нырять под боны.
      — Эх! — простучал зубами Решетнев и ушел под воду повторно.
      Лес наползал. Два дополнительных троса натянулись как струны. Боны заскрипели, сдерживая натиск сбежавших от хозяина бревен — такая силища!
      Катер попал в ловушку. Его прижало к бонам и стиснуло, как скорлупку. Он вяло посопротивлялся, потрещал и вмиг сделался плоским. Наконец, лес, тяжко охнув, остановился и, как нашкодивший пес, виновато затих. Течение, уплотняя массу, выгнуло боны в форме арфы и, словно непутевый музыкант, беспорядочно задергало то один трос, то другой. Такая игра не могла родить музыки. Зохер с дикарями, как акробаты, пробрались по нагромоздившимся бревнам к берегу. Белое море, облизнувшись, клацнуло вдалеке голоднющей пастью.
      Двинулись к баракам. Гул не затихал. Он вызывал какое-то чувство. Гордостью его назвать не поворачивался язык. Но что-то похожее на это в нем прослушивалось. Директор застал последние минуты сражения.
      — Молодцы! — сказал он поднимавшимся дикарям. Пойду позвоню в восьмое отделение. Пусть со своим лесом как хотят, так и разбираются! Ловко получилось. Мы на их промашку свой старый катер спишем! И отхватим себе новенький! Больше он не сказал ничего. Или в его «молодцы» вмещалось благодарности больше, чем туда мог вместить любой другой, или мужество на севере — дело более обыкновенное, чем в Нечерноземье. Может, причина была другой.
      Директор позвал с собой Климцова и Фельдмана. После обеда они пришли в барак нетрезвые и вывалили на пол сетку денег. Находившиеся в гостях ростовцы развели руками, узнав про сумму, которую заработали дикари. У «Факториала» за лето вышло впятеро меньше.
      С леспромхозом АН-243 дробь 8 прощались немножко театрально. Вечером из засаленной спецодежды связали трехметровое чучело и подожгли. Пропитанная ветошь занялась моментом — чучело еле успело отпустить с ладони луну, как божью коровку на счастье. Пылающий гигант удивленно озирал дикарей. Чему они рады? Подумаешь, подержали в руках по десять-двадцать вагонов леса каждый, что в этом веселого?! Даже вонью сегодня не так густо тянуло с реки.
      — В такой вечер могут запросто вырасти крылья! — потянулся Нынкин, имитируя недельного петуха.
      — Не говори! — согласился Пунтус.
      Веселости не мог нагнать даже Артамонов. Возвращаться было грустно. Поезд на Москву отправлялся в пять утра.
      Пидор был единственным, кто проводил дикарей до вокзала. Он все лето продержался с отрядом, не отпуская ни на шаг. Что его, столь самостоятельного, удерживало рядом? Может, то, что все с понятием относились к его необычной душе и не утруждали приступами чрезмерного внимания? Давали свободу в действиях? Или совсем не потому?
      В поезд, когда поманили, Пидор сесть отказался. Он пробежался за вагоном с полкилометра, дико мяукнул и побрел в сторону леспромхоза АН-243 дробь 8. Его прощальный крик долго не мог растаять. Пошел дождь. Крупные, совсем не осенние капли, вкось чиркали посконному стеклу, желая, наверное, вспыхнуть. Некоторым это удавалось, когда поезд пролетал мимо фонарей. Параболические кривые, оставляемые каплями, зарисовали окно. Резкости для наблюдения заоконных полотен стало не хватать.
      До Москвы пили «северное сияние» — смесь питьевого этилового спирта с шампанским, после столицы голый спирт. При этом играли в карты и обсуждали тему влияния спирта на зрение. Вспоминались многие случаи из жизни, когда кто-то то ли умирал от спирта, то ли терял зрение.
      — Так это от технического, а мы пьем питьевой, говорил Усов, отец которого приготавливал и пил спирт исключительно с лимончиком.
      — Все равно отрава! — отхлебывал мизерными глоточками Фельдман. Страшно!
      По капельке, по капельке профорг порядочно накачался и уснул с картами в руках, прислонившись к стене. Артамонов выключил свет и толкнул его:
      — Ходи, твой ход!
      Фельдман очнулся, но ничего вокруг не увидел. И заорал, ощупывая лицо:
      — Глаза! Мои глаза! Я ничего не вижу! Трудовой семестр породил в институте новую моду. Считалось, что нужно везде, включая занятия, ходить в стройотрядовских зюйд-вестках. После того, как на конкурсе эмблем художества «Пармы» заняли неофициальное первое место, Татьяна перестала снимать с себя студенческую форму даже на ночь. Усов чуть не плакал. За лето он вымахал в почти двухметрового дяденьку и слезно просил художников «Пармы» нарисовать тайгу и солнце на только что купленной брезентовой ветровке четвертого роста. Через неделю в институт приехал следователь. Бойцы «Пармы» были вызваны в ректорат, где им объявили, что дикий отряд обвиняется в финансовых махинациях с руководством леспромхоза АН-243 дробь 8. По делу начато следствие.
      Сообщение вышло неожиданным. Участники таежной вылазки не нашли в себе сил даже переглянуться. Больше других были поражены Соколов, Забелин, Бибилов, Бондарь и Марина, никаким образом к дикарям не причастные. При всем удивлении они повели себя достойно — не закричали и не начали сходу уверять ректора и следователя в непонятно как возникшем недоразумении. Просто они глубже других пожали плечами и без всякого вопроса взглянули на Климцова и Фельдмана. В головах дикарей проносились возгласы, едва заметно отпечатываясь на губах: это какой-то просак! Этого не может быть! здесь что-то не то! «Парма» на такое бы не сподобилась! «Парма» работала честно!
      Неожиданность грозилась разрастись в непредсказуемые размеры. Список бойцов дикого стройотряда не сходил с институтских уст. «Парма» получила известность отчаянного отряда. Каждого бойца знали в лицо. На переменах, на лекциях, на собраниях только и говорили, что об этом северном предприятии, перенимали опыт, стенографировали впечатления. Судя по развернувшемуся ажиотажу, следующим летом на сплав должны были отправиться самостоятельно не меньше десятка подобных формирований.
      А теперь что ж получается? Уголовное дело? Вот так дикари! Только прикидываются романтиками, а сами хапуги и рвачи из рвачей. Ловко они закрутили! Находясь в положении, просматривающемся с любой точки, «Парма» восприняла сообщение следователя, как удар ниже пояса, неизвестно кем и откуда нанесенный. Дикарей развели по отдельным комнатам и предложили дать письменные показания. Всем под нос следователь совал статью кодекса, где говорилось о даче неверных показаний и как это пресекается.
      С Климцовым, как с командиром отряда, следователь имел отдельный и особый разговор. Климцов, словно перекошенный тиком, спрашивал, с чего началось и что уже известно. Он высчитывал, в какой степени вранье может сойти за правду, а в какой — всплывет, как пустые желуди. Со стороны следователя было естественным сказать, что подоплека дела расшифрована и остается только распределить ответственность за содеянное в полном согласии с процентом участия. Потом добавил, что чистосердечное признание единственная ниточка, которая еще как-то может связать подследственного с дальнейшим пребыванием на свободе.
      У Климцова выпала из рук авторучка. Тогда следователь для начала предложил рассказать все устно. Чтобы память Климцова, достаточно помутившаяся от непредвиденного оборота, работала безукоризненно, выложил на стол пять пачек банкнотов десятирублевого достоинства.
      Климцов выжал из себя все до мелочей, до запятых и восклицательных знаков, совершенно не интересующих следствие. Размазывая по лицу похожие на слезы капельки жидкости, он старался прятаться за мелочами, за несущественными деталями, хотя нескольких фактов, выданных сразу, вполне хватало для состава преступления. Климцов словно забылся. Распространяясь с надрывом, он воспроизводил прошедшее с таким азартом и интересом, будто выступал свидетелем на не касающемся его процессе. Он как бы заискивал перед следователем, принимал горячейшее участие в деле и требовал для виновного высшей меры. Потом не вынес игры и, рухнув на стол головой, простонал:
      — Что же мне за это будет!?
      — Об этом вы узнаете позже, — сухо произнес следователь. — Распишитесь о невыезде.
      — Только вы пока не говорите никому в группе, умолял Климцов. — Они убьют меня без суда и следствия.
      Когда в силу превратности Климцова выперло из действительности в командиры «Пармы», он воспрял духом. Он намеренно не стал отпираться от подвернувшейся под руки должности и, не оглянувшись на одногруппников, побрел в контору вслед за директором. Неизвестно, всем ли подряд директор предлагал такие сделки или угадывал по глазам, кто может легко пойти на них, но, так или иначе, с Климцовым и Фельдманом он церемониться не стал. За две-три минуты предварительного разговора он не обнаружил в них никакого сопротивления афере и тут же изложил условия. Он, директор, устраивает «Парму» как официальный стройотряд со всеми вытекающими отсюда льготами в виде невзимания подоходного налога и налога на бездетность, а также выплаты двадцати студенческих процентов. «Разве может быть дело в вызове, который мы не имели права вам посылать, или в направлении, которое непременно должно быть выдано штабом ССО? — объяснил директор неприязнь к бюрократии. — Вы же в конце концов студенты, а не бичи!» Затем он назвал величину своей доли прибыли, которая нагорит от уловок за весь период работ.
      — Из наших никто не согласится, — сказал Фельдман.
      — Тогда возьмите себе, — намекнул директор.
      — Не захотят, как хотят, — сплюнул Климцов.
      — В противном случае бухгалтерия обдерет вас как липок, — прояснил ситуацию директор.
      — Мы сузим круг заинтересованных лиц до троих, как бы придумал Фельдман.
      — Пусть отряд себе спокойненько работает, мы можем решить сами, — опять цвыркнул слюной себе под ноги Климцов. — Мы обговорим условия и делиться ни с кем из них не станем. Тем более, что они вряд ли согласятся.
      Директор оценил порыв Фельдмана и Климцова как неплохой коммерческий задаток и даже сказал, что кое-кто из комбинаторов не годится им в подметки. Директор смело увеличил свою долю навара в связи с уменьшением числа участников сделки. Далее следовало заключение трудового договора намеренно в одном экземпляре и обещание директора предоставить выгодные работы и пропустить их через бухгалтерию по высоким расценкам.
      — Милое дело — шабашники! — заключил директор. — С официальными стройотрядами никакой каши не сваришь!
      Войдя в заговор против отряда, Климцов внутренне возвысился и в дальнейшем держал себя достойнее, чем позволяло его положение в группе. Свой поступок он считал в душе тайной местью. Местью группе за то, что она имела неосторожность не полюбить его. Пока окатывали запань Пяткое, его настроение было праздничным. Иногда можно было наблюдать, как он поет или перекуривает в компании с Фельдманом, хотя Фельдман никогда в жизни не брал в рот папиросы и был намерен жениться после третьего курса на некурящей подруге родителей.
      Дикари относили эти изменения на счет положительных сдвигов под воздействием природы, погоды и романтики. Климцов видел ошибку, но поведать не мог. Поэтому вкушал радость превосходства в одиночестве. По окончании работ в верховьях разговор директора с Климцовым и Фельдманом возобновился. Директор предложил увеличить штат отряда на пять-шесть человек. Северная надбавка выплачивается из расчета двадцати процентов, но не более шестидесяти рублей в месяц на человека. У дикарей выходило больше. Чтобы бухгалтерия не подстригла выходящее за гребенку, нужно раздуть штат отряда. Тогда весь «северный коэффициент» будет вытянут из леспромхоза. Финансовая сторона должна оставаться темной для отряда, подсказал директор. Нужно взять доверенности, получить зарплату за отряд и раздать бойцам сколько надо, а не сколько заработали.
      Потребовалась некоторая затяжка времени. Дикарям предложили поработать в Приемной запани. Климцову было лень напрягать мозг придумывать фамилии. Он взял готовые и вписал в штат «Пармы» Забелина, Соколова, Бибилова, Марину и Бондаря. Ему поначалу показалось, что он меньше прегрешит используя существующие фамилии… Перед кем? Он спохватился, что не вписал Кравцова. Нужно было затолкнуть вместо Забелина. Ну, да ладно, в другой раз рассчитаемся. За мертводушных бойцов Климцов самолично сфабриковал доверенности. Вышло красиво и почти достоверно.
      В руках Климцова имелось рукописное заверение почти всех одногруппников в полном к нему доверии. Это было прямым подтверждением поговорки что бумага выдержит все. Это был парадокс, ласкающий сознание Климцова. Ему открыто доверяли, и подписи внизу говорили об этом. От факта никуда не уйдешь. Теперь на чей угодно вопрос, доверяет ли ему группа, он мог с уверенностью ответить: да, доверяет! Вот платежная ведомость, к которой эти бумажки подшиты.
      Получив деньги в кассе, Климцов с Фельдманом, как и условились, пошли к директору. Фельдман остался на шухере в приемной, Климцов зашел в кабинет, оставил на столе пять пачек червонцев и получил приглашение поработать в следующем году на подобных условиях.
      Свои порции Фельдман с Климцовым спрятали под подкладки пиджаков, остальные деньги прямо в сетке принесли в барак.
      Началось с того, что бойцы ростовского «Факториала», заходившие в гости к дикарям, успели насмотреться на кучу денег, заработанную «Пармой». Вернувшись к себе под впечатлением, они стали поносить своего командира за то, что тот не обеспечил им такого, как у смежников, заработка. При этом они завышали сумму, полученную коллегами. После благополучного отбытия «Пармы» травля в «Факториале» усилилась. Ростовчане никак не могли уехать домой — в кассе леспромхоза не было денег для зарплаты. Командиру стали ставить в вину и эту неувязку. И он, произведя в голове какой-то расчет, заявил, что честным путем таких денег заработать нельзя! Он идет в соответствующие органы, чтобы поделиться соображениями.
      Там не стали особенно расспрашивать, на чем основаны доводы или домыслы. Поступили оперативно выехали на место происшествия с комиссией. Сигнал оказался своевременным — директор не удосужился снести деньги домой или перепрятать поглубже. Он был уверен в безукоризненности прокрученного дела. Колесо закрутилось. Были опрошены ростовчане, бухгалтерия, потом очередь дошла и до «Пармы». Институт гудел. Таких случаев в его практике не было. Всем хотелось быть в курсе событий. «Парму» замучили расспросами, но толком никто не знал, что произошло на самом деле.
      Особенно допекали Татьяну. Ее как раз можно было и не трогать. На производственной практике, перед вылазкой в Коми, слесарь четвертого разряда — детина, каких мало где увидишь, — уронил с помоста на нулевую отметку огромную кувалду и едва не пришиб Татьяну. Татьяна чуть не умерла от страха и, пока отчитывала слесаря за несоблюдение техники безопасности, успела влюбиться в него. Нарушитель счел наиболее безопасным — ответить на чувство. У них завязалась переписка. Теперь он требовал, чтобы Татьяна бросала институт и выходила за него замуж. Она сказала, если любит — подождет.
      Усов распекал ее за волокиту в создании семейного очага.
      — А если он меня бросит? — в ответ рассуждала она. Кому я буду нужна недипломированная?!
      — Нет Таня, счастье нужно бить влет, королевским выстрелом, — твердил Усов. Он был теперь почти с нее ростом. Вытянулся совершенно непредвиденно, за одно лето, да так надежно утвердился в новом росте, что никому не верилось в его недавнее тарапуньство.
      — Теперь нам можно хоть в кругосветное путешествие, — говорила Татьяна несколько подобострастно и чуть-чуть не по теме. — В любой лодке.
      — Рановато, — дружески отнекивался Усов. — Я догнал тебя только в росте, а вот весовые категории…
      — Ерунда, наберем кирпичей. Но я не это имею ввиду. Теперь с тобой не стыдно появиться хоть на острове Пасхи, хоть на Бермудах! — Татьяна вложила в текст столько энергии, что прозвучало это почти в стиле вопля. За лето она тоже окрепла и грозилась вовсе выйти за размеры, отведенные природой женщине.
      Следователь уехал. Механизму вышеизложенной истории как бы перестало хватать кинематики. Словно в комнату случившихся событий больше ничего не впускали и не выпускали. Время с горем пополам без развития добралось до ноября. Пришли повестки в суд. Почему-то всего четыре. Климцову, Фельдману, Матвеенкову и Татьяне. Почему Климцову и Фельдману — понятно. Но вот зачем Матвеенкову и Татьяне — темный лес. Свидетели из них получались никудышными. Были, конечно, шутки насчет сухарей.
      Клймцов ерзал и тянул до последнего. Колесо, заведенное с помощью родителей, крутилось. Обработка ректора прошла основные стадии, в Коми убыли соответствующие бумаги.
      Климцов не пожалел денег и закупил в дорогу коньяку и прочей закуси. Трапезы с ним никто не разделил. Ночь перед судом кантовались в гостинице по соседству с цирковой труппой лилипутов. Что они делали в Княж-погосте при температуре минус пятьдесят? Какой тут цирк? В гостинице погас свет. Матвеенков побрел наощупь в туалет, стал искать унитаз и нащупал голову лилипута, как оказалось — глухого, сидящего на унитазе. Оба едва не сошли с ума от неожиданности.
      С утра побрели в народный суд. Директор оброс щетиной и уже не походил на того летнего делового руководителя. Когда его ввели в зал, он стал искать глазами Климцова, как бы желая прочесть на его лице, что он нагородил там в своих показаниях. Только от них будет зависеть его мера. Климцов опустил взгляд. Директор понял, что надеяться не на что.
      В ходе суда выяснилось все до капельки. Самым трогательным был момент, когда адвокат сказал:
      — Здесь велась речь о взятке. Она осуществляется двумя сторонами. Почему на скамье подсудимых я вижу одну?
      У Климцова екнуло сердце. «Неужели не сработало?» — подумал он. Его пульс начал пробиваться через кожу в самых неожиданных местах. Можно было не щупать, было видно и так, с какой частотой затикали его внутренности. Прокурор сказал:
      — По ходатайству ректора дело Климцова передано в товарищеский суд института. Уголовно он не преследуется.
      Сразу после суда Татьяна с Матвеенковым отправились на вокзал. Фельдман побежал за ними. Климцов остался в гостинице и выехал следующим поездом через двое суток.
      Через месяц Решетнева, Артамонова, Татьяну и Матвеенкова исключили из комсомола и автоматически отчислили из института.
      Рудика спасло то, что он был старостой. Климцова вытащил отец. Фельдмана отмазал декан, которому профорг регулярно мыл автомашину. Мучкин выступал за факультет, бегал кроссы. Нынкин имел очень жалкий вид. Пунтус заведовал учебным сектором. Усова до сих пор считали ребенком. Гриншпон играл в «Спазмах».