Демократия и тоталитаризм

      У большевиков было всего две направляющие идеи в экономике: общественная собственность на средства производства и планирование. Они немедленно установили общественную собственность на средства производства, попытались планировать экономику и методом проб и ошибок создали механизм хозяйственного руководства, который легко оправдать ссылкой на Маркса, коль скоро Маркс никогда не говорил, как следует организовать экономику.
      В политике положение было более сложным, так как в этом отношении марксистское учение сводилось к тезису: государство — орудие господства и эксплуатации одного класса другим. Марксистское предвидение будущего носило анархистский (с устранением враждующих классов государство отомрет) или, по крайней мере, се н-си монисте кий характер. Фридрих Энгельс часто пользовался формулировкой: «Руководство вещами придет на смену управлению людьми». Маркс говорил о диктатуре пролетариата применительно к переходному периоду построения социализма. Но что должна представлять собой диктатура пролетариата? Это понятие можно толковать совершенно по-разному. С одной стороны, диктатура пролетариата должна уподобиться Парижской коммуне 1871 года, ведь Маркс писал: если вы хотите знать, что такое диктатура пролетариата, посмотрите на Парижскую коммуну. С другой стороны, диктатура пролетариата должна быть по сути якобинской — абсолютной властью террористического и централизованного типа.
      Большевики немедленно нашли выход из положения: пролетариат представлен большевистской партией, которая, обладая абсолютной властью, реализует марксистскую идею диктатуры пролетариата. С идеологической точки зрения такой выход вполне удовлетворителен и оправдывает монопольную власть партии, которая должна обладать всей полнотой власти, поскольку представляет пролетариат, а диктатура пролетариата означает промежуточный этап между капитализмом и социализмом.
      Такое оправдание партийного всевластия на основе марксистского тезиса о диктатуре пролетариата сразу же приводит к определенным последствиям. Первое из них — запрет на существование других социалистических партий. Когда большевики брали власть, по крайней мере еще одна партия — а именно меньшевики — заявляла о приверженности Марксу. Коль скоро большевистская партия по определению и была пролетариатом, то несогласные с ней меньшевики не могли не оказаться предателями. Отсюда — совершенно логичный вывод, сделанный Зиновьевым: «Когда большевики у власти, место меньшевиков — в тюрьме». Если коммунистическая партия — единственная представительница пролетариата, то лишь предатели по отношению к истине, а значит, и к пролетариату, могут заявлять, что представляют интересы рабочих. Предатели должны быть ликвидированы. Иными словами, идеологическое учение приводило к мысли об исключительном праве на толкование истины.
      Но эта формулировка порождала другие трудности: если государство — орудие одного класса в борьбе с другим, то, по логике, оно отомрет с исчезновением классов. Если пролетариат — эксплуатируемый класс, он, по определению, перестает быть таковым, оказавшись у власти. Пролетариат в марксистском значении слова перестает быть пролетариатом с того момента, как он у власти.
      С другой стороны, класс определяется через собственность на средства производства. Нет частной собственности на средства производства — нет больше и классов. Но если нет классов, раз нет частной собственности на средства производства, то чему же соответствует диктатура пролетариата? С отсутствием эксплуатации больше нет пролетариата, нет и враждующих классов, для чего же нужна диктатура?
      Подобные идеологические вопросы возникают в режиме, установленном большевиками.
      Как же на них отвечают советские люди? СССР — государство рабочих и крестьян; сохраняются отличающиеся друг от друга, но уже не враждующие между собой классы. Коммунистическая партия объединяет наиболее активных граждан, ее можно сравнить со школьным учителем. Становится вполне понятной идеология коммунистической партии, передового отряда рабочих и крестьян, учителя всего советского народа.
      И все же остается трудность, связанная с отправной точкой: если единственная причина существования государства — это эксплуатация одного класса другим, зачем же нужно государство с того момента, когда антагонистических классов нет, и почему оно постоянно стремится стать сильнее и сильнее?
      Незадолго до смерти Сталин дал ответ на этот вопрос. Он сказал: государству, прежде чем оно исчезнет, надлежит укрепляться. С диалектической точки зрения — удовлетворительный ответ: перед тем как разрушиться и исчезнуть, государство, так сказать, достигнет совершенства. СССР все более укрепляется, ведь его окружают капиталистические государства. Нужна все более сильная держава, потому что социализм еще не стал всемирным. Но тем самым напрашивается вывод: учение, согласно которому государство — только орудие для эксплуатации одного класса другим, неверно. Государство необходимо, пока человечество не станет единым. Пока не возникнет всемирная держава, отдельные государства будут призваны руководить отдельными сообществами.
      Вторая сталинская формулировка была удивительной: классовая борьба усиливается по мере построения социализма. Удивительной, потому что перед нами полный логический бред. Классы были определены через свое отношение к средствам производства: для наличия враждующих классов требуется класс, завладевший средствами производства. В советском обществе больше нет частной собственности на средства производства, и единственная собственность, которая не является общественной (не считая приусадебных участков) — собственность колхозная, то есть кооперативная. Но даже под воздействием сталинского бреда нельзя говорить, будто классовая борьба — это борьба советского общества против кооперативной собственности колхозов. Для усиления классовой борьбы нужны, во-первых, классы, а во-вторых — оторванность классов от средств производства. Еще сохраняется, очевидно, точка зрения, что враги ~ это уцелевшие представители прежних классов — помещики, банкиры, купцы, предприниматели. Но ведь у классов, составлявших меньшинство общества, с утратой собственности и богатства не остается никакого могущества. Спрашивается, каким образом, через тридцать лет после революции, бывшие (раз нет частных банков) банкиры могли вновь стать врагами, с которыми должно бороться Советское государство.
      Обострение классовой борьбы по мере построения социализма может означать или борьбу против уцелевших представителей прежних классов, что нелепо, или же борьбу против классов, возникших внутри общества с коллективной собственностью, что тоже нелепо, так как по марксистскому учению при коллективной собственности на средства производства классов быть не может.
      Угадывается, правда, наличие в обществе каких-то иных учений и идеологий. В СССР правители и управляемые — такие же люди, как и все прочие, стоит лишь оторваться от ритуальных формулировок. Им известно, что формулировки не несут никакого конкретного смысла, и они прибегают к нескольким полуподпольным тезисам. Согласно одному из них, важно создать совершенно новое общество, нового — социалистического — человека. Сохранение абсолютной власти партии обусловлено не уцелевшими элементами прежних привилегированных классов и даже не внешней угрозой, а требованиями воспитания. Наделенный властью учитель необходим, чтобы создать общество, соответствующее социалистическому идеалу, и человека, соответствующего ценностям социализма.
      Четкую идеологическую основу режима создать не удается из-за заблуждений теории, на которую опираются большевики.
      В области экономики советские "люди проделали огромную работу, не имеющую, однако, ничего общего с исходным представлением Маркса о социализме. По Марксу, социализм должен стать преемником капитализма, усвоить его достижения и сделать всеобщим достоянием блага, создаваемые производительными силами. Советские люди открыли метод индустриализации, у которого есть как преимущества, так и недостатки; он может быть более совершенен, чем индустриализация на Западе, но не имеет ничего общего с изначальным представлением Маркса о роли социализма.
      В политической области расхождение между тем, что хотели и что смогли сделать большевики, еще разительнее. Они исходили из идеи о временной диктатуре во имя конечной анархии. Что же они совершили? Они открыли систему, у которой есть свои преимущества и недостатки, и современный способ удержания абсолютной власти; они создали государство, которому не угрожает паралич из-за раздоров между гражданами и между партиями.
      Сами того не желая, большевики опровергли собственную теорию, согласно которой социализм — это наследник капитализма, и не может установиться до определенного уровня развития производительных сил, и иначе, чем наследник капитализма. Поразительнейшим образом они продемонстрировали, что тип государства, который они называют социалистическим, может сформироваться на любой стадии экономического развития, лишь бы власть оказалась в руках марксистско-ленинской партии. Революция такого типа более или менее вероятна в зависимости от экономических обстоятельств, но возможна она повсюду. Они создали государство, опирающееся на единую партию, оставляющую за собой исключительное право на идеологию и на политическую деятельность,— то есть тип государства, неведомый марксистам до 1917 года и который большевики тоже никак не могли предвидеть. Распространенное выражение: «Люди творят свою историю, но не понимают историю, которую творят» — без всякого сомнения применимо к ученикам самого Маркса. Все плохое и хорошее, что сотворили большевики, не соответствует их исходным представлениям о том, что следовало или хотелось сотворить.
      Теперь понятно расхождение между конституционными фикциями и действительностью. Большевикам все еще не удалось полностью .примирить свое учение, остающееся по направленности и целям демократическим, с практикой однопартийного государства, порожденного обстоятельствами. Ошибочно предположение, будто конституционные фикции лишены смысла, что они всего лишь примитивные уловки или потемкинские деревни. Пока провозглашается во всеуслышание верность демократической конституции, есть надежда, что в режиме могут произойти демократические перемены. Провозглашая верность демократии, государство заявляет об одной из возможных конечных целей своего развития.
      На деле, однако, расхождение между официальной идеологией и практикой при этом режиме сильнее, чем при любом другом, а полуофициальные идеологические схемы, например, возвеличивание роли партии в создании промышленности, оказываются ближе к действительности.
      Теперь рассмотрим партию. Вначале мы вновь сталкиваемся все с тем же явлением: у партии есть устав, который, однако, не играет в ее жизни особой роли. Как Конституция расходится с практикой, так и партийный устав чрезвычайно далек от реальной жизни.
      XIX съезд — это съезд обожествления Сталина, Генерального секретаря ЦК. Ораторы один за другим поют хвалу железному человеку, восторгаясь его гениальностью. Затем — XX съезд, и новый Генеральный секретарь произносит знаменитую речь, ставшую известной на Западе. Тот, кто на XIX съезде воспевал Сталина, курил ему фимиам, теперь выступает с разоблачениями множества преступлений, совершенных во время царствования Сталина. Новая версия происходившего столь же далека от истины, как и предыдущая. В выступлении Хрущева на XX съезде есть и правда — некоторые факты нам уже были известны, однако есть и суждения, которые представляются нам ложными, поскольку противоречат рассказам очевидцев (например — оценка роли Сталина в годы войны). На обоих съездах речи произносились по одному и тому же образцу, награждались одними и теми же аплодисментами. Выступали одни и те же, одни и те же аплодировали, только ораторы говорили иначе, но диаметрально противоположные высказывания покрывали одинаково восторженные аплодисменты.
      Как же обстоят дела в партии? В этой связи возникает три вопроса.
      Первый: о выборах. Штаб ли партии назначает тех, кто приходит на съезд, чтобы аплодировать ораторам, или же делегатов избирают рядовые партийцы? Короче, кто назначает тех, кому предстоит аплодировать правителям?
      Второй вопрос: кто принимает решения? Или, другими словами, кто какие решения принимает? На каком уровне? Один человек или несколько? Что это за люди?
      Третий вопрос: какова степень единства партии? Допускается ли существование группировок, и есть ли они? Какая судьба уготована инакомыслящим?
      Разумеется, с точки зрения теории и идеологии партия всегда едина, монолитна, как и неизменно един советский народ; ей неведомы раздоры. Тем не менее часто встречаются предатели, кого на Западе называют диссидентами, или инакомыслящими.
      Ответы на эти вопросы различны в разные периоды истории русской большевистской партии. Упрощенно можно выделить пять этапов.
      Первый прошел до взятия власти. После взятия власти и при жизни Ленина практика партии стала иной. Третий этап — время борьбы между преемниками, с 1923 по 1930 год. Четвертый этап ознаменован всемогуществом Сталина: между 1930 и 1953 годами. Ныне идет пятый этап, когда разворачивается борьба между его преемниками и утверждается новый стиль в жизни партии.
      Первый этап, включающий в себя историю партии до взятия большевиками власти,— это время революционной партии, которая по большей части находилась в подполье. Теоретические основы партии такого типа разработал Ленин в 1903 году в своей знаменитой книге «Что делать?»: рабочие сами по себе не могут стать революционерами, они приспосабливаются к капиталистическому обществу, ограничиваются профсоюзной борьбой за удовлетворение своих требований. Партия, необходимая для выполнения исторической задачи пролетариата, должна быть партией профессиональных революционеров. Это — немногочисленная партия, подчиненная власти штаба в соответствии с учением о демократическом централизме; дисциплина — строжайшая; свободное обсуждение разрешается до принятия решений, но принятым решениям должны подчиниться все.
      В ту пору подпольный штаб внутри царской России или штаб, находившийся за пределами страны, оказывали важнейшее влияние. Выборы делегатов действительно проводились, но делегациями легко было манипулировать. Этим словом я обозначаю искусство штаба или секретариата партии отбирать тех, кого направляли на съезд различные секции и кто будет выбирать высший орган, то есть Центральный Комитет.
      Такая практика не нова для Запада. Французской социалистической партии известны все эти приемы. В принципе, делегатов на съезды партии избирают рядовые члены, но у секретарей секций и федераций есть способы оказывать на делегатов давление. Генеральный секретарь оказывает значительное влияние на федерации. Правда, он недостаточно свободен, чтобы проводить политику, против которой выступили бы широкие партийные массы, но и не массы в конечном счете определяют политику партии. Есть взаимная (или диалектическая) связь между настроениями рядовых членов партии и возможностями штаба. Центрального Комитета или Политбюро.
      Таков, следовательно, первый этап. Партия состоит из революционеров-профессионалов и руководствуется принципом демократического централизма. Делегаты съезда — выборные, но выборы в большей или меньшей степени под контролем штаба. Ленин, мастерски владевший искусством управлять партийными съездами, почти всегда умел навязать им свою волю.
      Второй этап, начавшийся еще при жизни Ленина, после победы в гражданской войне, охватывает стабилизацию режима и партии. В некоторых отношениях практика напоминала революционную, но теперь она стала более явной, а споры — более резкими.
      Деспотизм какого-то одного лидера или даже Политбюро в целом был еще не очевиден. На каждом съезде разворачивались страстные дискуссии между фракциями. Ленин нередко оказывался в меньшинстве как в Политбюро, так и в Центральном Комитете, и если он все же постоянно брал верх, то лишь потому, что соратники чуть ли не слепо ему верили: опыт почти всегда подтверждал его правоту.
      В этот период партия обзаводится также бюрократической структурой. Став многочисленнее, она играет все более значительную роль в управлении государством. Секретариат начинает применять прием, доведенный до совершенства на следующем этапе:
      все чаще секретари не избираются, а назначаются. Когда секретариат партии стал назначать секретарей секций или федераций и, косвенным путем, представителей на съездах, реальная власть переходит от массы партийцев к горстке руководителей в Центральном Комитете, в Политбюро или секретариате.
      Третий этап связан с победой Сталина над своими соперниками и укреплением системы, при которой руководителей партии стали не выбирать, а назначать, а пост Генерального секретаря, занимаемый Сталиным, стал господствующей высотой, откуда можно держать в руках всю партию. Добился этого Сталин с помощью полуконституционных приемов. Чтобы одержать победу в каждый данный момент, он создавал новое большинство. Вначале Сталин вступил в союз с левыми, то есть Зиновьевым и Каменевым, против Троцкого, затем с правыми, то есть с Бухариным, против Зиновьева и Каменева, помирившихся с Троцким, В иных случаях, когда Сталин чувствовал угрозу в Политбюро, он обеспечивал себе большинство в Центральном Комитете. В конечном счете каждая из побед Сталина завоевана на съезде или во всяком случае закреплена там. Осуществляя личный контроль над назначениями внутри партии, Сталину всегда удавалось заручиться большинством.
      Апелляция к большинству так никогда и не исчезала из официальных текстов Союза Советских Социалистических Республик. Такая официальная верность принципу еще не гарантирует возврата общества от абсолютной власти одного человека к конституционному механизму, но может содействовать этому. Внутри партии это оказалось невозможным, поскольку те, кому надлежало оценивать политику Генерального секретаря, самим же Генеральным секретарем и назначались. Сталин пользовался безоговорочной поддержкой своих назначенцев. Но все же поддержка подтверждалась голосованием, и та система, которая возникла после смерти Ленина, созрела для перерождения. Оно должно было наступить рано или поздно.
      На четвертом этапе, когда Сталин имел абсолютную власть, главные решения он принимал единолично. Его окружали соратники, с которыми он хоть и совещался в Политбюро, но всегда навязывал свою волю. Начиная с 1934 года, он внушал им страх. Фракции беспощадно ликвидируются — не только политически, но и физически. Настоящие или мнимые противники внутри партии объявляются предателями. Их либо торжественно судят и приговаривают к смертной казни на основе «признаний», либо без всяких церемоний убивают в тюрьмах.
      Любое движение в такой системе явно исходит сверху, а массы вынуждены подчиняться. Это не означает, что народ обязательно настроен враждебно по отношению к власти. Когда явная враждебность связана с крайним риском, количество официальных противников неизбежно сокращается: ведь героев никогда не бывает слишком много. К тому же решения, принимаемые одним лидером, могут отвечать интересам масс. Но раз мы пытаемся локализовать власть, нужно сказать, что она, вне всякого сомнения, сосредоточена на вершине иерархии партии, в руках одного человека. У меня есть все основания сделать такой вывод, поскольку это говорят ныне сами преемники Сталина.
      Ситуация вновь меняется на пятом этапе. В свое время движение шло в какой-то степени от пролетариата к партии, от партии к Центральному Комитету, от Центрального Комитета к Политбюро и от Политбюро к Генеральному секретарю. Теперь происходит обратное движение, и отныне речи не может быть о сосредоточении власти в руках одного человека. Разворачивается и соперничество между преемниками Сталина, напоминающее соперничество 1923— 1930 годов.
      Есть и другие схожие черты. В 1923—1930 годах не применялись методы физического устранения противников. Ленин рекомендовал соратникам не подражать великим деятелям французской революции и не заниматься взаимным истреблением. Он вменил им в обязанность не переступать то, что называл «кровавой чертой». Ее и не переступали четырнадцать лет. С 1917 по 1934 год борьба между большевистскими лидерами была ожесточенной, однако побежденных не приговаривали к смерти. Даже Троцкий был отправлен сначала в Среднюю Азию, а затем вовсе изгнан из СССР, но не предан суду. Внутрипартийных противников стали судить и казнить, начиная с 1934 года, то есть с убийства Кирова и «великой чистки». Создается впечатление, что со времени смерти Сталина его преемники тоже приняли решение больше не переступать «кровавую черту»: противников устраняют, но — политически, а не физически. У этого правила есть исключения, и наиболее известное — дело маршала Берии, убитого, вероятно, по техническим соображениям. Глава министерства внутренних дел или полиции в режиме такого рода — чересчур опасное лицо, чтобы применять к нему конституционные методы воздействия. Кроме него, главные оппозиционеры все еще здравствуют, получив назначения на второстепенные посты подальше от Москвы.
      Подобные явления, поражающие некоторых наблюдателей, означают возврат к тому, что делалось в 1923—1930 годах. Зиновьев, Каменев, Бухарин и прочие находились на второстепенных постах после того, как потерпели поражение, вплоть до своего исключения из партии. Сегодня, как и вчера, у фракций нет права на существование. Но (во всяком случае, временно) с враждебными, так называемыми «антипартийными» группировками больше не обращаются как с агентами международного капитализма; фракционеры считаются политическими противниками, жертвами заблуждений, но не предателями.
      Решения по-прежнему принимаются на высшем уровне, но, пожалуй, не единолично, а группой. Это называется коллегиальным руководством.
      Борьба между преемниками Сталина проходит в типичном стиле большевистской партии второго и третьего этапов, то есть со смесью формальной приверженности принципу большинства и скрытой хитрости. Чтобы нанести поражение какой-либо группе, против нее всякий раз образуют большинство:
      будь то в Политбюро (как случилось впервые, когда Маленкову пришлось отказаться от ряда своих функций) или в Центральном Комитете, при последнем кризисе, когда Хрущев, не получив большинства в Политбюро, воззвал к Центральному Комитету, где большинством располагал.
      Таким образом, власть пока продолжает оставаться на вершине, а не в массах, однако количество тех, кто влияет на принятие решений, увеличилось. Советский Союз вышел из экстремальной фазы, в ходе которой побежденные во фракционной борьбе оказывались под угрозой немедленной гибели.

XIV. Идеология и террор

      В предыдущей главе я показал расхождение между конституционными фикциями и действительностью в Советском государстве и в коммунистической партии. Лозунг диктатуры пролетариата служит оправданием для монопольного обладания властью, на которое претендует партия; лозунг демократического централизма служит оправданием и прикрытием всемогуществу нескольких, а то и одного внутри самой партии. Таким образом, если воспользоваться терминами, которыми я описывал конституционно-плюралистические режимы, советский режим по сути своей олигархичен даже когда уже или еще не является тираническим.
      Олигархической сущностью советского режима в какой-то степени объясняется назойливость, с которой коммунистическая пропаганда обличает монополистов. Те, кто живут в СССР, с трудом могут поверить, что за хаотическим фасадом конституционно-плюралистических режимов не скрывается всемогущество маленькой группы людей. Точно так же многие западные демократы убеждены, что Советскому Союзу присущи конфликты, которые составляют суть конституционно-плюралистических режимов. Иными словами, советские люди считают конституционно-плюралистические режимы «монополистическими олигархиями», поскольку хотят найти на Западе то же, что и дома. А сторонники конституционно-плюралистических режимов полагают, будто за фасадом партийной олигархии непременно есть свободное взаимодействие сил и группировок.
      Есть еще одна причина, по которой коммунистические правительства твердят о своей приверженности учению, провозглашающему примат экономики. История коммунистической партии и советского режима — прекрасная иллюстрация успешного воздействия нескольких людей на так называемые объективные силы. По этому учению, захват большевиками власти стал символом победы мирового пролетариата. На деле же взятие власти коммунистической партией в 1917 году, изменения, которые претерпел мир под воздействием этой революции, служат подтверждением и официальным признанием роли малочисленных группировок в истории человеческих обществ.
      Суть конституционно-плюралистических режимов — перевод на язык государственных институтов идеи народовластия, выражением которого становятся выборы. Избиратели более или менее свободно делегируют своих представителей, которые подчиняются парламентским правилам. При коммунистической олигархии верховная власть передается партии, передовому отряду пролетариата или всего народа. Оба типа режимов одновременно близки и противоположны друг другу. Символ первого — предвыборное соперничество, а второго — мнимые выборы и приветственные возгласы, закрепляющие согласие между подлинной (или мистической) волей масс и правителей. Соперничество режимов — это еще и соперничество одних и тех же идеологических тезисов на языке различных государственных институтов. Нам всем известно, что подлинное различие между конституционно-плюралистическими режимами и теми, где господствует монополизировавшая власть партия, носит основополагающий, а не второстепенный характер. Оно затрагивает образ жизни, методы правления, форму, которую принимает существование сообщества.
      Чем же обусловлено это основополагающее различие?
      Первое, что приходит на ум,— это ответ в духе марксизма: коренное различие вызвано экономическим укладом.
      Я не стану повторять своего прежнего анализа экономических режимов . Один способ производства похож на другой: на определенном уровне технического развития изменение режима едва ли может означать перемены в организации заводов. Не может не возрождаться какая-то правовая самостоятельность предприятий. За один только год советским судебным органам пришлось рассматривать около 330 тысяч конфликтов между предприятиями. Советское государство хочет сохранить видимость законности, хотя законы регулируют отношения между предприятиями, в равной степени являющимися государственной собственностью.
      Дошло до того, что другая страна — Израиль — предъявила иск советскому объединению по экспорту нефти за то, что оно по приказу правительства прекратило договорные поставки после вторжения Израиля на Синайский полуостров.
      Конечно, многие из решений, принимаемых на предприятиях,— всего лишь детализация административных распоряжений Госплана. Но некоторые решения принимают сами директора, а некоторые — результат договоров с другими заводами или фабриками.
      С политической точки зрения (и это в моих глазах играет решающую роль) в западных государствах есть множество организаций, независимых от государства, тогда как советские предприятия или тресты хоть и обладают определенной степенью административной и правовой автономии, но обязательно связаны с государством, а значит, подчинены его идеологии.
      Разбирая классовые отношения , я показал, что по образу жизни и уровню потребления советское общество не более однородно, чем западное. Но все профсоюзные или политические организации в СССР зависят от государства. Любая из них пропитана официальной идеологией государства и партии.
      Действительно, государство неотделимо от партии, как партия — от своей идеологии, которая, в свою очередь, не может быть оторвана от определенных исторических воззрений. Но эти воззрения отражают не только эволюцию обществ, но и беспощадную борьбу между классами, между добром и злом. Государство, поглощающее все профессиональные и политические организации, по сути своей в непрерывном становлении. Для исторического движения, в которое втянуты одновременно общество и государство, характерны две на первый взгляд противоречащие друг другу черты: в теории оно подчиняется исторической необходимости, на деле же является лишь следствием решений, принимаемых малочисленной группой людей, а то и единолично лидером государства.
      Как же сочетается учение об исторической необходимости с исключительной ролью отдельных личностей? Марксистское учение ставит во главу угла примат экономики и сил социума и придерживается такой схемы истории, по которой история, преодолевая любые преграды, идет от капиталистического режима к социалистическому по мере того, как развиваются производительные силы и обостряются противоречия в производственных отношениях.
      Подобный взгляд на историю характерен для П Интернационала, и в особенности для немецких социал-демократов, занимавших там господствующую позицию. Этот взгляд был настолько детерминистским, что некоторые социал-демократы испытывали искушение отдаться на волю объективной диалектики и пассивно дожидаться неизбежной революции. Помнится, еще в 1932 году я слышал в Германии, как один оратор воскликнул: «Мы, социал-демократы, можем ждать, так как мы представляем целый класс, мы однородная партия, диалектика истории на нашей стороне». Несколько дней спустя Гитлер был у власти, и, несмотря на диалектику истории, оратор попал в концлагерь.
      III Интернационал порвал с этим объективистским взглядом на ход истории. Ленин и большевики отвергли пассивное смирение перед лицом исторического детерминизма, встав на позицию утверждения своей воли. Когда Ленину приходилось выбирать между буквой учения и необходимыми действиями, он никогда не колебался, принося в жертву учение или, во всяком случае, приспосабливая его к потребностям данного момента и находя оправдание тем поступкам, которые несколькими годами ранее осуждал в теоретических работах. До 1917 года Ленин резко выступал против тех, кто верил в социалистическую революцию в России,— стране, не прошедшей капиталистического пути развития. В 1917 году Ленин захватил власть в России. Отправной точкой революции была идея исторической миссии пролетариата, ставшей отныне исторической миссией партии, которая, в свою очередь, стала воплощением пролетариата. Следовательно, что бы ни делала партия, это соответствует миссии пролетариата и законам истории. Объективно же партия в Советском Союзе главным образом творит произвол.