Схема постепенного угасания революционного пыла представляется мне убедительной: по прошествии длительного периода революционеры — или их сыновья — могут и обуржуазиться. Пожалуй, по другую сторону «железного занавеса» этот процесс идет. Мне также представляется вероятным, что марксистская вера слабеет по мере того, как накапливается опыт. Советские граждане, разумеется, не отказались от марксистской основы полностью:
у них по-прежнему в ходу марксистский лексикон, все усиливают определенный набор марксистских идей. Однако марксизм все в меньшей степени будет определять мышление лидеров и рядовых граждан. Они будут продолжать падать ниц перед учением, которое, однако, перестанет диктовать поступки.
Пока что эволюция зашла не так уж далеко, и сам Хрущев заверяет нас, что она не наступит.
Если он ошибается, то эволюция не обязательно приведет к потрясению режима. Самое большое, что может случиться,— исчезновение некоторых явлений, связанных с постоянством революционного пыла: например — пристрастия к идеологическому террору. Зато уцелеют единовластие партии, идеологическая правоверность и бюрократический абсолютизм. Режим в своих структурных чертах сможет продержаться еще долго.
Третья схема, которую рассматривают социологи, верящие в преображение режима,— рационализация.
Американский социолог Баррингтон-Мур, написавший весьма интересные книги о Советском Союзе, усматривает в советском режиме сочетание трех начал — традиционного, рационального и террористического. Со временем режим должен становиться все более традиционным и рациональным. Традиционным в том смысле, что укоренятся определенные привычки; рациональным — поскольку русские лидеры будут стараться производить как можно больше и как можно дешевле, уделяя все меньше внимания идеологии, а значит, все реже склоняясь к использованию крайних средств.
Лично я был бы склонен допустить, что в длительной перспективе экономические соображения должны стать преобладающими. Тем не менее оптимистические выводы делать рано. Вполне правдоподобно, по-моему, что завтрашние руководители советской экономики будут меньше озабочены теорией и больше — производительностью труда, об этом уже свидетельствует ряд признаков. Но неизбежно возникает вопрос (быть может, шокирующий): духовная свобода, многопартийность — это рациональные феномены? Если правительства хотят максимально расширить производство, сохранив при этом какие-то привилегии для себя, станут ли они прилагать усилия, чтобы предоставить гражданам право обсуждать правительственные решения? Станут ли правительства терпеть многопартийность как форму борьбы за власть? Рационализация экономического и политического режима, устранение таких патологических излишеств, как жесткое планирование или чистки,— это и в самом деле вещь вполне вероятная, но совсем другое дело — установить режим, подобный западным. Считать рационализацию советского режима явлением, сопутствующим демократизации, значит, по меньшей мере соглашаться со спорным утверждением о том, что многопартийный режим — единственно рациональный для экономики, ориентированной на развитие промышленности.
Какой же вывод я хочу сделать из этого краткого анализа?
Я принимаю часть аргументов, представленных оптимистами. Я думаю, уровни жизни населения по обе стороны «железного занавеса» будут сближаться. Достаточно даже мимолетного визита, чтобы заметить: многое из того, что волнует нас на Западе, наблюдается и по другую сторону «железного занавеса» и связано с тем же — построением индустриального общества. Я допускаю, что управление хозяйством будет все более рациональным, условия существования всех граждан станут улучшаться. Я допускаю, что идеологическая разрядка более вероятна, чем сохранение крайних форм ортодоксальности или идеологического террора, и допускаю, что мир Джорджа Оруэлла существовал в 1951—1952 годах, но вряд ли он возможен в 1984-м. Похоже, такие крайности — современники начальных этапов индустриализации, а не эпохи экономической зрелости. Наконец, я допускаю, что бюрократическая иерархия может склоняться к поискам устойчивости. Но и с учетом всего сказанного я не могу избавиться от одного сомнения, даже если в значительной степени согласен с оптимистами.
Дело в том, что преображения ни в коей мере нельзя счесть несовместимыми с основами самого режима. Во-первых —
единовластиемпартии. Это обстоятельство исключает или на худой конец затрудняет проведение курса на конституционность борьбы за власть, идеологический плюрализм. Во-вторых —
бюрократическим абсолютизмомРаз весь привилегированный класс заодно с государством, создание центров независимых сил почти невозможно. Сохранение основ весьма важно. Оно соответствует сути режима, заключающейся в том, что духовная свобода жестко ограничивается, поскольку нельзя ставить под сомнение идеологию и существует возможность применения насилия и террора. Наконец, и это, пожалуй, главное: в таком режиме решающая роль отведена партийцу, аппаратчику. Оптимистические прогнозы преображения советского режима основаны зачастую на уверенности в том, что специалисты, хозяйственники непременно должны взять верх над аппаратчиками.
Однако в борьбе между наследниками Сталина победу одержал прежде всего партиец. В настоящее время идет не реставрация, а утверждение решающей роли партии и ее аппарата в управлении советским обществом.
Те, кто обладают привилегиями при данном режиме, не делятся на фракции, как в западных партиях. Нелепо думать, будто существует партия специалистов, выступающая против партии идеологов,— или военных, или полицейских. Многие специалисты — члены партии. Верно, что различные категории руководителей имеют свои предпочтения или особые привычки, но совершенно не обязательно, что они придерживаются противоположных учений. Партийцы принимают все большее участие в делах административных, в пропаганде, они составляют основную часть политического персонала, который в значительной мере определяет главные черты режима. У нас на Западе тоже есть группы профессиональных политиков. В США символы режима — Трумэн или Никсон, в Великобритании — Макмиллан или Гейтскелл. Стоит ли поражаться тому, что в Советском Союзе режим по-прежнему
формируют аппаратчики, раз уж мы находим это естественным в западных режимах? Мне хорошо известно, что на Западе многие считают политических деятелей марионетками, которых дергают за ниточки олигархи, монополисты. Такое представление о капиталистических олигархах, верховодящих политиками, наводит на мысль, что и в Советском Союзе есть лица, которые куда могущественнее, чем профессиональные политики.
Возьмем очевидные факты: на Западе политические деятели улаживают определенным образом правительственные проблемы, есть свои методы прихода к власти, свои способы проверить преданность граждан. Конституционно-плюралистические режимы действенны тогда, когда профессиональным политикам удается сохранять в силе конституционные процедуры и добиваться успеха. В Советском Союзе таким политическим деятелям соответствуют аппаратчики.
Во всех индустриальных обществах есть хозяйственники, управляющие коллективным трудом, собственники или директора заводов. И везде они отчасти похожи друг на друга, поскольку решают сходные проблемы, а условия их жизни и деятельности вполне сопоставимы. Не так обстоит дело с политиками. Конечно, иные проблемы универсальны: как удержаться у власти, как править страной, как уладить конфликт. Но решают их по-разному. Политики могут конституировать единую партию, с особым характером соперничества в ней. Однопартийность дает значительные преимущества. Партия постоянно может оправдывать себя идеологией, провозглашающей законность установленной власти и правомерность действий властителей, может не признавать официально существование конфликтов. В таком обществе царит принципиальная однородность. Легко понять, что политики, привыкшие к однопартийному режиму, стремятся эту структуру сохранить. Предсказуемые перемены, связанные с развитием промышленности, повышением уровня жизни, не приведут к устранению однопартийности наряду с идеологической ортодоксальностью, не связаны они и с исчезновением бюрократической иерархии, равно присущей обществу и государству.
Означает ли это приближение буржуазной стабилизации?— Почему бы и нет? Экономическую рационализацию?— Почему бы и нет? Смягчение террора?— Вероятно. Отказ от патологических
формнасилия?— Вполне допустимо. Введение многопартийности и либеральных институтов власти, как на Западе?— Возможно, но нельзя доказать необходимость или даже вероятность того, что эволюция индустриального общества непременно приводит к этим последствиям, представляющимся нам желательными.
Исаак Дойчер полагает, что рабочий класс станет по мере повышения уровня жизни более активным и более динамичным в политическом плане. Ну, а я думаю, что советский рабочий класс должен чувствовать себя все менее удовлетворенным, хотя условия жизни улучшаются, а давление властей уменьшается. Почему же в развивающемся режиме народные массы должны испытывать все большую неудовлетворенность, почему они вдруг захотят радикальных перемен?
Я оставил в стороне одну гипотезу, о которой хотел бы сказать, прежде чем завершить обзор. Я имею в виду гипотезу революции. Нам известны революции против плюралистических режимов. Почему не может быть революций против режимов с единовластной партией? Точнее — против псевдорежимов такого рода? Две революции произошли до сих пор в Восточной Европе против режимов — или, точнее, псевдорежимов с единовластной партией. В самом деле, в Польше, как и в Венгрии, не хватало главного: национального характера самого режима. Ни там, ни тут режим не смог бы ни утвердиться, ни стать долговечным без Советского Союза. Еще и ныне польский режим Гомулки — компромисс между чувствами народа и велениями политической географии. Все поляки поддерживают Гомулку, и в Варшаве одни говорят, будто поддерживают его поскольку он коммунист, а другие — вопреки тому, что коммунист. В Венгрии режиму не хватало минимальной всенародной поддержки, необходимой для любого авторитарного режима такого типа.
Для революции при таком режиме, как советский,— укоренившемся, с единовластной партией, необходим раскол в правящем меньшинстве. Пока политики и вся бюрократия выступают единым фронтом, трудно представить, что управляемые могли бы взбунтоваться. Пока нет оснований предполагать, что у них есть такое желание. Возможно, в условиях свободных выборов они не стали бы голосовать за режим, подобный советскому, но он возник не на основе свободных выборов, да и судьбу свою выборам не вверяет. Для СССР характерна убежденность управляемых в том, что никто не станет у них спрашивать, как они относятся к государству. Режим обеспечил Советскому Союзу величие, могущество, ежегодные успехи в экономическом развитии. Потребовался бы странный оптимизм или необычный пессимизм, чтобы рассчитывать на потрясение основ, в то время как русский народ сегодня гордится положением второй державы мира и убежден: завтра она станет первой.
Остается предполагать, что свобода — самое сильное и самое постоянное желание всех людей, но само слово «свобода» слишком многозначно, и это снимает необходимость дальнейших исследований.
XVIII. О несовершенстве всех режимов
Итак, впереди две последние главы. Начну с того, что поясню смысл противопоставления одной разновидности режима другой; затем попытаюсь рассмотреть место такого противопоставления в историческом плане. Иными словами, анализ будет сперва статическим, а потом динамическим.
Существуют четыре момента противопоставления конституционно-плюралистического и единовластного режимов: конкуренция и монополия, конституция и революция, плюрализм социальных групп и бюрократический абсолютизм, государство партий и государство, основанное на господстве единственной партии (последнюю антитезу можно выразить еще и так: государство светское — государство идеологическое).
Противопоставление конкуренции и монополии заимствовано из лексикона политической экономии. Этот стилистический оборот представляется мне правомерным, но необходимы кое-какие оговорки.
В политическом, как и в экономическом плане, встает вопрос о распределении дефицитных благ. Не всякий может стать депутатом или министром. Конкуренция вокруг политических благ может быть сравнена с конкуренцией вокруг богатств.
Однако такое сопоставление не вполне корректно. Строго говоря, в политике нет либеральной конкуренции. Экономист сформулировал бы так: политическая конкуренция неизменно олигополистична. В .конкуренции за приобретение благ, из которых главнейшее — право на власть, участвует ограниченное число лиц или групп. Наиболее совершенная с точки зрения организованности политика сводит многополюсность к двухполюсности, двум партиям. Чем лучше организована конкуренция, тем менее (в определенном плане) она демократична и тем меньше возможностей для выбора остается у простого гражданина. В случае двухполюсности выбирать следует одно из двух. Если конкуренция организована менее удачно (во Франции, например), можно в каком-то смысле говорить о более совершенном выражении демократии, так как у граждан наибольшее количество вариантов выбора.
Независимо от численности групп или партий, смысл политической конкуренции меняется в соответствии с тем, как устроены сами партии. В них опять-таки наблюдается многополюсная или двухполюсная конкуренция, и структура партий дополняет, а то и корректирует структуру режима, определяемую межпартийными отношениями. В каком-то крайнем случае воплощением всей партии становится один всемогущий человек; противоположная крайность — максимально свободная конкуренция.
Два следующих понятия —
конституцияи
революция— из лексикона не политической экономии, а юриспруденции.
У понятия конституционности — несколько значений. Конституционна конкуренция за право на реализацию власти, а вместе с ней — и подчинение этой конкуренции неким конкретным правилам. Другая, вероятно, более важная форма конституционности — подчинение каким-то правилам решений правительства. Для принятия закона правительству при конституционном режиме требуется вмешательство других органов власти. При авторитарном режиме решение правителей становится законом автоматически. В крайнем случае законом становится воля отдельной личности. Яркий пример того — разгром заговора (или мнимого заговора), учиненный Гитлером 30 июня 1934 года, когда Гитлер велел казнить заговорщиков (или мнимых заговорщиков). Задним числом был принят закон, в соответствии с которым казни без суда и следствия объявлялись правомерными действиями. Это выглядело сочетанием произвола с пародией на законность.
В своих взаимоотношениях с отдельными лицами государству не следует выступать истцом и судьей одновременно. У арестованного и подвергнутого издевательствам есть — или должна быть — возможность воззвать к беспристрастным судам с требованием защиты от чиновников, повинных в несоблюдении тех или иных правил. Можно сказать иначе:
лицу, интересы которого ущемлены указом администрации, должна быть предоставлена возможность обжалования этого указа в каких-то юридических инстанциях — обычных или административных судах. Органы, не зависимые от правительства и уполномоченные выносить решения по вопросам о взаимоотношениях между государством и отдельной личностью, образуют третью форму конституционности.
Зато революция представляется мне по самой своей сути отрицанием законности. Конечно, я имею в виду буквальное значение слова. Один французский политический деятель высказывался о «революции посредством закона». На деле никакой революции не было; тем не менее можно представить себе настолько значительные преобразования, совершаемые с помощью законов, что в широком смысле их уместно было бы назвать революционными. Мне кажется предпочтительным сохранять за понятием революции его подлинный смысл, а именно — прекращение законности. В этом смысле режимы с единовластной партией по сути своей изначально революционны, коль скоро орудие захвата власти — насилие. Революционными они остаются в течение более или менее длительного периода. Правители не соглашаются ограничить свою власть конституцией или законами. В Советском Союзе партия приняла конституцию, а точнее,— три конституции, но никогда не чувствовала себя связанной конституционными правилами. Режимы с единовластной партией, в частности — коммунистические, склонны оставаться режимами перманентной революции. Источником гордости становится для них то обстоятельство, что они пребывают в состоянии перманентной революции, пока не достигнут своих целей.
Следующая антитеза — плюрализм групп общества и бюрократический абсолютизм — всего-навсего возвращает нас к прошлогоднему разбору
, касавшемуся социальной структуры стран советского и западного типов. Все общества разносоставны, им присущи различные уровни жизни, образ жизни тоже различен. У групп, с одной стороны, есть право на сплочение, на самоосознание, на гласное противоборство, а с другой — отдельные личности и группы подчиняются единообразной, бюрократической иерархии.
В социологическом смысле слово «бюрократ» — не человек за окошечком или в люстриновых нарукавниках, а представитель анонимного порядка, он действует не как индивидуум, а как должностное лицо с определенными функциями, с определенным местом в иерархии. У каждого — своя роль, и все должны подчиняться правилам. В крупных американских фирмах — точно такие же бюрократии, как на советских государственных предприятиях.
Нашу эпоху назвали административным веком. Административные здания — такой же отличительный признак промышленной цивилизации, как и
фабрики.Своеобразие режимов советского типа не в этом.
Говорить о бюрократическом абсолютизме можно, поскольку все руководители включены в единую администрацию, вместо того чтобы рассеяться по независимым предприятиям, обладающим собственными бюрократиями. В однопартийном режиме все руководители коллективного труда принадлежат к государственной иерархии. На предприятиях и в министерствах карьеру делают одни и те же люди. Впрочем, и на Западе встречаются такие примеры. Во всех национализированных секторах наблюдается слияние карьеры главы предприятия с карьерой государственного служащего. И все же именно огосударствливание бюрократии, доведенное до крайности,— главная черта режимов с единовластной партией. Те, кто обязан государству всем — и трудом, и доходами, и все теряет при увольнении или же чистке, составляют один привилегированный класс. К росту по службе, к почестям ведет в итоге только один путь — через государственную бюрократию, и такое прохождение «по инстанциям» непременно обрекает людей на унижения.
Четвертое противопоставление —
государства партий и государства, выражающего интересы одной- единственной партии.В первом случае — многообразие конкурирующих партий, у каждой из которых — свое собственное представление об общем благе, а во втором — единственная партия, чье представление об общем благе обязательно для всех. Я использовал еще одно выражение из эпохи политической борьбы: «противопоставление светского и идеологического государств», то есть государств, связанных с какой-то религией, государствам, отделенным от какой бы то ни было религии.
Эта антитеза отнюдь не проста. У любого сообщества должны быть некие общие ценности. Иначе оно перестало бы существовать как таковое. В странах светских идея государства все больше сводится ,| к самому конституционному устройству. Главная мысль, лежащая в основе конституционно-плюралистического режима,— священный характер конституции: все граждане изъявляют согласие на улаживание своих ссор сообразно конституционным правилам. Отказ от насилия становится, так сказать, идеологией неидеократического режима. Потому государство, не выступающее в качестве выразителя интересов какой-то одной партии, государство, допускающее многообразие партий и учений, не превращается в пустую оболочку — ведь отказ от насилия сопряжен с определенной философской концепцией. Этот отказ предполагает веру в свободные дискуссии, в возможность постепенных преобразований. Любой политический режим определяется особой формой улаживания социальных конфликтов и обновления стоящих у власти групп. Конституционно-плюралистический режим стремится к мирному улаживанию конфликтов и равномерному обновлению таких групп.
Какой вывод можно сделать на основе нашего сравнительного анализа?
Было бы неразумно утверждать, что один режим хорош, а другой плох, один воплощает добро, а другой — зло. Оба несовершенны, хотя и по-разному. Несовершенство конституционно-плюралистических режимов проявляется в каких-то частностях, что же касается режима с единовластной партией, то речь идет о сути.
Конституционно-плюралистические режимы несовершенны по причине избытка либо олигархии, либо демагогии — и почти всегда отличаются ограниченной эффективностью.
Избыток олигархии — когда за действиями партий скрывается всемогущество некоего меньшинства. Избыток демагогии — когда группы в условиях партийной борьбы забывают о нуждах всего социума и о смысле общего блага. Ограничения же эффективности обусловлены тем, что режим, где у каждой группы есть право защищать свои интересы, часто не в состоянии принимать радикальные меры.
Несовершенство режима с одной партией проявляется иначе и затрагивает саму его сущность. Единовластие партии ничем не обосновано, если общество идеологически однородно, если в нем нет конфликтов между группами и оно существует в условиях плановой экономики с общественной собственностью на средства производства. Но если мнения не могут высказываться свободно, если сохраняется ортодоксальность, значит, общество не однородно. В этом случае группа, утверждающая свою власть насилием, возможно, и действует ради заслуживающей восхищения идеи, но нельзя сказать, что таким образом устанавливается демократия.
Рассмотрим Советскую Конституцию и процедуру выборов. Если сами по себе выборы лишены значения, если конституционные формы не наполнены конкретным смыслом, чего ради советский режим сохраняет столько церемоний: выборы и созыв какого-то подобия парламента? Выборы — это прежде всего уважение к смыслу процедуры. Если власть не исходит от управляемых, то зачем нужны выборы? То, что они в Советском Союзе проводятся, как и существование там парламента, доказывает:
намерения восстановить в будущем демократические процедуры еще не окончательно исчезли. Их отмена или использование в узкокорыстных интересах объясняются ссылками на обстоятельства: общество. мол, еще недостаточно однородно. Возможность поступать иначе возникнет тогда, когда общество станет однородным. Это значит, что в силу своих методов и идей режим с единовластной партией — всего лишь переходный этап, даже если он длителен и необходим. Впрочем, это его не оправдывает.
Тем не менее часто предпринимаются многочисленные попытки найти прагматические оправдания режиму.
Иногда невозможно устранить олигархию, не прибегая к насилию. Порой все сводится к выбору между бесплодным консерватизмом и насилием. Обращение к насилию не преступно само по себе. Если бы правительства на Западе заявили о непримиримой враждебности к насилию, они заявили бы о неприятии собственных предков. В Англии и во Франции отрубали головы королям. Англичане часто .задумываются, правы ли они тогда были. Французы Спорят об этом меньше. В обоих случаях революция свергла традиционную власть. У истоков конституционно-плюралистического режима в США тоже революция: война за освобождение. Режимы Запада не проявляют непременной враждебности к насилию. Но насилие должно приводить к стабилизации в виде конституционных правил. Насилие, питающее само себя, само выносит себе приговор.
Единовластие какой-то партии после революционного этапа может быть полезным для построения государства. Оправдание бывает двух видов: «передовой отряд» и «школьный учитель». Допустим, единовластная партия — передовой отряд народных масс. Она ведет их на завоевание будущего. Она берет лучших, которые в свою очередь образуют отборную группу, контролирующую и поучающую всех прочих. Допустим, что единовластная партия — так сказать, школьный учитель. Ей открыта истина истории, которую она передает еще не просвещенным массам — как наставник передает истины детям.
Весь вопрос в том, чтобы узнать, когда такие оправдания считаются законными,— тут нет единой философской или социологической доктрины. Если вопрос в том, в каких обстоятельствах насилие оправдано, договориться будет нелегко. Жертвам насилия трудно согласиться с его необходимостью: современникам вообще труднее, чем потомкам, признать законность насилия. Все эти утверждения, однако, слишком очевидны. Важно, что пока нет единой теории, которая дала бы возможность определить, в каких случаях насилие оказывается обоснованным с исторической точки зрения. Можно вслед и Кантом утверждать, что насилие морально преступно, однако придется добавить — опять же вслед за Кантом,— что это морально преступное насилие оказалось исторически необходимым при создании государств и что без насилия не поднять людей до уровня разума.
Возможно ли окончательное определение режима; единовластной партией? На уровне идеи?
Такое определение можно было бы позаимствовать у Шпенглера. Человек — хищное животное, по природе своей он склонен к насилию, и режимы, пытающиеся устранить насилие,— это режимы упадка. Тут совмещены две системы аргументов: метафизическая, согласно которой насилие, хотя и отвратительно, присуще человеческой природе; и историческая — в соответствии с которой режимы, будь то юнституционные или уравнительные, являются провозвестниками упадка.
Но людям не свойственны пессимистические а строения Шпенглера, они не считают себя хищными зверями и не желают ими быть. Шпенглер, вероятно, возразил бы, сказав, что это лишь доказывает их лицемерие. Такой ответ достаточно серьезен все же не убедителен. Люди не считают себя склонными исключительно к насилию, их поведение частично определяют суждения о добре и зле. Невозможно руководствоваться шпенглеровской философией в политике. Став политиком, Шпенглер сам был бы обречен на лицемерие, потому что люди не приемлют роль, которую он им отводит.
Теория человека-агрессора привела бы в эпоху термоядерных войн к самоистреблению человечества. Контраргумент, хоть и основанный на частности, достаточно действен: если войны неизбежны, то человечество при технических средствах, которыми оно располагает, рано или поздно обречено на гибель. Псевдореалистическая философия Шпенглера опровергается исторической действительностью.
Современные общества подчинены рациональным началам. Антропологическая концепция Шпенглера не приспособлена к природе индустриальных обществ, характеризующихся совместным трудом, который требует равных шансов для отдельных личностей и уж во всяком случае минимального образования для всех. Социалистическая и уравнительная тенденция, по мнению Шпенглера, а может быть, и Ницше, представлявшая собой знамение упадка, сегодня следствие скорее социальной необходимости, чем человеческой
воли.
Можно сделать вывод, что каждый режим несовершенен по-своему. Это вызовет многочисленные возражения, которые мне хотелось бы обсудить.
Вот два основных.
1. Соответствует ли государство партий назначению современного общества? Уместно ли во Франции 1958 года, наблюдая за пошлостями и гнусностями режимов партий (как их описывают изо дня в день), утверждать, что режимы эти соответствуют сути общества?
2. Не стремится ли государство с единовластной партией, государство, отражающее чаяния одной партии, создавать ценности, коре иным образом отличные от ценностей многопартийного государства?
Начнем с первого возражения. Не является ли государство партий столь же несовершенным, что и государство с партией, монополизировавшей власть?
Я думаю здесь об исследовании политических партий, проведенном Симоной Вейль. Она советовала запретить все партии, чтобы вернуть демократии ее чистоту. Жан-Жак Руссо безоговорочно осуждал фракции, частичные и односторонние объединения граждан в рамках Республики. По его мнению, подлинной демократии не свойственно соперничество убежденно оппозиционных группировок. А я изобразил множественность партий как одну из основ конституционно-плюралистических режимов. Не в моих намерениях отрицать недостатки, свойственные партиям. Если я и готов защищать партии вообще, то лишь потому, что не состою ни в одной. Для меня важна их отвлеченная правомерность, даже если я вижу частные недостатки. Если вообразить людей иными, чем они есть, вполне мыслим режим со свободными выборами и со свободой дискуссий, где механический характер выборов, всегда неприятный и зачастую скверный, не оказывает влияния на избирателей. Партии, так сказать, продуцируют демагогию, вынуждают своих членов не выходить даже в мыслях за некие пределы, не выступать в защиту непартийных интересов. Любому политику известно, что невозможно быть одновременно членом партии и ученым, и это так или иначе сводится к признанию: партиец не всегда в состоянии говорить правду. Принципиальность в духе Симоны Вейль, убежденность в том, что всякое отклонение от истины — абсолютное зло, приводят к безоговорочному осуждению свары, которую называют партийной борьбой. Это не избавляет от необходимости понимать черты, соответствующие сути современных многопартийных обществ.
Во-первых, следует наладить соперничество. Я уже говорил о конкуренции и о монополии. Используя параллель с экономикой, я предлагал допустить, что современным экономическим обществам свойственна конкуренция в большинстве областей. Политическое функционирование конституционно-плюралистических режимов — это организация соперничества, причем и организация, и соперничество неизбежны в наших обществах, так как уже немыслимы правители, ниспосланные Богом или традицией. Раз больше нет правителей, законных по праву рождения, то откуда возьмутся законные правители, если не в результате конкуренции? Если она не организована, она приведет к произволу и насилию.
Во-вторых, важнейшую роль играет потенциальное участие всех граждан в политической жизни. Современные выборы, возможно, всего лишь карикатура на идею участия граждан в делах государства, но в любом случае они остаются символом того, что может воплотиться в жизнь.
