— Всему свое время под солнцем, — сказал Гвидо, вспомнив любимое изречение Ваны. — Время действовать и время отдыхать. Вы, по крайней мере, отправили хоть несколько сивахских студентов за границу?

Яссерит снова улыбнулся.

— Знаете, Сивах — не то место, откуда подбираются интеллектуальные кадры страны.

— Почему нет? — спросил Гвидо.

— Нельзя сказать, чтобы сивахцы были менее интеллектуальны, чем другие египтяне. Просто они не хотят никуда ехать. Даже в Каир, представьте себе!

— Как вы объясняете такое безразличие?

— Не знаю. Может, им хорошо живется? Здесь, в оазисе, у них есть все. Это благодатная местность.

— У меня сложилось другое впечатление, — сухо сказал Гвидо. — Хотя я здесь недавно, но успел заметить и пыльные улицы, и лачуги. Этот рай не так хорош, как вам кажется. Здесь не меньше больных, слепых и увечных, чем в Каире, столько же грязи, голода и рахитичных детей.

— Но здесь очень плодородная почва, — возразил Мехди. — Разве вы не заметили, какое разнообразие фруктов и овощей? А какой тут скот! Я удивляюсь, где вы могли видеть голодающих детей?

— Дорогой мой, оазис — не единственное место в мире, где почва богата, а жители бедны. Кому принадлежат эти земли? Готов спорить, ими владеют несколько человек. Естественно, они к голодающим не относятся. Думаю, они даже не живут в Сивахе, а лежат кверху брюхом на роскошных виллах в дельте Нила.

— Если вы интересуетесь этой проблемой, то должны понимать, как важна для нашего государства аграрная реформа…

— Поскольку для меня она не представляет интереса, вы можете не беспокоиться, — грубо сказал Гвидо.-Все, что я тут говорил, — обычная застольная болтовня. Если сивахцы рады подставлять кому-то шею, зачем их разочаровывать? Каждому свое.

Мехди был явно расстроен. Но тут же попытался исправить положение.

— Жизнь слишком коротка, чтобы обо всех беспокоиться, — сказал он, жадно доедая сладости, которые они заказали на десерт. — Мы с вами можем позволить себе на время забыть о работе и насладиться отдыхом, отдавшись своим увлечениям.

— Не думаю, чтобы моя фирма еще раз направила меня сюда, — сказал Гвидо. — Я работаю в нефтяной компании.

— Да что вы говорите! — воскликнул Мехди. — Тогда я понимаю, почему в качестве хобби вы избрали историю древних цивилизаций.

— Не вижу никакой связи.

— Нефть положила начало новой цивилизации, — объяснил Мехди. — она играет роль Провидения. Иногда — слава Богу, только иногда — она проклятие, но всегда — неожиданность. Вот почему ее везде так почитают. Люди хотят иметь богов, которых можно ненавидеть, когда дела идут плохо.

— Хорошо говорите, — заметил Гвидо. — Что вы преподаете, когда не заняты административной деятельностью? Литературу? Психологию? Богословие?

— Логику, — ответил египтянин.

— Прекрасно, — внезапно смягчился Гвидо.

Мехди помолчал, прежде чем продолжить разговор.

— Лучше, если здесь не будут знать о вашей профессии, — сказал он наконец.

— Представляете, как засуетятся сивахцы, если пройдет слух о том, что здесь есть нефть.

— Ну и что? Кому это повредит? Вы боитесь, что они проклянут ее?

— Напротив. Но, по-моему, бесчеловечно подавать убогим несбыточную надежду.

— А что если сивахцы никак не отреагируют на это событие?

Мехди скептически нахмурился, давая понять, что их разговор был не более чем шутливой перепалкой и продолжать его не имеет смысла.

— Сигару?-предложил он.

— Спасибо. Я еще раз схожу в город.

— Не хотите отдохнуть? Сейчас самое время. Жара. .

— Нет. Я сплю очень мало.

Они пожали друг другу руки и разошлись.

— Этот кретин появился как раз. Вовремя — пробормотал Гвидо, спускаясь по ступенькам. — Теперь я дам ему прикурить, да еще как!

Он углубился в лабиринт улочек, которые не успел осмотреть утром. Они были пустынны в это время дня, хотя особой жары не было.

Гвидо бродил по городу как беззаботный турист, останавливаясь то там, то здесь.

Он присматривался к каждой мелочи, попадающейся на глаза, словно это была музейная редкость. Он вступал в бесконечные разговоры с базарными торговцами, на удивление сносно говорившими по-английски и иногда вставлявшими и пару французских, итальянских или немецких фраз. Вана, окажись она в это время рядом, не узнала бы в этом внимательном, неутомимом, приветливом и разговорчивом ходоке праздного сноба, которым он старался казаться.

Гвидо было достаточно двух-трех сальных шуток, чтобы торговец чаем или фруктами охотно выложил ему свою нехитрую историю. Его случайные собеседники с энтузиазмом встречали предложение сфотографироваться. Гвидо щелкал фотоаппаратом, не слишком заботясь о том, чтобы навести резкость и установить экспозицию. Он вполне доверял «Олимпиусу», одолженному у Ваны, тем более, что тот был не заряжен.

«Интересно будет взглянуть на физиономии полицейских ищеек, когда они наткнутся на фотоаппарат», — подумал он.

Они бы подивились, как этот исследователь-одиночка обходится без каких-либо записей, карт, путеводителей, дневников, не говоря уже о магнитофоне или любой другой аппаратуре. У него не было ни листка бумаги, ни огрызка карандаша!

Тоненькие рубашки от Гуччи, пояса и брюки с наклейкой «Валентине», ботинки фирмы Баттисони и шелковые носки от Марина Ланте делла Побере — вот и все, что ожидало любителей пошарить по чужим чемоданам. Гвидо представил их реакцию:

— Классического шпиона к нам заслали, ребята! Какой-то безграмотный лопух без всякого оборудования. Да, это не Джеймс Бонд.

— Что ж, ребята, — притворно вздохнул Гвидо, заканчивая этот воображаемый спектакль. — Времена меняются. Даже нефтяные магнаты уже не те, что были когда-то.

Он дружески похлопал по затылку оборванного мальчишку, дергавшего его за штанину.

— Куда ты хочешь повести меня, малыш? Но мальчуган, казалось, не знал другого языка, кроме приветливых улыбок и кивков.

Гвидо последовал за ним. Держась за руки, они подошли к крыльцу старого деревянного дома, украшенному арабесками и вазами с цветущим жасмином. Мальчик провел итальянца через маленькую комнату, где лежали глиняные горшки, верблюжьи седла и большие восьмиугольные подносы, во внутренний дворик с выложенным мозаикой бассейном. По краям его били маленькие фонтаны, освежающие воздух. Бассейн окружали фруктовые деревья и розовые кусты. Во дворе сушились на солнце табачные листья.

По сторонам дворика находились две арки из белого и черного камня. Изящные колонны из темно-красного мрамора поддерживали их. Но местами мрамор раскрошился, и похоже было, что этому чуду осталось жить уже не столетия, а годы. И все же старые арки придавали дворику неизъяснимое очарование. В них было что-то от дворцов сарацинов в Гренаде, которые так притягивают взоры туристов.

Они пересекли дворик и очутились в комнате с разбросанными на ковре мягкими кожаными пуфами и множеством подушек. Слева от входа висело огромное зеркало в красной гипсовой раме. На противоположной стене между окнами располагалась коллекция старинного оружия. Дневной свет, проникая через цветные стекла, окрашивал комнату-музей в розовые тона. Дополнительно комната освещалась большими масляными лампами. На столе, инкрустированном перламутром, стояла шахматная доска с расставленными фигурами. Гвидо увидел огромные бронзовые вазы, голубые бокалы, шелковые шали, валявшиеся на ковре… И в самом темном углу — каменную скульптуру обнаженной девушки в натуральную величину. Волосы, заплетенные в мелкие косы, образовали на голове шлем, прикрывавший щеки и затылок, но оставлявший на виду покатые плечи. Точеные черты лица и прямой нос, чуть раскосые глаза и высокие скулы и эта легкая полуулыбка — сомнений быть не могло! Только Кармен, бессмертная жена Амона, могла быть так прекрасна. Гвидо всего один раз видел ее бронзовое изображение на выставке в Лувре, но забыть уже не смог.

Маленькие каменные груди с набухшими сосками, казалось, только что ласкала чья-то рука. Гвидо чувствовал, что столетия ласк отполировали нежный, гладкий живот. К своему изумлению, итальянец заметил, что из расщелины любовно выточенных половых губ выглядывает фаллос. Не увеличенный клитор, а именно мужской половой орган, которому не хватало только — кто знает, почему? — яичек. И хотя он был опущен, его длина невольно вызывала желание.

В комнату вошел высокий худой человек в тюрбане. Щ темном лице, покрытом густой сетью морщин, выделялись водянисто-зеленые глаза. Он с достоинством поклонился, жестом предложил Гвидо выпить и выкурить трубку. Затем еле слышно спросил, не говорит ли посетитель по-французски. Гвидо кивнул, тогда старик спросил о состоянии дел.

— Каких дел? — удивился Гвидо. Но тут же придал своему лицу прежнее сдержанное выражение. .

Хозяин указал на его карман. Гвидо вытащил бумажник и раскрыл его. Старик взял пачку купюр, пересчитал их, взял примерно половину, а остальное аккуратно положил в бумажник. Затем он элегантно поклонился, прижимая руку к сердцу, и исчез, оставив Гвидо с его маленьким проводником.

— Как ты думаешь, что он мне предложит за такую сумму? — весело спросил итальянец у мальчика. — Думаешь, я смогу порезвиться с богиней?

Поскольку в следующие десять минут ничего не произошло, Гвидо заподозрил неладное.

— Эй, — сказал он малышу. — Надеюсь, старый негодяй не хочет предложить мне тебя?

Внезапно портьеры, скрывавшие вторую дверь, раздвинулись, и в комнату вошли два босых юноши в длинных белых туниках. На шее у каждого из них висело золотое ожерелье, головы были украшены цветами. Сколько им лет? Пятнадцать, шестнадцать? Может, и меньше. Как можно было судить об. их возрасте, если даже пол их угадывался с трудом. Кудрявые волосы, белая кожа, ровные блестящие зубы, изящные руки. Карие глаза, скрывавшиеся под густыми томными ресницами. Один из них сел на подушку, вытянув ноги с браслетами. Второй налил в бокал какую-то жидкость из графина и предложил Гвидо. Тот обмакнул в нее губы и вернул бокал, покачав головой.

Легкий запах миндаля не могли заглушить ни вино. ни мел, добавленные в настойку. Это был не известный Гвидо возбудитель. Итальянец не удивился. Он вернул бокал юному Ганимеду, показав, что тот должен выпить это сам.

Юноша улыбнулся, спокойно проглотил половину жидкости и остальное предложил товарищу, который, не моргнув глазом, осушил бокал.

— Теперь дело, кажется, пойдет на лад, — прокомментировал Гвидо.

Молодцы были не из разговорчивых. Они молча встали друг напротив друга и начали кланяться и гримасничать, виляя бедрами и время от времени облизывая красивые губы.

— Тут и у покойника встанет, — сказал Гвидо. Но сам он смотрел на них совершенно хладнокровно. Когда эти педерасты пустыни попытались раздеть его, он вежливо, но твердо отказался и дал понять, что присутствует только в качестве зрителя.

Им не потребовалось объяснять дважды. В следующее мгновение они сцепились, точно одержимые, и стали лихорадочно терзать губы друг друга.

Казалось, это была их единственная и последняя возможность совокупиться. Теперь их туники задрались до пояса, и восставшая у обоих плоть была отнюдь не поддельная.

— Mamma mia, — прошептал итальянец, — вот это размеры!

Он обратился к малышу, по-прежнему державшему его за руку и не отрывавшему глаз от зрелища.

— Ты, видно, парень образованный. Скажи, они прихватили свое снаряжение из музея?

Но «музейные редкости» оправдали себя, когда пошли в ход. Для начала участники спектакля занялись такой неистовой мастурбацией, что Гвидо забеспокоился:

— Эй, ребята, потише, а то останетесь без потомства. Но это были железные парни. Не переводя дыхания, они принялись помогать друг другу губами и руками. Минут через десять Гвидо заскучал.

Юные артисты, точно почувствовавшие перемену в его настроении, немедленно сменили позы. Один встал на четвереньки, подрагивая напряженным задом.

— Очень аппетитно, — оценил Гвидо. Второй юнец немедленно воспользовался предоставленной ему возможностью. Он смазал слюной анальное отверстие приятеля и всадил туда свою огромную пику.

— Что значит практика! — восхищенно причмокнул Гвидо. — Нет предела человеческим возможностям! Но от бездействия даже член ржавеет. Хотя это всего лишь абстрактные рассуждения, а здесь, кажется, практикуются всерьез.

Такой длинный монолог не мог не произвести впечатления на маленького гида. Он звонко расхохотался, запрокинув голову, и этим совершенно покорил Гвидо.

— Лучше и я бы не смог, — продолжал итальянец. — Они, кажется, понимают друг друга.

Тем временем активный педераст продолжал таранить приятеля с той же яростью, с какой только что возбуждал самого себя.

— Эти парни совсем одурели! Тише, ради Бога! Но дуэт не собирался сбавлять темп. Гвидо взял на себя роль дирижера.

— Внимание! Сперва немного помедленнее… Отлично. Теперь вернемся к началу. Вот так! Плавно! Прекрасно. Так, так, продолжайте, но поспокойнее, с чувством, вот так! Идем дальше: глубокий бас, мягче, глубже, с душой. Тихо! Я бы сказал даже тихонечко!.. Он чувствовал, что произведение близится к финалу.

— Я дирижер, поэтому должен руководить до конца, — пояснил он малышу, ускоряя темп. — Теперь поехали! Быстрее! Сильнее! Вернулись в исходное положение — и скорей, скорей к финишу!

Артист кончил с криком издыхающего ишака и припал к инструменту. Тот передернулся, стряхнул его с себя, и актеры поменялись ролями. Теперь музыкант стал в позу. Партнер пристроил к нему свой разбухший смычок, который и на этот раз вошел гладко, как по маслу. Второе отделение проходило так же длительно и живо, как и первое. Но стиль был немного другой. По выражению лица и свистящему звуку, который парень время от времени издавал, чувствовалось, что он действительно наслаждается. Его партнер, только что выразивший себя столь сумбурно, замер с блуждающей улыбкой на губах.

Желая подбодрить его, Гвидо жестом показал, что глоток из фонтана, который вот-вот ударит, помог бы ему восстановить силы. Но юноша не понял и решил, что зритель захотел поучаствовать в спектакле. Он прикрыл глаза и застыл с открытым ртом, из которого капала слюна.

Второй тоже неверно истолковал жест итальянца, но решил во что бы то ни стало довести дело до конца.

— Браво, ребята! — воскликнул Гвидо, когда музыкант извлек свою флейту, почти не уменьшившуюся в размерах. Получив на чай, молодцы поклонились, грациозно приподняв подолы.

— Тебе понравилось? — спросил Гвидо малыша, когда они выходили из комнаты. — Когда начнешь этим заниматься сам? По-моему, ты кое-что уже знаешь.

Мальчуган с обожанием взирал на итальянца, вцепившись в его штанину.

— Что до меня, старик, — продолжал Гвидо, — то мне поздно этим заниматься. Я не выучился в детстве. Если ты не начнешь прямо сейчас, потом будет трудно привыкнуть. Поверь мне, я знаю, что говорю. — Он печально вздохнул и опустил руку на плечо маленького друга. — Вот почему я советую тебе не откладывать учебу, мышонок. Иначе ты вырастешь таким же глупым ублюдком, как и все остальные…

— Ты виделась с отцом? — спросил Гвидо, встретившись с Ваной за обедом.

Она сделала неопределенный жест.

— Все в порядке. Как ты?

— Женщин на улицах почти не видно. А те, что осмеливаются выйти, закутаны по самые глаза, ничего не разберешь. Кажется, свобода не распространяется на женщин в твоем благословенном Сивахе, а, Вана?

— Не более, чем в других местах.

— А где же хваленая сексуальная свобода сивахцев?

— Только в двух случаях здесь можно ею воспользоваться — гомосексуализм и кровосмешение, которые раньше были запрещены почти везде.

— А как же все остальное?

— Здесь действуют суровые законы Корана. Гвидо заметил Мехди Яссерита и поманил его.

— Кто это? — удивленно спросила Вана.

— Специалист по эпистолярной логике.

— Кого только здесь не встретишь, — рассмеялась девушка.

Представив гостя и предложив ему сесть (Мехди не заставил себя долго упрашивать), Гвидо сказал:

— Моя спутница утверждает, что в этом оазисе властвует ислам. А у меня сложилось впечатление, что это место отличается от всего остального Египта моралью и такой степенью эмансипации, которой позавидует любая передовая нация.

— Здесь существует такая поговорка, — ответил Мехди. — не знаю, смогу ли в точности передать ее по-английски: «Любое новшество без религиозной основы есть заблуждение, которому надо сопротивляться и которое надо подавлять всеми возможными способами. Вечная свежесть Корана может вместить бесконечное множество новшеств». Там, где живут по этой поговорке, альтернативы законам ислама нет.

— Вы согласны с этим? — спросил Гвидо.

— Совершенно не согласен! Высказывание принадлежит моему покойному коллеге, профессору Хасану эль-Бана, который в 1929 году основал Исламское братство.

— Вы принадлежите к этому братству?

— Нет, Бог миловал! — воскликнул египтянин.

— Тогда почему цитируете их программу?

— Чтобы вы лучше поняли внутренние противоречия Египта, которому волей-неволей придется становиться современной нацией.

— Но Сивах останется вне времени! — твердо сказала Вана.

— Я не знаю, чего хотят сивахцы, если они вообще чего-нибудь хотят, — вздохнул Мехди. — Иногда я просто удивляюсь, как легко некоторые люди решают, что нужно меньшинству.

— Вы, верно, невысокого мнения об умственных способностях женщин? — раздраженно спросила она.

— Не могу не отметить, — вмешался Гвидо, — что меня разочаровал статус женщины. Здесь, в Сивахе, он не выше, чем в любой другой части Египта.

— Откуда ему взяться? — сказал Мехди. — Амон тут не помощник. Думаете, наша вера уважала матерей, сестер, жен и дочерей больше, чем теперь это делает ислам?

— Некоторые традиции заставили нас поверить в это.

— Как отличить традицию от легенды? — напористо спросил логик.

— Разве жители Сиваха стали бы проявлять такую неизменную приверженность старине, если бы она не казалась им лучше современности?

— Обычное заигрывание с древней культурой. Чтобы отличаться от своих сограждан.

— А почему они так стремятся отличаться от всех именно в этом плане?

— Массовый психоз.

— Но не такой массовый, как у остального человечества, когда все стремятся быть похожими друг на друга.

— Не все. Ведь в мире то и дело проявляется недовольство, вспыхивают восстания, совершаются перевороты. Сивахцы не восстают и не проявляют недовольство. Они счастливы верить, что отличны от других. У вас в стране, — продолжал Мехди, — люди тоже предаются иллюзорным надеждам, уходят в секты, уединяются.

— Да, но сивахцы откололись от остального человечества две тысячи лет назад, — возразил Гвидо. — Такая невероятно длительная бравада не может не заинтересовать.

— Это тревожный симптом? — спросил Мехди.

— Напротив. По-моему, очень обнадеживающий. Вы ведь сами говорили, что сивахцы никогда не восстают.

Мехди в молчании дожевал жестковатое мясо жареного козленка.

— Я не уверен, что твои боги заинтересуют меня, — сказал Гвидо на следующее утро, когда Вана пригласила его в храм Амона.

— Если ты не познакомишься с богами, то не сможешь рассмотреть людей.

— Мои глаза широко открыты. Я не виноват в том, что вижу только то, что вижу.

— Никто не может отгородиться От веры.

— Я знаю, что существуют мифы и ритуалы. Но разве достаточно этого, чтобы поверить в призраков?

— Но твои соотечественники верят, — напомнила Вана. — Если бы все были счастливы, для религии не нашлось бы места на Земле. Но люди несчастны.

— И все же критика религии лежит в основе любой другой критики.

— Эта мысль не пугает меня, потому что я признаю, что в основе всего лежит материя.

Агхорн находится почти в двух милях от Сивах-эль-Кабира. Когда-то он славился своими храмами, колоннадами, форумом, каменными домами и мощеными улицами. Сегодня большая часть древнего Амония, града Амона, обратилась в прах.

От храма Сум Беды, построенного в четвертом веке до нашей эры, и следа не осталось. Когда-то он располагался неподалеку от святилища Амона. Если бы путешественники ожидали увидеть здесь монументальное здание, соперничающее величием и красотой с храмами Карнака, где также чтили Амона, они были бы глубоко разочарованы. Храм многократно ремонтировался, достраивался и перестраивался, что изувечило его не меньше, чем разрушительная работа времени. Вана и Гвидо напрасно искали дорожку со статуей сфинкса, которая вела к ограде из местного кирпича. Эту ограду не раз укрепляли цементом, тоже рассыпавшимся на глазах. Остатки пилонов были окружены каменными плитами в форме маленьких пирамид. На них можно было различить полустертые изображения персонажей древнеегипетской мифологии: буйволов, коров, антилоп, лошадей, собак, деревьев и — обычно в профиль — фараонов, держащих в руках ветку смоковницы и анх — символ бессмертия. Но иероглифы, иерархические символы и более поздние демотические письмена вокруг них были кое-где варварски заляпаны штукатуркой.

Колонны, устоявшие под натиском времени, напоминали те, что украшали дом губернатора в Сивахе. В заброшенном святилище было пусто. Несколько искусственных цветов, выцветших флажков и жалких остатков украшений были единственными приношениями на алтарь некогда величественного храма. Наос, центральное помещение храма, где обычно устанавливались статуи богов, был закрыт, но Вана знала, что там нет ничего, кроме осколков изваяний. Само каменное изображение божества давно уже было увезено далеко за море и хранилось где-то в музее. В соседней комнате хранился единственный подлинник — низкая платформа, на которой бога выносили глотнуть свежего воздуха. Именно это не замедлили сделать Гвидо с Ваной. Снаружи им легче было представить, как идол выносился на обозрение толпы. Вокруг святилища, должно быть, росли оливковые и шелковичные деревья. И не смолкал птичий гомон. Казалось, одна природа еще помнила древнего бога. Его рабы и богатства давно перешли к другим хозяевам.

— Да, благоденствие Амона кончилось, — вздохнула Вана. — Знаешь ли ты, что его владения были обширнее и богаче владений самого фараона? Необозримые земельные угодья, стада, виноградники, шахты. Может, его утешает мысль о том, что здесь есть еще и нефть?

— Конечно, если он уже достаточно араб.

— Почему нет? Амон — современный бог. Он жил за каких-нибудь две тысячи лет до нашей эры. По сравнению с шестью-семью тысячами — я имею в виду Гора Нефертума — он совсем юный бог.

— Наверное поэтому Хатшепсут была от него без ума, — насмешливо сказал Гвидо.

— Кстати, во многом благодаря ей он стал главным среди богов.

— Значит, она была не просто шлюшка, как ты ее изображала?

— Твои римляне сделали все, чтобы стереть с лица земли Амона и его религию. И все же она жива, как видишь.

— Я лично ничего не вижу. Где верующие?

— Египетские храмы не для публики. За исключением особых случаев и праздничных церемоний. Обычно забота о храме входила в функции жрецов. Они были ответственны за то, чтобы бог был доволен — его слух услаждали пением, его обмывали и умащивали благовониями и, конечно, берегли от разрушения.

— Здесь не больше жрецов, чем верующих, — заметил Гвидо. — Короче говоря, боги похожи на людей — стремления их ничтожны, а финал жалок. Чем ты объясняешь закат его культа?

— Сейчас мы не можем с уверенностью назвать его причины. Важно то, что египетские жрецы всегда очень тщательно следили за соблюдением ритуала. Здесь же, чтобы делать все вовремя, они следили за движением светил. Теперь мы называем таких людей астрологами.

— Мы все в неоплатном долгу перед ними за ежемесячные гороскопы.

— К нам это не относится, — поправила его Вана. — Египтяне не увлекались астрологией. По крайней мере, до тех пор, пока ее не насадили ваши греко-римские завоеватели. Я трижды права, утверждая, что твой народ виновен в оболванивании моих предков.

— Не преувеличивай, Вана. У. твоих предков не было времени советоваться со звездами: они были слишком заняты толкованием снов. Именно они, а не римляне, обогатили мир этим умением. Мы квиты.

— Что мне действительно нравится — это значение, которое они придавали именам.

— Что бы они подумали обо мне, если бы узнали, что я избрал женщину своим гидом? — рассмеялся Гвидо.

— Они были достаточно великодушны, чтобы подумать, будто ты хочешь последовать за мной по пути, ведущему к двум добродетелям, которые они ценили превыше всего: правдивости и справедливости.

— Не слишком ли высоко ты сама оцениваешь их? — с сомнением спросил Гвидо.

— Тогда почитай «Книгу мертвых», главу «Суд сердца». Когда фараон предстал перед высшим судом загробного мира, возглавляемым Осирисом, возле которого стояли Исис, Нефитис, Ра и еще сорок два божества, его сердце положили на одну чашу весов. Кто же еще мог стоять на другой, как не Маат, воплощение правды и справедливости.

Взглянув на девушку, Гвидо тихонько усмехнулся, но она продолжала, устремив вдаль невидящие глаза, точно вглядываясь в картины, проходящие перед ее мысленным взором.

— Бог смерти Тот с птичьей головой следил за чашами весов. И если зло перевесит, то адское чудовище разорвет лживого фараона на части.

— Почему лживого?

— Потому что прежде чем сердце его было брошено на весы, он произнес «Декларацию невинности»:

Тронутый необычными нотками в голосе девушки, Гвидо заглянул ей в глаза. В них стояли слезы.