— Может, ты и прав, — тихо согласился Резникович.

В комнате они обнаружили маленькую пресс-конференцию в самом разгаре. Надюша и Александр Сергеевич бомбардировали Элаторха вопросами, а тот вяло защищался, рассеянно отвечая и с растущим беспокойством поглядывая на дверь. И лишь когда в дом вернулись Резникович с Журским, дети наконец оставили эльфа в покое.

Максим перехватил взгляд Надежды и укоризненно покачал головой, в то время как его приятель объяснял Элаторху, что еще немного и они отправятся в путь. Потом они принялись укладывать вещи, а Журский одновременно еще и инструктировал молодых людей, как себя следует вести во время их с «Денис Федорычем» отсутствия. Были написаны и запечатаны в плотные конверты два послания «на всякий случай». Впрочем, добавил Максим, скорее всего никаких случаев быть не должно.

Наконец сборы закончились. Присев «на дорожку», как то велит обычай, все пятеро вышли на улицу, где и надлежало расстаться.

— Кстати, а где проход-то? — небрежным тоном поинтересовался у Элаторха Журский.

Тот кашлянул и гордо блеснул глазами:

— Я помню дорогу, но для этого, боюсь, нам придется попетлять.

— Я могу довести вас до того места, где мы встретились с ним, — подал голос рыцарь Сашка.

Максим подумал и резюмировал:

— Годится. Но ты, Надежда…

— Папа! Я уже не маленькая! И лучше прогуляться по лесу, чем сидеть одной в пустом и старом доме.

— И мне одному не так страшно будет возвращаться, — признался, покраснев, сэр Мочитель. И поглядел на быстро темнеющее небо.

— Ну что с вами делать…

Взрослые подхватили дорожные сумки, в которые они сложили предметы первой необходимости, одежду и прочее, и зашагали по улице. Рыцарь Александр Сергеевич быстро выбрался вперед и вел их, бряцая так и не снятыми доспехами. Зрелище, вероятно, получилось то еще, ибо сидевшие на скамеечках местные жители только головами качали, а детвора аж с ума сходила, крутясь вокруг Мочителя. Они явно видели его и раньше, но блестящие доспехи не могли не вызывать у ребятни искреннего восхищения.

Элаторх и Надежда чуть приотстали, и дочка Журского о чем-то тихо спрашивала эльфа, а тот так же тихо отвечал ей. Что же до взрослых, то они шли сейчас, захваченные в плен воспоминаниями двадцатипятилетней давности, и мало внимания обращали на окружающее.

Стайки детворы в конце концов распались и исчезли. Сообразив, что чудные незнакомцы направляются к мосту через Струйную и дальше, в лес, местные предпочли возвратиться по домам: приезжие, вероятно, собрались в Адзинцы, что за лесом лежат, но нам-то туда ни к чему.

В лесу рыцарь Александр Сергеевич неожиданно свернул с дороги и зашагал по какой-то тропке в самую чащобу. Судя по всему, здешние заросли были знакомы ему как свои пять пальцев, так что сэр Мочитель уверенно вел всю честную компанию в ему одному известном направлении.

— Не переживайте, — бросил он, заметив встревоженный взгляд Журского, — скоро будем на месте.

Однако когда рыцарь наконец остановился и повернулся к Элаторху, тот ничего не сказал. Было слишком темно, выражение лица принца скрывали многочисленные тени, но Журский догадался, что эльф растерян.

— Мы тогда нашли вас здесь.

— Да, — кивнул рыцарю Элаторх. — Но…

— Но то было днем, а сейчас ночь, — подсказал Резникович, доставая карманный фонарик. — И все-таки предлагаю осмотреться.

Желтый, болезненный луч света полоснул по черным ветвям деревьям, зацепил лица людей и наконец…

— Кажется, я знаю, куда идти, — мрачно заметил Журский.

Это был очень странный камень… — нет, скорее даже не камень, а каменный столб, чья форма намекала на явно рукотворное происхождение. Сашка только подивился: столько раз по здешним лесам бегал, кажется, каждое дерево знает, но такого ни разу не замечал. Зато, похоже, писателю и его другу столб был хорошо знаком.

— Стойте-ка здесь, — велел, вскинув руку, Максим Семенович. — Ну-ка, Денис, погляди, где проходит граница.

— Да до границы отсюда… — начал было Сашка. Но тут же замолчал. Потому что увидел ту границу, о которой говорил Журский.

Сперва он обратил внимание на несколько веток со странно расположенными листьями. Как будто те находились на краю некоего силового поля из фантастических фильмов — и отклонялись наружу. Даже наиболее тонкие ветки чуть-чуть загнулись, хотя причин для этого, вроде не было (к тому же в лесу сейчас — ни ветерка). Потом Мочитель присел на корточки и вгляделся в траву — и там заметил то же самое: стебельки своим расположением словно отмечали невидимую силовую линию. Границу.

В слабом свете фонарика это зрелище казалось ему нереальным, фантасмагорическим, но ведь и день сегодня такой же, наполненный событиями, в которые верится с трудом.

Максим Семенович тоже заметил границу. Он велел Сашке и Надежде оставаться снаружи «и ни в коем случае не входить внутрь круга!». Только теперь сэру Мочителю стало ясно, что граница образовывает некий круг с центром в районе столба.

Взрослые переглянулись.

— Ну что, — сказал Журский, — прощаться долго не будем, и так ведь, если наш черт был прав, скоро вернемся. Все, доча, веди себя здесь прилично и маме передавай привет. — (Сашка мысленно отметил несуразность: если они скоро вернутся, какие могут быть приветы маме?..) — И вам всего хорошего, молодой человек. Приглядите за Надеждой, ладно? Ну, пошли, — и они втроем зашагали к столбу, отодвигая ветки и обходя кусты. Перед этим Резникович отдал фонарик Сашке, так что теперь сэр Мочитель мог подсвечивать им. И поэтому очень отчетливо видел то, что там происходило.

Трое подошли к столбу (пока шагали, Элаторх опередил своих спутников и теперь первый оказался рядом с ним). Эльфийский принц протянул руку и бережно коснулся поверхности столба. Потом шагнул вперед, начиная движение вокруг него против часовой стрелки. За Элаторхом последовали остальные.

Столб был большой, высокий. Казалось, он разрезает ночь на две половины — а еще казалось, что он разрастается… но нет, все наоборот — когда эльф скрылся за столбом, тот начал съеживаться. Следующим был Резникович. Потом

— Максим Семенович, обернувшийся напоследок и, почудилось Сашке, подмигнувший им из темноты. Луч фонарика метнулся за ними, скользнул по столбу… но никого там не обнаружил. И Элаторх почему-то не торопился выйти с другой стороны…

— Ты так и собираешься здесь стоять? — ядовито поинтересовалась девчонка.

— Сам-то дорогу обратно найдешь?

Сэр Мочитель непонимающе взглянул на нее.

— Найдешь, по глазам вижу, что найдешь. Ты не бойся, сам ведь говорил, что тут недалеко.

И она зашагала к тающему столбу, самым нахальным образом переступив через границу.

И что, по-вашему, оставалось делать Сашке?!..

Ночь. Костер. Темные силуэты вокруг пламени.

— Да… — хрипло шепчет кхарг с полуприкрытыми глазами. — Угодил. Но ты говорил, что расскажешь киллах.

— Расскажу, — смеется повествователь. — А как же! И не один расскажу! Вот прямо сейчас и начну. Собственно, уже начал.

Киллах о клетке

Было это не так давно — и все же многие из нас уже не помнят тех дней. Ибо тысячи перемен произошли с тех пор, и они, подобно неисчислимым каплям дождя, застили от нас прошлое.

Спросите меня, с чего началась эта история? Легко ответить — началась она с неведомой болезни, которой захворал один из богатых кхаргов, живших в Гунархтореnote 5.

В те времена не было еще единой Державы и все кхарги жили по-разному. Однако же два способа жизни были основными: в деревнях и в городе. Большинство кхаргов селились в деревнях вокруг своих Плато Детства, ибо сильна была в них тяга к тому месту, где впервые вылупились они на свет. Нынче все по-другому, а тогда иные из селюков настолько привязаны были к своему Плато, что становились нервными, озлобленными и даже погибали, если оказывались вдали от него.

Однако и в те годы уже вылуплялись, бывало, кхарги, которые могли беспрепятственно покидать район своего Плато и уходить странствовать по свету. Таких кхаргов называли дорожниками — и именно они начали строить собственные поселения, которые именовали городами. Города возводились на особых местах: перекрестках дорог, границах деревень или целых кланов… А еще — там, где указывал своим детям Одноокий.

Жил дорожник по имени Ловчага. Разные занятия перепробовал он за свой долгий век: был и истребителем хищных тварей, и вором, и охранником купеческих караванов. Случилось так, что один из его последних клиентов-толстосумов умер, и все богатство досталось Ловчаге. Так Ловчага стал купцом. Дело это он уже знал и смог увеличить то состояние, что получил в наследство. Да вот беда, однажды Ловчага захворал: кожа его покрылась влажными белесыми наростами, ощутил он слабость во всем теле и понял, что скоро навсегда отправится к Одноокому. Велел он позвать к себе лучших лекарей в округе — но ничем не смогли помочь они захворавшему. Лишь один сказал: все, мол, во власти Одноокого. Решил Ловчага и впрямь обратиться к Господу с просьбой о помощи. Оставил он деревушку, в которой поразила его хворь и в которой долго лежал он в надежде на помощь врачевателей, — и ушел далеко в джунгли, чтобы помолиться. Говорят, что был он при том столь обессилен, что в молитве закрывал оба глаза, хотя, может, и не правда это.

Как бы там ни было, а Господь откликнулся на его призыв. Внезапно на голову молящемуся Ловчаге упал плод с дерева. Никогда до этого кхарги не ели ничего, кроме мяса — но в тот момент был Ловчага отчаявшимся и решил, что хуже ему уже не будет. Он съел тот плод и понял, что ошибался. Ибо стало Ловчаге значительно хуже, чем было до того, и он начал думать, что теперь-то точно отправится к Одноокому. И как раз в этом не совсем ошибался.

Ночь перележал Ловчага в бреду, а на утро ему полегчало. А еще через неделю он полностью вылечился — и тогда решил, что должен каким-то образом выказать свою благодарность Одноокому. Нанял он наилучших зодчих, каких только смог найти, и велел возвести храм Господен в Гунархторе — да самый величественный, самый богатый. И тем презрел он обычаи, согласно которым холм для Одноокого (в отличие от холмов кхаргов, особенно кхаргов зажиточных) не должен был быть излишне пышным.

Говорят теперь, что этот обычай пошел от самих же богачей, не желавших тратиться на храмы, — хотя, может, и не правда то.

Как бы там ни было, а, согласно легендам, именно гунахторский храм стал причиной того, что в Город Мечты пришел господин Миссинец.

…Пришел он с запада, откуда всегда приходят перемены. Был он одет обычно для дорожника, и только странный оттенок кожи да выжженный правый глаз выделяли его из толпы.

У западных городских ворот стояли тогда на страже два воина, Дупло и Хрипач. Времена были суровые, ибо разрозненные кланы, не объединенные еще тогда в Державу, часто воевали промеж собой. Клан состоял из населения деревень того или иного Плато Детства. Враждовали в те годы по любому поводу — и казалось некоторым мудрецам, что ярость таилась в самой природе кхаргов. Излишне резкий вызывающий запах встреченного на тропе чужака, косой взгляд, неосторожное слово или принятый за угрозу жест, удачная охота соседей, совпавшая с неудачами своих добытчиков, даже просто подходящая для войны погода — все становилось поводом для стычек. Города же изначально считались нейтральными по отношению к таким столкновениям — тем более, что оные редко длились дольше месяца и, как правило, заканчивались массовым обменом пленными, подарками, извинениями и заключением перемирия (столь же недолговечного, как и война, его породившая). При этом и подарки, и извинения приносились из рук с обрезанными когтями — и с не менее искренней же ненавистью через пару месяцев два побратавшихся кхарга из разных кланов могли метить друг в друга копьями или рвать друг друга отросшими к тому времени когтями.

Не раз случалось, что в запале сражения два или больше враждующих кланов пытались втянуть в свою стычку близлежащий город. Конечно, градоправители жестко пресекали эти попытки, но… Словом, ни высоченные каменные стены, ни бдительные стражники у городских ворот никогда не оказывались лишними — и поэтому же Дупло и Хрипач с подозрением смотрели на странного чужака, подходившего к ним вместе с остальными дорожниками Сперва стражники сочли его бродягой, изгоем. Конечно, из селения просто так не выгоняют, но ведь известны разные случаи. Особенно же смутил Дупло и Хрипача выжженный глаз дорожника, сверкавший, словно искра от костра. Не бывает законопослушных кхаргов — да с таким глазом!

Однако ничего поделать они не успели. Должно быть, не обошлось здесь без вмешательства Одноокого (хотя и не можем мы утверждать сие с уверенностью). Просто вдруг помимо собственной воли оба стражника как бы окаменели на некоторое время — и даже не могли позвать из караульного помещения своих сменщиков. А когда эта их недвижность прошла, исчез и смутивший их дорожник — и они так и не остановили его.

Хотя если Дупло и Хрипач думали, что никогда больше не увидят этого одноглазого кхарга, то они ошибались. В городе, конечно, все по-другому. В селе — да что там селе, даже в селах одного клана — и то каждый знает каждого: по запаху, по внешности. Ну а в городе — в лучшем случае соседей по кварталу. Ибо нет ничего более непостоянного и непредсказуемого, нежели город. Так было тогда, так есть и сейчас. Но многим нравится эти непредсказуемость и непостоянство.

И лишь одно остается неизменным всегда — холм Господен, который имеется в каждом уважающем себя городе. Ну а в Гунархторе, как уже говорилось, храм был особенный. И именно к нему направился одноглазый дорожник, который привлек внимание Дупла и Хрипача.

Тогда, как и теперь, существовало два вида служения Одноокому в его холмах. Каждый из кхаргов, когда ощущал такую необходимость, мог на любой срок отправиться в храм и оставаться там, посвящая свои деяния Господу. И, конечно, такие дежурные жрецы проводили время не только и не столько в молитвах, но и заботились о том, чтобы холм Господен всегда оставался чистым и величественным: подметали его, заготавливали впрок дрова, носили воду и чинили крышу, когда в том возникала необходимость. И эти деяния — по сути, тоже своеобразная молитва к Господу, служение Ему.

Но были и такие кхарги — слишком старые или немощные, чтобы жить полноценной жизнью, или те, кто по каким-либо причинам желал навсегда посвятить себя служению Одноокому — таковые постоянно жили в храме. В каждом холме Господнем их было немного, и только в крупных городах (таких, как Гунархтор) храмовников набиралось до десятка, а то и больше. Не сказать, чтобы пользовались они какими-то особыми привилегиями — не то что теперь! Нынче каждый храмовник в своем холме Господнем — староста и воевода, распорядитель и единовластный правитель. Тогда же жители лишь кормили да одевали их, но не снабжали ничем, кроме самого необходимого. Правда, храмовники уже в те годы не подчинялись никому (за исключением Господа) и ни от кого, кроме дежурных жрецов, не требовали подчинения.

И поэтому так удивился дежурный жрец по имени Брюхач, когда…

Впрочем, все по порядку.

Одноглазый дорожник, миновав ворота, долго еще бродил по городу.

В тот день многие гунархторцы видели его, и каждый, вольно или невольно, выделял пришельца из толпы. Большинство даже не понимало, чем же он привлек их внимание. Увечных, причем намного более запоминающейся внешности, в Гунархторе хватало; здесь вообще привыкли к странностям, на них уже давно не обращали внимания. Тогда почему? Даже те, кто задавался таким вопросом, ответа не находили — ибо странный дорожник к тому времени успевал куда-то исчезнуть прежде, чем любопытствующий мог бы адресовать ему этот вопрос.

…Так он шел, щедрыми горстями расплескивая вокруг себя беспокойство, и наконец остановился у входа в храм Одноокому. В тот самый, который выстроил когда-то Ловчага.

Ночь. Костер. Темные силуэты вокруг пламени.

— Странный ты какой-то килларг, — ворчит грузная фигура, до сей поры скрывавшаяся в тени папоротниковых зарослей. — Вот слушаю тебя и не пойму: то ли ты шарлатан, то ли гений. Сказываешь не так, как обычные килларги, — но — разорви тебя ракоскорпион! — красиво сказываешь!

— А гений всегда немножко шарлатан, — лукаво топорщит вибриссыnote 6 килларг. — Правду я говорю, Избавитель?

— Врешь ты все, — лениво откликается тот. — Но складно врешь. Знаешь ведь наверняка, что было все не так.

— Да кто уж сейчас помнит, как оно было, — неожиданно роняет еще один кхарг. У этого — невероятно длинные желтые клыки, которые тускло сверкают в бликах от костра.

И кажется почему-то, что именно он как раз помнит. И очень хорошо.

Брюхач в тот день отвечал за главную лестницу — ту, что предназначена для торжественных церемоний, ту, которая выводит на единственную площадь в Гунархторе. «Лестница, — ворчливо любил повторять Безволосый, — важнейшая часть холма Господнего, считайте, лицо его. И следует с особым тщанием заботиться о нем».

Ну, понятно, почему Безволосый так говорит. Он — здешний главный храмовник, ему-то что. Не он будет, виляя задом, ступеньки вычищать. Он, наверное, даже не знает, что ступенек у лестницы ровно восемьдесят восемь, что больше половины из них потрескались (хоть и каменные!) и что в трещинах этих, будь они неладны, гнездятся лишайники, сорняки и прочий мусор. Попробовал бы Безволосый выковырять всю эту дрянь оттуда! Мало бы не показалось! И разговаривал бы он тогда о лестнице в другом тоне.

Хотя, конечно, прав он… Лестница — лицо храма. А Брюхач явился в холм Господен не затем, чтобы злиться на служителей Его, а чтобы самому стать одним из них — во славу Одноокого. Смирением успокоить страсти свои, уравновесить неблагие деяния свои. И еще — отблагодарить Господа за тот куш, который удалось сорвать в последней сделке.

А все-таки не привык Брюхач к тяжелой работе, не привык! Вот и спина уже ноет, и шерсть вся в пыли вывалялась, подсохла коркой и давит на плечи. Ничего страшного не случится, если он разогнется и переведет дыхание. Да и время сейчас послеобеденное, Безволосый наверняка молится в своей келье Господу и — благодарение Ему — не заметит поблажки, которую позволяет себе Брюхач.

Дежурный жрец поднялся на ноги, встряхнулся всем телом, чтобы хоть немного размять ноющие мышцы, и оглядел толпу. Кхаргов сегодня на площади было мало. Ну что ж, ничего странного — это завтра, в день Избавителя, народ запрудит улицы, а сейчас… Вон, шагает хмуро неудачливый продавец спинных и брюшных щеток — небось, мало выторговал. Ну, еще парочка кхаргов-зверей поспешают куда-то по приказу своего хозяина да дорожник странный замер у дальнего края площади. И откуда только такие типчики являются! Наверняка ведь изгнанный из селения, нечистый — а все туда же, к кхаргам, в приличное, можно сказать, общество! Знает, что здесь можно жить беспрепятственно и что прошлое свое он, почитай, оставил за городскими стенами; знает — и пользуется этим! А была бы воля Брюхача, он бы таких в три шеи!..

Одноглазый дорожник как будто учуял резкий презрительный запах, который сейчас издавал дежурный жрец. Резко повернулся, перехватил взгляд Брюхача

— и тот уже не смог ничего с собой поделать, вытянулся в струнку и едва не поджал хвост.

С трудом отвернулся («Да кто ж ему позволял так пялиться, это же просто неприлично! Не будь я должен смиренно нести бремя дежурного жреца, уж показал бы этому недовылупленнику!..») — а отвернувшись, продолжал заниматься ступенями. Жаль только, одноглазый дорожник-изгой никак не шел из головы.

А потом до слуха Брюхача донеслось мерное постукивание когтей по камню. «Неужели этот селюк осмелился вот так запросто подниматься по парадной лестнице?!» Он в негодовании обернулся — и клык к клыку столкнулся с одноглазым дорожником.

— Приветствую, — сказал тот мощным голосом, почему-то напомнившим Брюхачу летнюю грозу. — Хочу спросить.

— Да, я слушаю тебя, уважаемый, — осторожно произнес дежурный жрец. Теперь он уже жалел, что Безволосый спит. Помощь храмовника, кажется, пришлась бы здесь как нельзя кстати.

— Скажи, правда, что жители сего города обычно собираются на этой площади, что перед храмом?

Брюхач недоуменно сморгнул, встретился взглядом с единственным глазом дорожника и закашлялся:

— То есть? Зачем собираются?

— Разные случаи бывают, — вкрадчиво произнес прохожий, словно на что-то намекая.

— Ну-у… — Брюхач все еще пытался принюхаться к дорожнику, но тот пах лишь горелым мясом и такой властной уверенностью, что страшно становилось и шерсть сама собой дыбилась на загривке. — Вообще-то да, здесь и собираются.

— А говорящий располагается у входа, на во-он той площадке, так?

— Совершенно верно. Но, позволь…

— Отлично. Теперь отправляйся в храм и вели всем служителям, которые сейчас там есть, прийти сюда.

Брюхач шевельнул кончиком хвоста, пытаясь скрыть свою растерянность. Дорожник явно имел в виду храмовников, а тем, как известно, что-либо велеть… да Брюхач потом всю жизнь будет эту проклятую лестницу языком вылизывать и собственной шерстью полировать!

— Зачем? — спросил он со всею учтивостью, на которую был способен. Как-то очень кстати Брюхач вспомнил, что одноглазый, собственно, — никто и что пришелец не имеет права здесь распоряжаться. А вот он, дежурный жрец, очень даже имеет.

— Затем что я буду говорить от имени Одноокого — и во славу Его.

Так-то! Ни много ни мало, «от имени Одноокого». Впору и впрямь идти звать

— только не храмовников и не дежурных жрецов, а стражей порядка.

Кхарги — народ истово верующий, но и среди них попадаются безбожники. И с оными поступают со всей строгостью, которую те заслужили своим поведением. Как минимум — изгоняют с родной земли; если же безбожник словами и деяниями оскорбил Одноокого, его предают смерти. Таких кхаргов считают даже не зверьми, а чем-то худшим и более страшным. И…

«И это объясняет многое, — подумал Брюхач, стоя на неподметенной ступени храма и чувствуя, как поневоле дергается уголок верхней губы и в глотке бьется яростный рык. — И запахи, и вид этого дорожника — все понятно. Так и есть, это худший из изгоев, который…»

— Чего ты ждешь? — сурово спросил одноглазый.

— Одну минуту…

Но когда Брюхач наконец отыскал Безволосого и остальных храмовников, и рассказал, что к чему, и убедил их, что дело достаточно серьезное, — и когда наконец они, вооружившись кто чем, оказались у площадки, венчавшей парадную лестницу, — стало ясно, что слишком поздно. Одноглазый не стал ждать ни минуты. Он успел не просто начать свою речь, но и даже собрал на площади небольшую толпу, которая все разрасталась и разрасталась.

— Я же говорил! — сдавленно прорычал Брюхач. — Ведь говорил же, чтобы поторопились! Вот!.. — он обвиняюще указал на дорожника-изгоя.

— А что «вот»? — флегматично произнес Безволосый.

Брюхач просто обмер от такого безразличия.

— Но ведь этот безбожник глумится над Господом нашим, Однооким!

— А с чего ты взял, Брюхач, что он глумится? — в голосе Безволосого явственно звучала презрительность, да и пах сейчас храмовник так же. Брюхач был одним из богатейших кхаргов Гунархтора, а Безволосый богачей терпеть не мог, ибо считал, что те наживаются на селянах и простых кхаргах-ремесленниках.

— Но…

— Ты хоть послушай, что он говорит.

И впрямь, одноглазый дорожник, оказывается, вовсе не поносил Господа. Даже наоборот, восхвалял Его! А ведь, по сути, это может делать каждый, достаточно лишь на время стать жрецом. Конечно, вот так, посреди бела дня, в неустановленный срок… — непорядок! Но — ничего предосудительного, если задуматься.

«Ничего предосудительного»?! Уже через пару минут все они, и дежурные жрецы, и храмовники, переменили свое мнение! Ибо в восхвалениях Одноокому дорожник не забыл и о себе.

— Что он несет?! — шептал возмущенный Брюхач.

— Да как же так?!.. — вторил Рыболюб, еще один из дежурных жрецов.

А чужак тем временем вещал о том, что он, дескать, избран Господом, чтобы быть Голосом Его и пророком Его и помочь народу Его зажить так, как народ сей того достоин.

— Гнать его отсюда! — прорычал Брюхач. — Пускай дежурные берутся за дубинки и… — кажется, толстосум напрочь забыл, что ведь и сам-то является дежурным жрецом.

— Стойте! — в голосе и запахах Безволосого презрение и ярость хлестали через край. — Неужели вы не понимаете?! Сейчас просто выгнать его нельзя — тогда в глазах толпы он станет страдальцем. Кое-кто непременно сочтет, что этот выскочка прав.

— Какое нам дело до мнения каких-то там селюков или кхаргов-зверей?! — хлестнул себя хвостом по бедрам Брюхач. — Нам нужно избавиться от безбожника и сделать это…

— …с максимальной пользой для храма и минимальным ущербом для него же, — завершил старый храмовник. — Не бороться с выскочкой, но высмеять его и тем самым унизить в глазах толпы — вот что нам нужно!

— Каким же образом…

— Сейчас покажу. — Безволосый шагнул наружу и оказался рядом с одноглазым.

— Здравствуй, дорожник.

— Здравствуй, — обернулся тот. — Вы, служители Господа нашего, наконец решили присоединиться к слушающим? Странно, что вы так долго сомневались — странно, что вы вообще сомневались. Ведь ты — храмовник, ты постоянно приближен к Одноокому и должен бы почувствовать, что происходит. Да и дежурные жрецы — они ведь на время своего святого служения становятся равны тебе в восприимчивости относительно проявлений Господних.

— Проявления Господни — во всем, — веско проронил Безволосый. Поразительно, но при этом он чувствовал нечто такое… почти неуловимое… Как знать, возможно, перед ним стоял сейчас не совсем простой кхарг… — Ты же утверждаешь, что избран Господом, дабы быть Голосом Его. Наверное, ты можешь привести и доказательства своей избранности, так?

— Каких же доказательств ты хочешь, храмовник?

— Чего-либо более весомого, чем твои слова.

— Хорошо, Безволосый. Если ты настаиваешь… Я — Голос Его, поэтому по-прежнему буду пользоваться словами, но сделаю их более весомыми. Ты ведь не знаешь меня, правда? Раньше мы никогда не встречались? — дождавшись от храмовника согласного кивка, он повернулся к толпе: — А есть ли кто-нибудь среди вас, кто бы знал меня прежде? — Кхарги нестройно выкрикивали «нет!» и качали головами. — Ну вот, — сказал тогда чужак, — выходит, и я никого из вас не знаю. Однако сейчас я готов любому, кто пожелает, рассказать о нем все, абсолютно все, что только с ним произошло в жизни. И начну, пожалуй, с тебя, Безволосый, раз уж ты так жаждал доказательств. Надеюсь, никто не против?

Храмовник подумал, что ни улыбка, ни запах одноглазого ему совсем не нравятся. Дальнейшее же вообще напоминало дурной сон, один из тех многих, что снились Безволосому ночь за ночью, и от которых он неизменно просыпался с криком ужаса.

— Ты, Безволосый, раньше носил другое имя. И в этом нет ничего удивительного, многие из кхаргов меняются — и вслед за ними меняются их запахи и имена. Твое прежнее было «Мечтатель», правильно? Хорошее имя. Красивое. Ведь и город наш — Город Мечты. Наверное, поэтому ты пришел сюда, когда стал дорожником… вернее, когда стал изгнанником. Да-да, изгнанником — ведь мечты, Безволосый, не всегда бывают безопасными. Даже те из них, которые, казалось бы, способны нести только радость и добро, на самом деле приводят к разрушениям. Так было и с твоими мечтами, Безволосый. Кстати, возможно, твоему воспитателю следовало бы назвать тебя не Мечтателем, а Рассеянным. Это звучало бы не так красиво, но во всяком случае больше отвечало бы действительности. Ведь обычно мечтатели рассеянны — если, конечно, они не пытаются хоть иногда воплощать свои мечтания в жизнь. А ты… ты не пытался. Зачем? Довольно было и того, что у тебя имелись мечты, нечто, что принадлежало лишь тебе и никому больше. И мечты настолько завладели тобой (а может, дело еще и в тех благовониях, составленных из специальных травок и грибов?..), что ты однажды уронил фонарь на кровлю дома — своего дома! Ну а уж когда крыша занялась, пламя перекинулось и на остальные дома. Ты пытался погасить огонь, ты даже весь обгорел там — но ничего не спасло деревню. И когда на пепелище собрались твои одновылупленики, ты не остался вместе с ними, нет. Это никак не соответствовало твоим склонностям: ты не хотел ничего строить заново, ты не пожелал искупить вину обычным путем. Ты предпочел сделать из себя изгнанника, мол, все равно ведь выгоните, так я лучше сам, добровольно, — и ты ушел из сожженной тобою деревни, дабы страдать в гордом одиночестве и упиваться этим одиночеством, как прежде упивался запахом тех травок и грибов. Ты пришел в Гунархтор и стал храмовником — и здесь, возможно, немного поумнел, но по сути своей остался тем же самым Мечтателем. Ты лелеешь свое горе и свою вину, и ты мечтаешь о том, чтобы умереть мученической смертью, ибо не желаешь жить и сносить тяготы жизненные активно, как то подобало бы делать воину и мужчине. Вот то, что я могу о тебе рассказать, Безволосый. Правда ли это?

И чужак улыбнулся еще раз.

Храмовник сглотнул и нервно шевельнул хвостом, потом сообразил, что вот-вот подожмет его, и усилием воли заставил себя не делать этого. Поджатый хвост — признак покорности и страха, и хотя Безволосый был сейчас напуган до ужаса, демонстрировать сие он не собирался. Покоряться — тем более.

— Да, это правда. Но что ты хочешь доказать ею? То, что однажды проходил через мою деревню и там услышал историю Мечтателя, а потом решил наведаться в Гунархтор и разыграть меня?

Чужак захохотал, откровенно потешаясь над Безволосым.

— Ну что же, — пожал он плечами, — я готов точно так же рассказать о любом другом кхарге. Кто хочет проверить, что я не шарлатан, пускай выходит сюда. Или даже нет, тогда ты, Безволосый, наверняка обвинишь меня в подставном участнике проверки. Лучше сам выбери любого из присутствующих, мне все равно. Можешь выбрать двух, трех, десятерых — я расскажу о любом из них. Как ты думаешь, много ли деревень я должен был обойти, чтобы знать все о каждом гунархторце?