— А откуда он может узнать?

— Здесь ничего невозможно скрыть, особенно такие дела. Все про всех знают все.

— Правда? Что же ты знаешь обо мне?

— Ничего. Потому что ты ничего не делаешь. Гвидо заговорщически улыбнулся.

— У меня есть шикарный план. — Какой?

— Пока ты будешь вставлять Тахе, я займусь его женой.

— Час от часу не легче, — простонал Мехди.

— Опять что-то не так?

Яссерит попытался пуститься на хитрость.

— Что ты находишь привлекательного в этом маленьком глупом создании? Любой пацан даст ей сто очков вперед.

Но Гвидо не поддался на такой дешевый трюк.

— Что нахожу? Об этом я расскажу после того, как попробую.

Учитель попытался воззвать к его здравому смыслу:

— Я же за тебя переживаю. Мне бы не хотелось, чтобы ты имел неприятности.

— Какие там неприятности! Ты всегда поможешь мне выкрутиться. Уж я-то знаю, какой ты ловкач. Только приводи ко мне Илитис, а уж она сообразит, что к чему.

— Почему ты так уверен, что она согласится?

— Знаю по прежнему опыту.

— Но стоило ли проделывать такой путь, чтобы повторить то, чем ты занимался в Италии?

— Верно. Но у меня нет выбора. Насколько я понял из твоих объяснений, сивахцы признают только гомосексуализм и кровосмешение. А я слишком стар, чтобы переучиваться. Мужчины не привлекают меня, даже если ведут себя по-девичьи. Обратный вариант кажется еще менее соблазнительным, что бы я ни говорил. Однажды я дал собой попользоваться, но это не изменило мою сексуальную ориентацию. Что касается инцеста, то объясни, пожалуйста, с кем я могу его совершить? Ужасно, конечно. Но что мне остается? Добрый старый адюльтер. И мне придется пойти на это, независимо от согласия Амона.

— Можешь оставаться при своем мнении, — проворчал Мехди, — но не пытайся увлечь меня вашими европейскими идеями о новом мире.

— Я никогда никого не насилую, — заявил Гвидо, — И, пожалуйста, не путай мои взгляды с утопиями Ваны.

Ванесса между тем тоже не сидела сложа руки. Но ее путешествия по окрестностям оазиса не были столь увлекательны и результативны. Она посетила древние стоянки греков, римлян и египтян и не нашла там ничего интересного для себя. Ни одной подходящей площадки для раскопок, ни одних развалин, достойных внимания. Вана чувствовала, что даром теряет время.

И теперь, лежа на кровати в гостиничном номере, она пыталась разобраться в путанице своих мыслей и чувств. Она разочарована — это ясно. Дни проходят серо и скучно.

На кого обижаться? Сама рвалась в эту поездку. Но причиной тому была отнюдь не страсть к археологии. Вана ехала в Сивах с тайной надеждой вернуть себе отца, и, конечно, из-за Гвидо. Но сейчас она старалась не думать об отце. Что касается Гвидо… тут тоже не все гладко. Может, они постепенно стали уставать друг от друга? Днем они не виделись, потому что итальянец с утра до вечера пропадал в городе или окрестностях, но по вечерам встречались, любили друг друга, и это получалось так же хорошо, как в первый раз.

Но так ли уж хорошо? Почему же их физическая близость все реже сопровождалась долгими задушевными беседами, которые были прекрасны сами по себе и придавали любви изысканный привкус? Даже Гвидо заметил эту перемену.

— Может, я чем-то обидел тебя? — спросил он однажды ночью. — Ты больше не пытаешься шокировать меня Своими парадоксами.

— Просто раньше мы шутили, а теперь стали говорить серьезно.

— Это плохо… Давай предоставим право быть серьезными тем, кому нравится сомневаться.

— Мы стали серьезными помимо своей воли.

— Это еще хуже, — заметил Гвидо. — Чувствую, мы закончим тем, что составим серьезное послание будущим поколениям. Представляю его содержание: древние миражи в современной пустыне.

— Кстати, ты знаешь, почему жители Сиваха кажутся такими современными? — спросила Вана. — Потому что элементы, составляющие их существование, сложнее, чем где бы то ни было. История оставила здесь множество противоречивых следов, которые смогли каким-то образом слиться в единое целое.

— Думаю, противоречия должны были сгладиться за такой долгий срок. Во всяком случае, я их не вижу… или не понимаю.

— Наверное ты просто не способен понять некоторые вещи. — задумчиво сказала Вана. — Конечно, мое сознание тоже не безгранично. Мы с тобой схожи в плотских желаниях, в повседневных потребностях, во взглядах на мораль и общество. Но между нами есть отличие: мы по-разному понимаем смысл жизни.

— Как ты понимаешь его? Скажи!

— Смысл жизни — счастье. Учиться, познавать, зарабатывать деньги и тратить их на приятные вещи, танцевать, путешествовать, выращивать цветы, знакомиться с людьми и учиться уважать их и доставлять им наслаждение — все это для меня путь к счастью. А для тебя — к власти.

Она приложила палец к губам Гвидо, и продолжала:

— Тебе трудно понять, о чем я говорю. Для тебя важны только точность и эффективность. Мысли и поступки интересуют тебя лишь в той мере, в какой они способствуют завершению какого-то предопределенного действия. Они допускаются, если помогают достичь желаемого результата. Как же должны раздражать тебя мои смутные надежды, если ты живешь по плану, в котором нет места ошибке и случайности. Как можешь ты, преклоняющийся только перед силой, постичь мою хрупкую веру?

— Но я не имею отношения к сильным мира сего и не стремлюсь наверх, — возразил Гвидо.

— Возможно, но власть привлекает тебя. Если ты не имеешь возможности сам насладиться ею, то ценишь ее в других.

— Что-то я не узнаю себя в этом портрете. Вана печально улыбнулась:

— Я бы еще могла понять, если бы тобой руководило желание обладать реальной властью. Но тешить себя иллюзиями?

— Ты как-то говорила, что «нефер» означает на древнеегипетском «красивый», — напомнил Гвидо на следующий день после этого разговора. — Я считал, что это значит «хороший».

— Это слово имеет два значения, так же, как греческое «калос». Было время, когда люди не разделяли эти два понятия.

— А что значит «тити»?

— «Та, что явилась» Вана хитро улыбнулась:

— Я действительно не знаю, зачем явилась сюда. Пора бы понять — в этом мире невозможно ничего найти.

— Зачем же мы продолжаем поиски?

— У нас нет выбора. Что еще нам остается?

— Поэтому ты не оставляешь надежды найти отца через много недель после встречи с ним?

— Не знаю. Жизнь — это не задача, которую обязательно нужно решить, а опыт, который мы приобретаем.

Ровно через месяц после приезда Селим эль Фаттах пригласил Вану и Гвидо на завтрак.

Гвидо несколько раз встречал губернатора после свадьбы у Айаддина, и они перебросились несколькими фразами по поводу этого события. Гвидо, как всегда, поражался местным обычаям, а Фаттах отделывался обычными формулами вежливости. Поэтому итальянец не ожидал от этой встречи ничего нового. Ему просто любопытно было взглянуть на встречу отца с дочерью.

Селим встретил их без смущения или излишней чопорности. Прохладно, сдержанно, но без высокомерия. Создавалось впечатление, что он думал о чем-то своем, личном, не имевшем отношения к гостям.

Хозяин усадил их за стол и молча наполнил бокалы. Гвидо почувствовал, что должен начать разговор, причем сразу о Ване, без всяких светских условностей.

— Вы хотели увидеться с дочерью?

— Конечно, — ответил Селим. — Я знал, что увлечение археологией рано или поздно приведет ее в Сивах.

— А вам не кажется, что она приехала сюда, чтобы увидеть вас?

— Она не знала, что я здесь.

— Почему вы хранили вашу работу в секрете?

— Секрет? Это не то слово. Просто моя работа не нуждается в огласке.

— Правда ли, .что в ваши обязанности входит не допускать в Сивах иностранцев?

— Если бы это было правдой, о такой работе можно было бы только мечтать. У меня масса других забот.

— А вы можете выезжать отсюда?

— Для чего?

— Вам нравится здесь, в оазисе?

— Больше, чем в других местах.

— И все же вы не сивахец?

— Кого вы называете сивахцем?

— Того, кто мыслит по-сивахски.

— Тогда это относится ко мне в полной мере.

— Это невозможно, — сказал Гвидо.

— Почему? — удивленно спросил Селим.

— Потому что вы — прирожденный администратор.

— Это мешает мне быть сивахцем?

— Да.

— Признаюсь, я вас не понимаю.

— Рассказывайте! Вы прекрасно все понимаете.

Селим попытался неодобрительно нахмуриться, но это получилось как-то неуверенно.

— Я думаю, — рассмеялся Гвидо, — что вы всего-навсего вице-губернатор.

— Это верно, — согласился Фаттах, не моргнув глазом. — Здесь нет губернатора как такового.

— С каких пор?

— Его никогда не было.

Гвидо явно обрадовался такому ответу, но больше вопросов не задавал. Ему хотелось услышать Вану. Но жизнерадостная, разговорчивая девушка вела себя, точно глухонемая. Что случилось с ее блестящей речью, с ее веселой самоуверенностью, о которой столько рассказывал Ренато? Неужели она так изменилась с его, Гвидо, появлением? Итальянец чувствовал, что Вана все больше замыкается. А теперь еще Селим. Он, кажется, боится его и пугает ее.

В надежде разговорить Ванессу Гвидо попытался завести разговор о женщинах. Но прекрасный пол совершенно не интересовал Селима. Наверное, поэтому он был так холоден с Ваной. Как может человек, безразличный к женщинам, любить собственную дочь? Пожалуй, она права, что боится отца.

Девушка как-то рассказывала, что когда двадцать пять лет назад Селим узнал о лесбийских наклонностях жены, он не смог преодолеть отвращение и бросил ее. Может, после этого он стал гомосексуалистом? Хотя Гвидо был уверен, что человека старше десяти лет невозможно переделать. Может быть, египтянин возмутился именно потому, что жена невольно заставила его осознать в себе наклонности, которые он старательно подавлял?

Гвидо почувствовал, что пора прекратить психоаналитические упражнения. Он ведь хочет растопить лед между Ваной и отцом. Ему сейчас надо испробовать фамильярность, которую поощряет губернатор в отношениях с жителями Сиваха, и помочь девушке излить на Селима дочерние чувства.

— Начальство может позволить себе быть нелюбимым, — нахально заявил он. — Но не вызывать страха — это оскорбительно.

Впервые за время беседы эль-Фаттах улыбнулся. Он понял итальянца, но дал ему возможность продолжать, не поддерживая разговора. Его гостю надоело ходить вокруг да около, и он пошел напролом. Что ж, пускай.

— Вы, наверное, знаете, что я интересуюсь историей, — храбро продолжал Гвидо.

В ответ на его усилия в глазах Ваны мелькнула насмешка. Все же это лучше, чем выражение тупого безразличия, не сходившее с ее лица с первой минуты встречи.

— Задача историка тем более сложна, что он не видит особой разницы между прошлым и настоящим. Не в мелочах, а по сути, я имею в виду.

Селим кивнул, но не произнес ни звука. Гвидо мысленно поблагодарил его за эту скудную поддержку и продолжал:

— Итак, что же оставалось существенным во все времена? А вот что! На Земле всегда существовал только один тип общества. В нем одни люди стояли у власти, а другие мечтали о ней.

Наградой ему послужил блеск, появившийся в глазах Ваны.

— И такое положение вещей наблюдается везде, за исключением Сиваха.

При этих словах девушка удивленно взглянула на Гвидо

Человеческая реакция! Наконец-то он добился от нее живой человеческой реакции!

— Ну да! Здесь тоже есть господа и рабы.

— Но эти господа не стремились к власти, — возразил итальянец. — Их заставили выполнять административные функции. В этом нет сомнения!

— Но разве сивахцы им не подчиняются?

— Подчиняются. Пожалуй, они идут еще дальше: подчиняются всем подряд. Сущие ангелы! Но причины их послушания далеко не ангельского характера. Сивахцы безропотно воспринимают любые указания, потому что считают их не заслуживающими внимания. В их глазах любой приказ кажется таким естественным и тривиальным, что даже не стоит обсуждений; возражений или невыполнения. При такой точке зрения послушание легче непослушания. .

— Откуда такое спокойное безразличие?

— Это связано с исконным неприятием власти и неуважением к ней. У них это происходит автоматически, но в то же время подкрепляется доводами разума. Что-то вроде тихой забастовки. Сивахцы, по-моему, получают удовольствие в пренебрежении к власти, власть их не интересует.

— Что же, неглупо, — усмехнулась Вана.

— Таким образом, они не борются за власть с теми, кто к ней стремится, и не пытаются разделить ее с теми, кто ею обладает. Любой другой человек втайне сожалеет о том, что не имеет власти, или, по крайней мере, не имеет ее в достаточном количестве. Но не сивахцы! Они уверены, что власти им хватает с лихвой. Короче говоря, с ними пришлось бы бороться, чтобы они перестали делать вам подарки в виде отказа от тех жалких прав, которые они еще обязаны иметь.

— Почему ты так уверен в этом? — не выдержала Вана.

— Они никогда не желали власти. Это безразличие уходит корнями в глубокую древность. Нельзя объяснять их поведение только привычкой к рабству. Напротив — власть ни для кого не бывает так соблазнительна, как для тех, кто ее лишен. Возьмите любую нацию! В каждой из них попеременно были поработители и порабощенные, угнетатели и угнетенные. И тем не менее люди по-прежнему агрессивны в своем стремлении к главенствующей роли в обществе. Уходя со сцены, каждый надеется вернуться и отомстить за свое поражение.

— Но не в Сивахе?

— Да, только не в Сивахе. Здесь вечно длится поражение, так как его приветствуют. И все же, по-моему, сивахцы просто временно отступили, ожидая возвращения им status quo, — так же, как мяч, который, сжимаясь в момент удара, не думает, что через мгновение спружинит и взлетит.

— Но мячу не нравится, когда по нему бьют, — заметила Вана.

— Кто знает? Особенно если ему не больно. Сивахцы не страдают от недостатка прав и даже от нищеты. Они бедны, но не подозревают об этом. Они счастливы, потому что им не приходится кем-то управлять. Во всем остальном они не менее чувствительны и не более подвержены мазохизму, чем остальное человечество.

— У них что, наследственная аллергия к власти?

— Откуда я знаю? — сухо ответил Гвидо, словно своим вопросом Вана нанесла ему личное оскорбление.

С этими словами итальянец повернулся к хозяину дома, приглашая его принять более активное участие в беседе, чем ароматизация воздуха гаванской сигарой.

— Как вы объясните тот факт, Селим, — он впервые обратился к египтянину по имени, — что сивахцы никогда не доставляли беспокойства ни местным, ни центральным властям?

— Правительство заботится о них точно так же, как обо всем остальном населении Египта, — бесстрастно ответил эль-Фатгах.

— Позвольте мне повторить свой вопрос, — терпеливо сказал Гвидо. — Я не спрашиваю, заботится ли правительство Египта о жителях Сиваха, а как раз наоборот — почему не заботится?

— Оно уделяет Сиваху не больше и не меньше внимания, чем другим городам, включая и столицу.

— У меня сложилось другое впечатление, — возразил Гвидо. — По-моему, о Сивахе заботятся гораздо меньше, а точнее — вообще не заботятся. А сивахцев правительство вообще не интересует.

— Это говорит о том, что жители Сиваха довольны своим правительством, — сухо сказал Селим. — Люди по большей части интересуются властями, когда хотят покритиковать их.

— Своим интересом люди доставляют правительству гораздо больше неприятностей, чем критикой. Некоторые устраивают заговоры, восстания, революции, свергают правителей, меняют одних на других, строят демократию на трупах диктаторов, устанавливают республику вместо монархии и так далее. Такие вещи случаются даже в Египте, не так ли? Но сивахцы никогда в этом не участвуют. На протяжении всей истории — а она у Египта немалая — это племя никогда не тревожило государственных мужей — от фараонов до Садата. Оно всегда всем довольно. Разве они когда-нибудь жаловались на низкую зарплату? Или на высокие налоги? Разве их волнует пассивность в общественной жизни страны? Они никогда никого не беспокоили. Возмущались ли когда-нибудь сивахцы решениями, принятыми в верхах через их головы и без их ведома? Никогда. Откровенно говоря, иначе и быть не может: у жителей Сиваха нет своего мнения. Я говорю об общественной жизни, хотя эта жизнь складывается и из их жизней. Нигде больше я не встречал такого безразличия.

— Вы уверены, что действительно столкнулись здесь с подобным безразличием? — мягко спросил Селим.

— У меня есть глаза и уши, господин вице-губернатор, — резко возразил Гвидо. — И в этом смысле пустыне не удастся отделаться миражами. Селим молчал.

— Напрашивается единственное разумное объяснение: сивахцы не интересуются политикой, потому что они вообще ничем не интересуются. Может быть потому, что они от рождения мягкотелы и глупы. Но эту гипотезу я отбросил, когда попал в Сивах и убедился в обратном.

Эль-Фаттах, казалось, был заинтригован.

— Так, значит, вы все знали до того, как предприняли эту поездку? — удивленно спросил он.

Но Гвидо не так-то легко было сбить с толку:

— Я интересуюсь историей слишком серьезно, чтобы не заметить такой особенности. Ведь тысячелетиями в обществе насаждалась мысль о том, что сильный всегда прав.

— Возможно, у жителей этого оазиса имелись свои причины быть удовлетворенными правом сильного, — предположил Селим.

— Вполне возможно, — согласился Гвидо, саркастически усмехнувшись. Но Селим был нечувствителен к дерзостям, а тем более к насмешкам.

— Значит, пребывание здесь, мистер Андреотти, навело вас на мысль о какой-то другой причине миролюбивого нрава сивахцев, чем та, которую вы назвали сначала?

— Нет, — вздохнул Гвидо. — Я не нашел никакой причины. Ее просто нет.

— Вот видите! — любезно завершил беседу хозяин, вставая, чтобы проводить гостей к выходу.

— Почему тебя так волнует равнодушие к политической власти жителей Сиваха? — спросила Вана, когда они снова остались наедине. — Ты что, хочешь всех людей сделать счастливыми?

— Думаешь, у меня может быть другая причина?

— Я не думала, что ты так любишь человечество.

— Ты, видимо, недостаточно меня знаешь.

— Видимо, я совсем тебя не знаю. И это меня пугает.

— Вана, — спросил Гвидо позднее, — почему ты не любишь своего отца? Ведь ты приехала сюда, чтобы научиться любить его.

— Наверное, ты убедил меня, что после десяти лет уже трудно чему-то научиться. Мне слишком поздно учиться быть дочерью.

— А он? Ему тоже не нужно запоздалое отцовство?

— Отец — это человек, в котором нуждаешься. Тот, кто утешает и ободряет маленькую дочь, когда она боится темноты и смерти. Тот, кто не расстается с ней, пока она не научится обходиться без отца. Но это не тот, кто вежливо улыбнется дочери при встрече через двадцать пять лет и скажет: «Как дела, Ванесса?»

— Но все же Селим не дикарь.

— Нет, он варвар!

— Ты безжалостна.

— Я чересчур жалостлива. А с ними надо обращаться пo-варварски. Чтобы те, кто покидает нас после рождения, не пытались потом руководить нами.

— Кого ты относишь к варварам?

— Я называю варварами тех людей, которые молятся на своих предков и не замечают своих детей. Варвару верят, что идеями полутора-двухтысячелетней давности можно руководствоваться и сегодня, и еще через сотни лет. Тех, кто считает, что строители пирамид были выше нас и что шедевры жестокости и точного расчета могут быть бессмертны. Они считают прогресс противоестественным, представляют будущее как идеализированное прошлое. Они уверены, что знают все лучше остальных и всегда будут знать. Они не сомневаются, что постигли истину, но при этом не в состоянии думать иначе, чем их отцы и боги. Они просят священников вести, а философов-.страховать.

Они постоянно ссылаются на историю, гордятся только своей страной или нацией, поддерживают только свою партию. Варвары живут мистическим экстазом или предрассудками и стараются заставить других жить так же. Я называю варварами хранителей обычаев и наследия предков, ревнителей веры. Варвары — те, кто одевается согласно традициям и никогда не устает от своих привычек. Я называю варварами тех, кто собирается в узком кругу избранных, устанавливает знаки различия, изобретает свой секретный язык, отгораживаясь от тех, кто не разделяет их страхи и ненависть, чтобы чужак не мог проникнуть на их сборище, в их мафию. Я называю варварами тех, кто окунает розу в кровь людей, которых они убили ни за что, и кладет ее на трупы убитых. Я называю варварами тех, кто верит в семейные тайны, в то, что нельзя выносить сор из избы и ворошить грязное белье. Варвары — те, кто уверяй в себе и никому не доверяет. Они боятся проиграть, но никогда не выигрывают, потому что не умеют рисковать. Они остаются на месте, точно мертвые. И так же, как мертвые, неспособны измениться.

— Но здесь, в Сивахе, живут мужчины и женщины, изолированные от мира. Они живут замкнуто, одним кланом, но не причиняют никому зла и ничего не скрывают. Их уединенность притягивает нас сильнее, чем их боги. Пустыня не всегда обманывает.

— Я ненавижу все, что тянет человечество назад. Лучше обмануться, двигаясь вперед, чем застыть на месте.

— Ты больше ничего не ждешь от Сиваха?

— Ничего!

И, глядя перед собой широко открытыми глазами, точно мысли ее были уже где-то далеко, Вана добавила:

— Я не стану спрашивать совета ни у отца, ни у нации, как устраивать свою судьбу. Я не стану придумывать оправдания и прятаться от своего одиночества. Я не стану строить свое будущее на чужом прошлом.